Придет ужасный час… твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста,
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны
А.С. Пушкин «Придет ужасный час… твои небесны очи»
Сущность русского народа (то, что ему «уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов» (1) выражает, по Ильину, русское историческое своеобразие, сформированное, во многом, под влиянием православного учения о мире и о Боге. И.А. Ильин указывает, что «русское православие есть христианство не столько от Павла, сколько от Иоанна, Иакова и Петра. Оно воспринимает Бога… любовью» (2) и в этом, по Ильину, главный источник русской культуры и русской самобытности. Как представляется, этим обстоятельством объясняется формирование гуманистической (то есть проникнутой любовью и состраданием к человеку) составляющей русской культуры: русской философии, литературы, искусства, науки, русской медицинской школы. По Ильину, гуманистическая направленность русской культуры укоренена настолько глубоко, что даже «история русского правосознания свидетельствует о постепенном проникновении его… духом братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости…, [и потому] русское право и правоведение должны оберегать себя от западного формализма, от самодовлеющей юридической догматики… России необходимо… правосознание, национальное по своим корням, христиански-православное по своему духу и творчески-содержательное по своей цели. Для того, чтобы создать такое правосознание, русское сердце должно увидеть духовную свободу, как предметную цель права и государства» (3).
Другим фундаментальным источником русской самобытности, по Ильину, является «созерцание». Он указывает, что «созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа, с ее далями и облаками, с ее реками, лесами, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая «лень» (Пушкин), за которой скрывается сила творческого воображения» (4). Таким образом, русская идея есть «идея созерцающего сердца… Русский мир жил и рос в пространственных просторах и сам тяготел к просторной нестесненности… И если мы, учитывая это органическое свободолюбие русского народа, окинем мысленным взором его историю с ее бесконечными войнами и длительным закрепощением, то мы должны будем не возмутиться сравнительно редкими (хотя и жестокими) русскими бунтами, а преклониться перед той силой государственного инстинкта, духовной лояльности и христианского терпения, которую русский народ обнаруживал на протяжении всей своей истории» (5). Действительно, ведь «здоровая государственность и здоровая армия невозможны без чувства собственного духовного достоинства: а русский человек утверждал его на вере в свою бессмертную, Богу предстоящую и Богом ведомую душу: вот откуда у русского человека то удивительное религиозно-эпическое и спокойное восприятие смерти – и на одре болезни, и в сражении, которое было отмечено не раз в русской литературе, в особенности у Толстого и Тургенева» (6).
Тут необходимо отметить, что Ильин в данном случае развивает ряд уже сложившихся в русской философии концептов, таких как идея «сердца» или «любви». Своеобразный географический детерминизм Ильина так же роднит его с целым рядом представителей русской философской мысли: от литературы Н.В. Гоголя и этнопсихологии архимандрита Феофана (Авсенева) до классического евразийства в лице Л.Н. Гумилева. Так, например, архимандрит Феофан (Авсенев) указывал, что специфические природные условия России, представляющие собой противоположность Европе, где небольшие государства отделены друг от друга самой природой, способствуют слиянию в единый народ, что, как видится, роднит философские идеи архимандрита Феофана (Авсенева) с философией славяновильства и идеями соборности (7). Подобные мысли высказывал и Н.А. Бердяев: «Есть соответствие между необъятностью, безграничностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине» (8).
Образ «метели», который, вроде бы, совершенно мимоходом проскальзывает в тексте Ильина, так же встраивает его в традицию русской философской и литературной мысли – образ «метели», как представляется, является одним из ключевых для русской литературы: от произведений А.С. Пушкина, П.А. Вяземского, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого и др. (9) вплоть до представителей современной российской литературы. Так, метель А.С. Пушкина («Метель») и метель Л.Н. Толстого («Метель», «Хозяин и работник») – это вопрошание о вневременных вопросах человеческого бытия, судьбе, покаянии, страхе и любви. Вместе с тем, возвращаясь к русскому философскому географическому детерминизму, нельзя не отметить, что вопрос о значении зимы в формировании русской самобытности, как видится, является недостаточно актуализированным в русской философской мысли и долгое время остается как бы не включенным в проблемное поле русской философии. Между тем, с этнопсихологической точки зрения, как видится, сам феномен русской зимы вполне объясним. Зимой, когда полевые работы закончены, наступает довольно продолжительный период, когда день становится короче, а русского человека практически не занимают насущные дела, он бесконечным зимними ночами может наконец-то погрузиться в продолжительные созерцания, сопровождающиеся протяжными распевами и размышлениями о своей истинной, вневременной сущности. Видимо, подобное мироощущение проецируется и на другие периоды календарного цикла, когда сам образ жизни русского крестьянина способствует совершенно особому отношению к миру. Именно крестьянский образ жизни позволяет человеку отбросить ненужную болтовню и замолчать. К тому же, о роли молчания еще стоит размышлять, поскольку за ненужной болтовней как за ширмой прячется от человека пронизывающая мир целесообразность, мудрость, увидеть которую можно лишь замолчав. По крайней мере, очевидно, что то, о чем нельзя сказать, о том нужно молчать, а именно о предельных, невыразимых основаниях, до которых язык просто не доходит, он не может быть им адекватен в силу своей ограниченности,. Недаром тема русского крестьянства как особого мироощущения является одной из центральных для постпетровской общественной мысли и актуализируется представителями зачастую полярных философских направлений: от литературы Н.В. Гоголя и серии работ К.С. Малевича до утопической теории М.А. Бакунина.
