Играем свадьбу!

«Рано мою косыньку на две расплетать.

Прикажи мне русую в ленту убирать!

Пускай непокрытая шёлковой фатой,

Очи молодецкие веселит собой!»

Романс «Ты не шей мне матушка…»

Нестор Летописец, желая подчеркнуть высокую цивилизованность племени полян в сравнении с лесными собратьями утверждал: «Поляне имеют и брачный обычай: не идёт зять за невестой, но приводят её накануне, а на следующий день приносят за неё — что дают. А древляне жили звериным обычаем… и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели всё нечистое и срамословили при отцах и при снохах, устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены».

Исследования и раскопки, проводившиеся в XIX-XXI веках, говорят о том, что не лишь у полян, а у всех славянских общностей имелись чёткие традиции брака. Впрочем, только ли у славян, германцев, кельтов? Свадьба у всех народов мира – это сакральное действо, когда невеста «умирала» для своего рода и переходила в дом жениха. Из тех обычаев ныне юридически закреплён один пункт – женщина, как правило, берёт фамилию мужа, становясь частью его семейства. По сути, «невеста» — это «неизвестная», не-весть. Будучи «не-вестью», юная славянка «оживала», превращаясь в мужнюю жену. На Руси перед венчанием и будущая супруга, и её подруги плакали навзрыд. Приглашались так называемые профессиональные плакальщицы, как на похороны.

Максим Горький в «Деле Артамоновых» с воодушевлением расписывал сие обыкновение, дожившее до фабрично-заводской эпохи: «И вот уютный дом её наполнен подругами дочери, девицами лучших семей города; все они пышно одеты в старинные парчовые сарафаны, с белыми пузырями рукавов из кисеи и тонкого полотна, с проймами и мордовским шитьём шелками, в кружевах у запястий, в козловых и сафьяновых башмаках, с лентами в длинных девичьих косах.

Невеста, задыхаясь в тяжёлом, серебряной парчи, сарафане с вызолоченными ажурными пуговицами от ворота до подола, — в шушуне золотой парчи на плечах, в белых и голубых лентах; она сидит, как ледяная, в переднем углу и, отирая кружевным платком потное лицо, звучно «стиховодит»: «По лугам, по зелёным, по цветам, по лазоревым, разлилася вода вешняя, cтудёна вода, ой, мутная…» Подруги голосно и дружно подхватывают замирающий стон девичьей жалобы: Посылают меня, девицу, Посылают меня по воду, Меня босу, необутую, Ой, нагую, неодетую…»

Однако же героиня «Дела Артамоновых» не проявила уважения к ритуалу, оставаясь довольной. Воспоследовало замечание: «— Весела дочь у тебя, не по правилу это, не по обычаю. Весёлому началу — плохой конец!». Считалось, если невеста не воет и не жалуется, то её реальность будет жуткой.

Обычай лёг в основу классического романса «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан» Николая Цыганова и Александра Варламова. Там юница просила не отдавать её замуж, не облачать в свадебный убор и не разделять косу на две: «То ли житьё девичье, чтоб его менять, / Торопиться замужем охать да вздыхать!» На деле всё бывало по-разному, а свекровь могла оказаться добрее кровных родичей.

Обо всём этом и о многом другом рассказывается на выставке «Русская свадьба», проходящей в Музее декоративно-прикладного искусства. Здесь очень мало реальной архаики, зато есть творческое осмысление и попытка приобщиться к глубинам праистории. Это скорее концепция, чем этнографическое изыскание. Такая подача нравится не всем, и я ждала чего-то иного. Хотелось увидеть и картину «Свадьба в Торопце» (1780-е гг.), где слиты воедино эстетика Галантного века и языческая хтонь, и побольше реальных костюмов да вещей, созданных в XVIII-XIX веках, но у экспозиции есть важнейший плюс – её авторы явили саму возможность русской свадьбы в нашем столетии. Интересно подана и аудиоинформация – наушники оформлены в форме девичьего венца-короны.

Итак, перед нами – архангельский сундук для приданого. Это, пожалуй, важнейшая часть брачного сговора, ибо ни красота, ни крепкое здоровье невесты не играли столь важной роли, как её материальное обеспечение. Сопроводительная табличка гласит, что и сундук был дорогостоящим удовольствием, так как требовал работы сразу нескольких ремесленников. «Домостроем» назначалось, что приданое выдаётся на второй день свадьбы и подписываются «рядные» документы в отсутствие женщин.

Тут же мы видим зеркало – объект гадания на «суженого-ряженого». Как тут не вспомнить «Светлану» Василия Жуковского: «Два прибора на столе. / Загадай, Светлана; / В чистом зеркала стекле / В полночь, без обмана». Зеркала появились, как в русском, как и в европейском быту лишь во эру Ренессанса, но, тем не менее, сделались частью полуязыческой практики. Народный дух связан с хтоническими силами, и этого не надо бояться.

