Игра в ящик

Прошло чуть больше недели, как в тестовом режиме начало выходить в эфир Общественное телевидение России, однако "штыки" оказались наготове: "очередной медийный рупор официоза", "имитация свободного телевидения", "создание специальных СМИ для управления сознанием "креативного класса", "пока набор попахивает некоторым нафталином при всем пионерском задоре… Странная смесь архаики с попыткой вдохнуть в старые меха (так на сайте "Ъ"!) некоторое новое содержание". Подобных "голосов", высмеивающих направленность нового канала показывать жизнь всей России, а не возню в разнообразных столичных тусовках, не столько криминал и катастрофы, а робко намечающиеся созидательные устремления в обществе, уже прозвучало множество. Ну, разве интересно, чем живет и дышит страна, если "наше все" в Tubике, где удобно устроились бывшие юмористы СТС Лазарева и Шац со своим "Телевидением на коленке", вызывающим восторги любителей Шендеровича!? Действительно, зачем передача "Большая страна", посвященная регионам России, если Болотная с ее витиями в центре мира? Ведь это банальщина, "попахивающая нафталином", помогать "россиянам перестать делить друг друга на “мы” и “они” и стать ближе". Гораздо "креативнее" оппозиционность, сдобренная грошовым одесским юмором и непристойными жестами. Так предложим зрителю конкурс "на лучшее оскорбление чувств верующих", а в качестве приза — абажур! Разумеется, "все свои" — на коленках Лазаревой и Шаца, да еще на "Дожде", где обожаемый "профессионал" Парфенов в одном из своих сюжетов с помощью новых технологий превращает "не наших" людей на экране в живых мертвецов…
Персона недели — Максим Кантор у Познера. К сожалению, ему не с кем было там собеседовать. Сильная, яркая личность, умница Кантор постоянно наталкивался на суетливые с усмешечкой познеровские "конечно", "ну, да" в ответ на свои глубокие размышления об истории цивилизаций, религии и современности. Это был как раз тот случай, когда "гуру" эпохи "журнализма" (определение Г. Гессе) оказался статистом в феерии образов, идей и эрудиции философа и художника Кантора, продемонстрировав полную нищету мысли и неспособность освободиться от навязших в сознании клише.
Создается впечатление, что устроители общественно-политических ток-шоу на Первом продолжают соревноваться с подобными же программами на России 1 по количеству приглашенных в студию участников дискуссий. Признаюсь, мне непонятна цель такого экспертного многолюдья. У Макарова в "Свободе и справедливости" на тему свободы слова и ответственности журналистов и публичных персон за высказанные ими слова уловить суть полемики в общем гвалте оказалось почти невозможно. От программы П. Толстого "Политика", где обсуждался вопрос "Будет или не будет экономический кризис?", осталось ощущение присутствия на толкучке. Каждый из участников натужно старался перекричать другого, будто торопился побыстрее "продать" свой "товар", пока не разразился этот самый пресловутый кризис. А возникавший время от времени тенью отца Гамлета А. Гордон, в отличие от классического персонажа, при всем своеобразии манеры поведения на экране отнюдь не добавлял интриги в происходящий перед зрителем докуфарс, который мог бы стать при желании режиссеров передачи подлинной захватывающей докудрамой. Однако подобного желания у них, по-видимому, не возникало, хотя проблематика названных дискуссий давала для этого и актуальный материал, и немалые творческие возможности. Ток-шоу на Первом обозначили кризис формата дискуссий на важнейшие общественно-политические темы, и даже интересный ведущий — Петр Толстой — ситуации не меняет. Наверное, интуитивно, но, может, и сознательно нашел рецепт спасения от словесного буйства диспутантов В. Соловьев, пригласив в один из последних "Воскресных вечеров" небезызвестную И. Прохорову. Прямолинейная и хваткая, как акула, эта дама практически не дала никому из участников, даже разделявших ее взгляды, и слова сказать. Ее металлический голос без интонаций, будто из старого репродуктора на столбе, солировал предельно агрессивно, и брала она не своими доводами в полемике, которой не получилось (как можно полемизировать с репродуктором?), а безапелляционностью и напором.
Прощание с А. Балабановым останется в памяти полной недоговоренностей, похожей на сон, чудесной и странной картиной "Я тоже хочу" в "Закрытом показе", ставшей завещанием мастера. В этой маленькой притче все почти по-блоковски символично: Петербург, дорога, мертвящая снежная равнина, церковь… И так же, по-блоковски, безнадежно стремление ее персонажей к какому-то неведомому им самим счастью: "И, наконец, увидишь ты, что счастья и не надо было, что сей несбыточной мечты и на полжизни не хватило…". Что открылось героям фильма, включая самого режиссера, застывшего в снегах на пороге мерцающей искрами неземного света полуразрушенной колокольни, остается тайной. Зрителю предстоит постичь ее самому…