Именно русское крестьянство для XIX – начала XX века являлось наилучшим выражением соборности русского народа с его гармоническим трудом и отношением к миру и оптимальной антитезой разъедаемому болезнью общественному устройству, которое столь безжалостно критиковал Л.Н. Толстой, также находивший выход из кризиса в возвращении к крестьянскому образу жизни. И тут необходимо добавить, что кажущаяся бессмысленность мира не является истинной. Ощущение бессмысленности возникает вследствие поврежденности человеческого сознания в результате грехопадения, фактически тут мы имеем дело с разделением мира на мир как он есть и полный страдания, бессмысленности, мир как он представляется человеку. Тем не менее, тот истинный мир не является «вещью в себе», знание о нем доступно каждому человеку – здесь речь идет о том, что можно назвать «припоминанием» (см., например, работы Б.В. Аверина), то есть воспоминание человека о своем эдемском состоянии, по какой-то причине обнаруживающееся у человека в памяти (данная проблема напрямую или косвенно рассматривалась целым рядом представителей русской философии, например, русскими шеллингианцами, например, в истории души архимандрита Феофана (Авсенева), чья концепция происхождения душ (рассматривая различные теории происхождения души, он сформулировал собственную теорию «переведения душ», согласно которой души всех людей первоначально содержатся в праотце Адаме и впоследствии преемственно переходят от родителей к детям) в некоторой степени созвучна «философии общего дела» Н.Ф. Федорова).
Безусловно, вопрошая о смысле русской зимы нельзя не коснуться темы крестьянства, стальными нитями спаянного с зимой. Однако русская зима представляет собой нечто столь универсальное, что, словно бы следуя принципам соборности, столь характерным для всей русской культуры от «философии общего дела» Н.Ф. Федорова до «метафизики всеединства» В.С. Соловьева, объединяет весь русский народ, укутанный в эти бескрайние снежные покровы. Вопрошая о русской зиме, о ее метафизическом, а лучше сказать о сверхфизическом значении, неизбежно ощущаешь в этом вопросе некую фундаментальную для русской культуры составляющую. Что такое русская зима? Это не просто скованные льдом реки, звенящие тишиной и обледенелыми ветвями деревьев леса, покрытые снегами бескрайние поля и привкус морозного дыма на узеньких деревенских улицах… Это фундаментальный вопрос для понимания не только русской культуры с ее особенностями, русской истории, но и русской историософии, «русской идеи» или лучше сказать «русской судьбы». Русская судьба – это именно то, что определяет русских как русских, именно приверженность русской судьбе определяет Россию не как государство, а как некое духовное образование, которое по большому счету может и не быть тождественным государственным границам, оно может сжаться до размеров небольшого поселения где-нибудь на русском севере или на берегу Дона, до одной квартиры где-нибудь в Москве или до группы мыслителей, способных и желающих разделить с Россией эту судьбу, но, однако от одного факта наличия этой духовной России зависит по существу сам факт существования мира. Именно духовная Россия – это последний бастион, удерживающий мир от падения в бездну. И именно эта русская судьба была тем необъяснимым сокровищем притягивающим народы к России, народы, которые летели словно мотыльки на свет уличного фонаря, и которые, испугавшись этого Лика – лика русской судьбы, покрытого снегами бескрайних пространств, исполняющих симфонию победы над смертью, окончательно познавших ее, бежали от России без оглядки…
Рассматривая вопрос о поиске «русской идеи» в философской мысли XX – начала XXI вв. нельзя не отметить современную актуализацию споров об идеологии Российского государства, которое, с точки зрения ряда политологов, после кризиса конца 80 – 90 гг. XX в. вновь стало структурироваться. Между тем, возникает вопрос, насколько идеология как некий культурный феномен вообще совместима с «русской идеей», сущность которой должна составлять правда, выражающая существо русского народа. С точки зрения Ильина, «душа русского народа всегда искала своих корней в Боге и в Его земных явлениях: правде, праведности и красоте… Россия есть прежде всего – живой сонм русских правдолюбцев, «прямых стоятелей», верных Божьей правде» (10). Действительно, эта правда, о которой говорить Ильин, уже на протяжении многих столетий сформулирована в самой русской культуре. О ней говорят и старцы, и философы, и