Явление Велимира Хлебникова (28 октября / 9 ноября 1885 года — 28 июня 1922 года) для русского Слова, для Русского мира было и невозможным, и неизбежным, а потому — непредсказуемым. Его современники-поэты: даже такие безусловно гениальные, как Блок, Маяковский, Есенин (желающие могут продлить этот ряд Серебряного века согласно своим пристрастиям и разумению), — всё-таки писали стихи и поэмы. Хлебников же как будто непрерывно создавал одно и то же произведение, вернее, как сказали бы сегодня, гипертекст, и сам становился этим гипертекстом. Он — феномен иной природы: не корпускулярной, дискретной, а "волновой", даже "квантовой" внутри себя. Не только в поэзии — во всей своей жизни. И после смерти. «Ты волна моя, волна…»
Если Пушкин — животворящее "солнце русской поэзии", то Хлебников — её световая волна, "человек-луч", создающий при взаимодействии с языком, со Словом, голограмму Вселенной. Да, — русскую голограмму русской Вселенной. Где «у Лукоморья дуб зелёный…» Поэтому не просто поэт, а "юродивый", "дервиш", "поэт для поэтов". Поэтому — Председатель Земного шара. Поэтому — "Доски судьбы", в которых "законами времени" прозревается даже не единство, а триединство прошлого, настоящего и будущего.
Одно из хлебниковских творений, созданное в 1909 году, называется "Госпожа Ленин" (писатель учился в том же Казанском университете, что и будущий вождь Великого Октября Владимир Ильич Ульянов, взявший псевдоним "Ленин" в 1901 году). В 1912 году он предсказывал на 1917 год "падения (во множественном числе! — Г.С.) государства (в единственном числе! — Г.С.)", а за два дня до Октябрьской революции объявил Временное правительство России «временно не существующим». Случайные совпадения? Возможно. Но не исключено и обратное.
Сделанные Хлебниковым подробнейшие чертежи исторических событий (не только прошлых, но и будущих), его фантастические на первый взгляд проекты машин-"волновиков" для неба, воды и земли, его змеящиеся стихи-рисунки, стихи-скульптуры (нелинейное письмо?), которые почему-то сразу сами собой читаются не только слева направо, но и справа налево, и сверху вниз, — не признаки ли всё это сумасшествия, психической ненормальности их автора, деградации, спроецированной в сферу искусства? Или, может быть, Хлебников — всего лишь фикция, мнимая величина?
Нет смысла в ответ на эти вопросы рассуждать о норме и патологии, о движениях границы между этими понятиями. Проще применить к ситуации евангельское: «Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы?.. По плодам их узнаете их…» Хлебников в этом смысле вполне соответствовал своей фамилии, давая читающим его просителям хлеб, а не камень. «У нас один поэт — Хлебников. Остальные — нахлебниковы». Его поэзией действительно "негласно питалась" поэзия 1920-х годов, но "питалась" не в плане поглощения и пищеварения, а как реки питаются родниковой водой, как Господь насыщал пятью хлебами пять тысяч человек.
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Падают Брянские, растут у Манташева,
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля беседы за ужином.
Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!..
"Кушай", — всадник чурек отломил золотистый,
Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,
Гнездо голубых змеиных яиц,
Только нет матери…
И я свирел в свою свирель,
И мир хотел в свою хотель…
Что тут можно и нужно ещё объяснять и доказывать? Какие добавлять слова и стихи Владимира Маяковского, какие рисунки и картины Павла Филонова (к сожалению, написанный в 1913 году портрет Хлебникова работы Филонова бесследно исчез), какие свидетельства академиков и лауреатов приводить? Или, может быть, стоит сравнить известный лозунг "парижской весны" 1968 года «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» с хлебниковским «Хоти невозможного!»?