В экспозиции представлены женские головные украшения – псковский кокошник-шишак, тульский вариант кокошника и архангельский убор-покров. Непокрытые власы, заплетённые в одну косу, носили незамужние девушки. Отсюда выражение: «Коса – девичья краса». В романсе есть строчка: «Рано мою косыньку на две расплетать». С момента церемонии, когда косу делили надвое и укладывали венцом, голову невесты облекали покровом. Быть простоволосой для мужней жены – это навлечь на себя позор. Неслучаен глагол «опростоволоситься». В «Песне о купце Калашникове» Михаила Лермонтова есть мотив страшнейшего оскорбления – царёв опричник Кирибеевич сорвал с Алёны Дмитриевны уборы. Это было чем-то, вроде надругательства над честью: «И остались в руках у разбойника / Мой узорный платок, твой подарочек, / И фата моя бухарская. / Опозорил он, осрамил меня, / Меня, честную, непорочную».

Владимир Пропп писал: «Волосы считались местонахождением души или магической силы. Потерять волосы означало потерять силу». Сюда относится магия гребней в русских сказках – волшебный гребешок, брошенный оземь, возводил целый лес на пути преследователей. Женские волосы – это колдовской фактор. Даже и теперь женщина обязана покрывать голову, заходя в храмы.

У Проппа находим выдержку из сказки «О золотой косе, непокрытой красе», записанной Александром Афанасьевым: «Много было у ней и нарядов цветных, и каменьев дорогих, но царевна скучала. Волосы её густые, златошелковые, не покрытые ничем, в косу связанные, упадали до пят; и царевну Василису стали люди величать: Золотая коса, непокрытая краса».

На выставке можно увидеть инсталляцию – голову манекена с длинной косой, сделанной из пакли. Вид несколько устрашающий, как и многое в экспозиции. А это правильно – свадебный церемониал на Руси – это всегда соприкосновение с мистическим ужасом.

Рядом стоит прялка, чисто женский предмет, к которому не смел прикоснуться ни один мужчина, хотя, например, ткачество было, как женским, так и мужским занятием. В другом знаменитом романсе пелось: «В низенькой светелке / Огонёк горит, / Молодая пряха /Под окном сидит». Веретено – символ богини Мокоши (или Макоши), которая помогала в прядении, а еще она слыла покровительницей женщин. Мокошь пряла нить судьбы.

Правила обращения с прялками и веретёнами были строгими – следовало пользоваться только своей прялкой, а веретенце прятать от глаз посторонних людей. К слову, эти тонкости сохранялись и в других народах – так, в сказке Шарля Перро «Спящая красавица» принцесса впала в многовековой сон от соприкосновения с неким веретеном.

Борис Рыбаков в своём программном труде о язычестве древних славян подчёркивал, что «…прялки часто являлись свадебным подарком жениха невесте». На прялках изображались солярные знаки, пришедшие из тех времён, когда все наши предки были солнцепоклонниками.

Представленная в экспозиции одежда – это артистическое осмысление традиции. Всё тот же Борис Рыбаков напоминал: «Женская одежда связана со свадебным ритуалом, насквозь пронизанным магическими заклятиями, формулами и символическими «письменами» узоров. Таковы подвенечные кокошники невест, рубахи, накидки на свадебные повозки и многое другое». Вещи, хотя и сшитые из старинных тканей, мало связаны с исторической реальностью. Ожидалось, что будет стандартная ромбо-точечная композиция, сохранявшаяся до 1930-х годов XX столетия, а на Русском Севере аж до 1950-х, но увы.

«На свадебных понёвах, на вышитых рукавах женских рубах, на девичьих головных уборах очень часто встречается один и тот же характерный узор: ромб или косо поставленный квадрат, разделенный крест-накрест на четыре маленьких квадрата или ромба. В центре каждого из четырех маленьких квадратов обязательно изображается небольшая точка. Так как квадрат есть частный случай ромба, то назовем эту композицию «ромбо-точечной». Удалось проследить, что ромбо-точечная композиция вышивалась только на свадебной поневе, которую невеста готовила себе к венцу и носила её в первый год замужества», - констатировал Борис Рыбаков.

Вместе с тем, прекрасны современные рушники и скатерти с алыми петухами – этим символом древней идентичности. Дадим слово Рыбакову: «Ритуальным предметом, давно обособившимся от своего бытового двойника, было полотенце с богатой и сложной вышивкой. На полотенце подносили хлеб-соль, полотенца служили вожжами свадебного поезда».

Чудесна тема каравая-встречника – свадебного хлеба, которым встречали молодых. Вот - каравай с пышным орнаментом. По традиции замешивала тесто умудрённая, счастливая в браке женщина, перед работой над караваем читавшая молитвы, но печь растапливал мужчина. Хлеб украшали косичками да птичками, сделанными из теста, а также веточками деревьев, в частности, калины. Однако даже в соседних губерниях обычаи декорирования таких караваев значительно разнились.

Не менее искусно оформлено и свадебное деревце – ещё один забытый символ свадебных тождеств. Изначальным общеславянским свадебным деревцем была молоденькая ёлочка. Невеста в ожидании жениха украшала еловую ветку лентами. Эта ёлочка символизировала прощание с девичеством. Кульминацией проекта является свадебный стол с приборами.

Устроители экспозиции отмечают, что обрядовые формы «…органично вписываются в современный контекст и становятся источником вдохновения для новых идей». В русском языке имеется выражение «сыграть свадьбу», и, как мне кажется, выставка в Музее декоративно-прикладного искусства – это игра в прямом смысле этого слова. Постмодернистское исполнение. В этом случае все непонятки исчезают, претворяясь в осмысленность. Или притворяясь осмысленностью? Не суть.