писатели, и художники. При этом, можем ли мы считать формулу «Москва есть Третий Рим», влияние которой на формирование имперского пути развития Российского государства едва ли вообще можно переоценить, определением именно идеологическим? Ведь, очевидно, что петровское «Санкт-Петербург есть вторая Венеция» было именно идеологическим определением, определившим западнический вектор развития Российской империи. Тем не менее, чтобы ответить на поставленный вопрос, нам необходимо вначале понять, остается ли Москва и сегодня Третьим Римом, то есть, с точки зрения православной историософии, последней крепостью на пути врага, а русских как некое единое образование определяет именно судьба защитников этой крепости, без принятия которой нельзя стать вполне русским? Все это вопросы, которые, как представляется, уже достаточно отчетливо звучат в работах современных русских мыслителей, однако начало им было положено славянофилами, духовным наследником которых является Ильин.
Созерцание и свобода, присущая, по Ильину, русскому человеку от природы (11) формируют и характерный для России тип политического устройства: «в основе всей русской культуры лежит живая очевидность сердца… [которая] лежит и в основе русского исторического монархизма… Но сердце и созерцание дышат свободно. Они требуют свободы, и творчество их без нее угасает... Этому соответствовала и… русская терпимость… ко всякой иноплеменности, открывшая России пути к имперскому пониманию своих задач… Такова русская идея: свободно и предметно созерцающая любовь и определяющаяся этим жизнь и культура. Там, где русский человек жил и творил из этого акта, – он духовно осуществлял свое национальное своеобразие и производил свои лучшие создания – во всем: в праве и в государстве, в одинокой молитве и в общественной организации, в искусстве и в науке, в хозяйстве и в семейном быту, в церковном алтаре и на царском престоле» (12). Ильин указывает, что «быть русским – значит не только говорить по-русски. Но значит – воспринимать Россию сердцем, видеть любовию ее драгоценную самобытность и ее во всей вселенской истории неповторимое своеобразие» (13).
Впервые поставленный П.Я. Чаадаевым вопрос об историческом своеобразии русского народа, который указывал, что «история всякого народа представляет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей. Каждый факт должен выражаться идеей; чрез события должна нитью проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться» (14) или, выражаясь словами Бердяева, «вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа» (15), как представляется, приобрел свою окончательную философскую концептуализацию в работах славянофилов, В.С. Соловьева, Ф.М. Достоевского. Однако актуальным этот вопрос остается и сегодня, и особую роль в формулировании «русской идеи», как видится, должны сыграть работы тех мыслителей, которыми был переосмыслен опыт русской истории XX века, особенное место среди которых занимают работы истинного наследника русской интеллектуальной традиции И.А. Ильина.
1. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 109.
2. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 110.
3. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 111-121.
4. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 112.
5. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 110-113.
6. Ильин И.А. Почему мы верим в Россию / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 17.
7. Замалеев А.Ф. «Его имя было синонимом философа» (Петр Семенович Авсенев) / П.С. Авсенев // Из записок по психологии. – СПб.: Тропа Троянова, 2008. С. 10.
8. Бердяев Н.А. Русская идея / Н.А. Бердяев // Самопознание: Сочинения. – М.: Эксмо, 2008. С. 14.
9. Нагина К.А. «Метель-страсть» и «метель-судьба» в русской литературе XIX столетия / К.А. Нагина // Вестник Удмуртского университета. – 2010. - Вып. 4. С. 12 – 20.
10. Ильин И.А. Почему мы верим в Россию / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 16.
11. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 113.
12. Ильин И.А. О русской идее / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 112 – 115.
13. Ильин И.А. Почему мы верим в Россию / И.А. Ильин // О русском национализме. Сборник статей. – М.: Российский Фонд Культуры, 2007. С. 14.
14. Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего (http://www.vehi.net/chaadaev/apologiya.html от 31.01.2014).
15. Бердяев Н.А. Русская идея / Н.А. Бердяев // Самопознание: Сочинения. – М.: Эксмо, 2008. С. 13.