Нет, "Предземшара" Хлебников вопреки расхожему мнению не "опережал" и не "обгонял" своё время — просто его личное "своё время", в котором он жил и творил, имело совсем иные очертания и границы, чем у подавляющего большинства современников. Русская версия футуризма, развёрнутая им и декларированная как "будетлянство" (Хлебников демонстративно отказался от общения с итальянским "апостолом футуризма" Филиппо Маринетти, приехавшим в Россию в 1914 году, а в 1942-м воевавшим под Сталинградом), — это не попытка отказаться от прошлого во имя будущего, сбросить кого-то "с парохода современности", нет. И его "заумь" не абсурдна, она — к жизни, а не к смерти в отличие от многих считавших и называвших себя "хлебниковцами". «Зангези жив!»
Искать во внешней биографии Хлебникова какие-то связи с его внутренней духовной жизнью или тем более причины таковой — занятие по-своему интересное и даже плодотворное, но всё-таки бессмысленное. В сходных условиях тогда в России жили десятки тысяч людей, но явления, подобные феномену Хлебникова, в любом случае уникальны и единичны. Может быть, это — Николай Фёдоров, Константин Циолковский, Владимир Вернадский (опять же согласно своим пристрастиям и разумению каждый может дополнить этот ряд). Тысячи лет яблоки падали на землю, но согласно легенде только Ньютона этот факт привёл к открытию закона всемирного тяготения. Тысячи лет разные тела погружались в воду, но согласно легенде только Архимеда этот факт привёл к открытию первого закона гидростатики.
Впрочем, как заметил ещё Пушкин, описывая на страницах "Путешествия в Арзрум" свою то ли реальную, то ли воображаемую встречу с гробом убитого в Персии Грибоедова: «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе"… Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
Возможно, проживи дольше на десяток-другой лет "архивный юноша" Дмитрий Веневитинов (чей прах сейчас захоронен на том же Новодевичьем кладбище, что и прах Велимира Хлебникова), само "солнце русской поэзии" рядом со своим четвероюродным братом сияло бы сегодня для нас как-то иначе. Точно так же, возможно, в безвестности и безмолвии скончались все те, кто мог бы в наших глазах встать ближе к "поэту для поэтов". Да и сам он в чуть иных обстоятельствах пространства и времени мог кануть бесследно. Но история, как известно, не терпит сослагательного наклонения. Особенно — история мысли.
Да, Волга впадает в Каспийское море. И там, где это происходит, родился Хлебников. Да, для него с детства не были "закрытой книгой" ни православные храмы, ни католические костёлы, ни протестантские кирхи, ни мусульманские мечети, ни буддистские дацаны. Веры различны, а боги этих вер — разве не один Бог? Да, для него была раскрыта книга природы, и первой публикацией стала статья по орнитологии. Да, он пытался понять языки животных, птиц и деревьев, выйти за рамки не только привычной этноконфессиональной, но и видовой определённости человека. Из поэмы "Ладомир", где поставлена проблема "равноправия всего живого":
И будет липа посылать
Своих послов в совет верховный,
И будет некому желать
Событий радости греховной…
Опять волы мычат в пещере,
И козье вымя пьёт младенец,
И идут люди, идут звери
На богороды современниц.
Я вижу конские свободы
И равноправие коров,
Былиной снов сольются годы,
С глаз человека спал засов.
Так или иначе, словотворение Хлебникова — это поражало всех его читателей и слушателей, независимо от того, принимали они его творчество или отвергали — куда более глубинно, изначально по сути своей. Он показывал, каким бы мог стать наш язык, если пересотворять его заново: от корней, доступных внимательному взгляду, и едва ли не до "первозвуков", относящихся к описанной ещё мудрецами древности "музыке небесных сфер".
В уже сложившийся, устоявшийся веками космос языка через творчество Хлебникова как "революционера слова" (определение Юрия Тынянова) властно вторгался хаос нереализованных возможностей. Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях о Хлебникове писал: «Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо. И я понял, что от рождения нем. Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии. Она захлёстывала его, переворачивала корнями вверх застывшие языковые слои, на которые мы привыкли ступать, как на твердую почву… Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением. Гумбольдтовское понимание языка как искусства находило себе красноречивейшее подтверждение в произведениях Хлебникова, с той только потрясающей оговоркой, что процесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощён в творчестве одного человека».
