«ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ»: Марина Владимировна, вы считаете процессы и явления, происходящие в современной русской литературе, центробежными или центростремительными?
Марина КУДИМОВА. Сегодня, к сожалению, нет ни центробежного, ни центростремительного литературного процесса. Есть процесс атомизации. Маленькие литературные группки и тусовки, каждая из которых существует вокруг какой-то «премийки», каждая выбирает себе какой-то «региончик» и окучивает его. Вот это дробление ни к чему хорошему привести не может. Это колоссальный удар по национальной русской литературе. Другой вопрос, что сама по себе русская литература — настолько богаче и сильнее всякой «школки», «группки», тусовки, что в конце концов всё будет по царю Соломону: «Всё проходит. И это пройдёт». Но я бы хотела, чтобы литература была центростремительной. Каждую из этих групп обслуживает когорта стюардов — литературных критиков, рецензентов, интервьюеров и т. п. Они формируют сегодня у крайне гуманитарно необразованной молодёжи определённые вкусы и пристрастия. Шкала литературных ценностей сбита, как никогда, она исковеркана, изуродована — её нужно выстраивать заново. А для этого нужно менять систему образования. Гуманитарная катастрофа в России если ещё не произошла, то очень близка. Об этом можно судить по уровню грамотности, по тому, какие письма я получаю, какие мне пишут заметки выпускники журналистских и редакторских факультетов, Литинститута — в них ошибок больше, чем букв. Начинать надо с полного изменения взглядов на литературу в школе, уровня её преподавания, способа, методики. Детей нужно заново учить читать. Начиная с детского сада, нужно вводить такой предмет, как стиховое воспитание. Так воспитываются японские школьники. В Японии выходит более трёх тысяч поэтических журналов. Японцы все пишут стихи, они мыслят танками и хайку. С трёх лет они впитывают ритмику, красоту, эстетику стихов. Всё это в России чрезвычайно легкодостижимо. Если кто-то думает иначе, он не прав. Для этого достаточно, как во всём мире, пригласить в школу поэтов, писателей, которые всё покажут, всё расскажут, научат, как читать. Просто нужно чуть-чуть изменить угол зрения. Президент заговорил о том, что у нас нет инженеров, а о том, что у нас нет «инженеров человеческих душ», никто не думает — не до этого. Страна наша находится не в самой лучшей ситуации. Но если не подумать об этом в ближайшие десять лет, то катастрофа неминуема.
«ДЛ». В последнее время всё чаще слышатся мнения о том, что премии мешают: писатели специально подстраиваются под них, пишут свои произведения уже с прицелом на попадание в «премиальные листы», рассчитывают на премиальные деньги. Да и скандалы наподобие того, что разгорелся после вручения «Русского Букера» Елене Колядиной за роман «Цветочный крест», не повышают доверие к премиям. Что вы думаете по этому поводу?
М. К. К литературным премиям я отношусь категорически отрицательно, потому что полагаю, что литературной премией писателя является его дарование. Просить за это каких-то дивидендов или дополнительных пособий — это совершенно безнравственно. Единственное, если писателя поощряет государство и если писатель считает возможным для себя принять от государства, в котором он живёт и услугами которого так или иначе пользуется, то это я считаю нормальным. Государственная премия — единственный нормальный способ поощрения писателя. Все частные премии я категорически отрицаю, потому что они являются либо средством для отмывания денег, либо средством пиара. Они все вкусовые и не имеют никакого отношения к объективному, реальному литературному процессу.
«ДЛ». Как вы прокомментируете включение в этом году в расширенный список номинантов на Нобелевскую премию по литературе Виктора Пелевина и Евгения Евтушенко?
М. К. Что касается включения номинантов на Нобелевскую премию Пелевина и Евтушенко, то это, как говорится, уже проехали… Премию получил, на мой взгляд, очень достойный человек — шведский поэт Томас Транстрёмер. Шансы у Пелевина и у Евтушенко были одинаково низкими. И это говорит прежде всего о том, что на сегодняшний день русская литература не входит в мировую элиту. Обстоятельство это печальное, но не трагическое, потому что Нобелевский комитет руководствуется многими факторами при определении номинантов, и в принципе любое частное лицо может номинировать кого угодно, только его имя пятьдесят лет не будет известно. Поэтому все люди, которые об этом заявляют во всеуслышание, нарушают, кстати говоря, Устав Нобелевского комитета. Но ни Евтушенко, ни Пелевин сами об этом не заявляли. Это ставки букмекеров. Тут ещё вот какая интересная вещь: букмекеры ставят на нобелиатов, как на футбольные матчи, скачки или гонки «Формулы 1». Это, с одной стороны, признак того, что литература коммерциализирована полностью, а низкие ставки на русскую литературу — того, что она становится всё более провинциальной в глазах культуртрегеров, которые определяют литературный процесс. А с другой стороны, на мой взгляд, это обозначает её совершенно особый статус. Я вам скажу простую вещь: я не отвечаю за Пелевина, потому что Пелевин — писатель для среднего класса и для офис-менеджеров, который, безусловно, ответил на их внутренние вопросы. На мои, скажем, вопросы и запросы он не ответил, но это не делает его ни хуже, ни лучше. Я говорю о ремесле, которое мне ближе, — о поэзии. Дело не в том, кто: Евтушенко, Вознесенский или ещё кто-то, а в том, что русская поэзия остаётся регулярной и рифмованной, абсолютно уже, в этом качестве, не читаемой европейскими экспертами-рецензентами. Я помню, ко мне приехал в гости один французский профессор, хорошо знающий русский язык и тонко чувствующий нашу поэзию, и, послушав меня, сказал: «Какие вы счастливые — вы можете стихи писать в рифму». На мой вопрос: «А вам что, закон запрещает это делать? Или, как маркиза де Сада, сажают за это в Бастилию? » он ответил следующее: «Нет, нас сейчас просто не воспримут». А ведь французская поэзия — традиционно рифмованная! Вот такая ситуация. Но это даже хорошо, потому что означает, что русская поэзия «не по зубам» сегодняшним славистам и экспертам по литературе.
«ДЛ». Читаете ли вы произведения современных российских писателей? Кто вас удивил, по-хорошему, в последнее время?
М. К. Я читаю их каждый день: бывает, на редакционный ящик по семьдесят пять писем приходит, из них две трети — это рукописи. Меня очень удивила петербургская писательница Наталия Соколовская, которую я прекрасно помню как переводчицу грузинской поэзии. Первая книга её прозы была очень приятной, но она, по разным личным обстоятельствам, была написана под псевдонимом. А вот во второй книге, которая называется «Любовный канон», есть, по крайней мере, две новеллы, написанные с такой болью и в такой прекрасной русской традиции, таких тонких, что они меня просто поразили. Я с большим предубеждением эту книгу открывала и очень рада, что ошиблась в своих ожиданиях. Это вот из того, что я прочла буквально на днях.
«ДЛ». Ваши журнальные статьи о Гюго и Бальзаке — очень мощные, серьёзные, претендующие, по-моему, на что-то большее. Не задумывались о книге в серии ЖЗЛ?
М. К. Не задумывалась и не задумываюсь. Потому что мне совершенно не нравится проектность, в которую вылилась сейчас серия ЖЗЛ. Чудовищная журналистская приблизительность, чудовищный дилетантизм (почитайте книгу о Хемингуэе). Хемингуэй — сложнейшая фигура в литературе ХХ века. Человек выдающегося таланта, сотканный из противоречий, человек, заперший себя в клетку метода, который нашёл, и погубивший себя как крупного писателя. Это трагедия, предвещающая клиповое мышление, Интернет-эпоху. А что мы читаем в этой пустой книжке: сколько у него было баб, как он пил кальвадос — мы знаем всё это.
В серии ЖЗЛ сейчас есть два уровня: академический (условно говоря, уровень Варламова и Басинского) и абсолютно дилетантский уровень всех остальных.
«ДЛ». Как вы относитесь к критике ваших стихов? Помогает она или мешает вам?
М. К. Складывается довольно интересная ситуация: я публикуюсь с 1969 года, и то, что было написано о моих стихах в Тамбове, я не считаю критикой, потому что это был процесс вытеснения. Нужно было меня замазать погуще дёгтем и чёрной краской. И дальше мне, к большому сожалению, не везло на критику. Не могу назвать ни одной критической работы, которая бы меня удовлетворила как автора. Поверьте, я говорю не об апологетике и не о похвалах, которых я слышу достаточно много и не обращаю на них никакого внимания. Какого-то серьёзного анализа моих произведений не было. Не повезло. Может, боятся? Я слыву женщиной решительной.
«ДЛ». В вашем интервью Татьяне Бек в 2001 году вы сказали, что переписали заново многие свои ранние стихи. Сегодня, по прошествии десяти лет, вы продолжаете считать этот шаг правильным?
М. К. Я переписываю не только свои ранние стихи, но и поздние тоже. Я не издавала книгу двадцать лет и всё это время переписывала. Не вижу здесь ни дурного, ни хорошего — такова моя особенность. Я не чувствую меру каноничности своего текста, и мне кажется, что он может беспредельно совершенствоваться и писаться заново. Стихи из своей первой книги я не трогала, они как вошли, так вошли вместе со мной в поэзию, и было бы определённым предательством своих читателей взять всё и переписать. А остальные стихи, не опубликованные в книгах, я переписывала и буду переписывать. Это мои дети: я их сначала так воспитываю, потом эдак. Мне не дано узнать, что заложено в моих стихах свыше. Как только я это узнаю — я перестану писать. Потому что это такая неземная тайна, не для человеческого ума.
Беседу вёл Игорь КАСЬЯН
Полностью публикуется в газете «День литературы», 2012, № 3