Такой "сдвиг вещей", священно-безумная пляска дервиша, в которой энергия творчества словно истекает из энергии распада слов на первообразы, их столкновения между собой и синтеза новой реальности, — даже не предчувствие, а предвосхищение электростанций: современных атомных и будущих термоядерных, — а может быть, подступ и подход к освоению внутренних, ядерно-корневых сил Слова, энергий того "мирового эфира", который сейчас мы считаем и называем "вакуумом".
Один из наших современников, уже ушедший из жизни писатель, с тонким сарказмом заметил, что большинство людей, считающих себя русскими, знают вроде бы родной свой язык преимущественно "понаслышке" и "вприглядку". То есть, даже не задумываясь и не замечая того, по насколько тонкому льду и над какими глубинами всё время ходят.
Хлебников замечал и задумывался. Он был инаковым, "таковским", со своей особой миссией здесь. "Человек-луч", уходящий от своей начальной точки рождения в бесконечность. По законам "неэвклидовой" геометрии Лобачевского, которым бывший первокурсник математического отделения физико-математического факультета Казанского университета Виктор Владимирович Хлебников восхищался всю свою жизнь, изучая неэвклидовы пространства Слова и Времени. Не случайно герой его "Войны в мышеловке"
Уравнение Минковского
На шлеме сером начертал
И песнезовом Маяковского
На небе чёрном проблистал.
Уже упоминавшийся выше "поэт революции" Владимир Маяковский известен всем, а немецкий математик и геометр, родившийся в Российской империи, Герман Минковский был создателем ещё одного варианта "неэвклидовой" геометрии…
Кстати, имя Виктор переводится с латинского языка как "победитель". Сменив это имя на литературный псевдоним Велимир (и Велемир), Хлебников символически отказался быть победителем. Но и побеждённым — тоже. Vae victis! А из двух вариантов, отнюдь не равнозначных, поскольку имя Велемир первой частью своей происходит от глагола "велеть", а имя Велимир — от прилагательного "велий", то есть "огромный", "большой", в конце концов остановился на последнем, предпочитая раздвигать границы мира, а не повелевать им.
Альберту Эйнштейну приписывается яркая фраза: «В мире есть две бесконечные вещи: Вселенная и человеческая глупость. Впрочем, насчёт Вселенной я не уверен». Официальный автор формулы E = mc2 и создатель специальной и общей теорий относительности, чья картина мира сейчас является общепризнанной, здесь немного слукавил. Трудно поверить в то, что он, выпускник цюрихского политехникума с дипломом преподавателя математики и физики, сомневался в принципиальной бесконечности, например, прямых линий или ряда натуральных чисел. Но, видимо, не относил подобного рода идеальные явления к "натуральному миру". Который к тому же априори считал асимметричным, — иначе к «бесконечной человеческой глупости» добавил бы и бесконечный человеческий ум…
Хлебников же признавал разные бесконечности и пытался ими оперировать, в том числе бесконечностями Числа, Слова и Времени (Пространства-Времени) в их взаимосвязи и взаимодействии, создавая на импульсе отталкивания от канонических молитвенных часословов своего рода числословы и времясловы. Его жанр "сверхповести", написанной "сверхсловами", каждое из которых "со своим особым богом, особой верой и особым уставом", — результат экспериментов в процессе такого отталкивания, в условиях специально создаваемой и созданной им невесомости "языкового космоса". Хлебникова можно назвать (да он и был!) одним из русских "космистов", открывшим путь к преодолению силы языкового тяготения.
Речь для нашего слуха "квантуется" на слова куда заметнее, чем свет — на фотоны для нашего зрения. И "корпускуляция" слов в словарях, и "радиация" их в речи были фактом нашего сознания задолго до открытия постоянной Планка. Можно даже сказать, что современная физическая картина мира возникла как результат неосознанного согласования с картиной лингвистической. Той самой, где «В началѣ бѣ Слово, и Слово бѣ к Богу, и Бог бѣ Слово».
Русская поэзия, русская литература, да и вся отечественная культура никогда не сомневались в первенстве Слова по отношению к Числу. Помимо отмеченного выше безусловного влияния христианской традиции это было обусловлено и тем, что в её рамках цифрами для обозначения чисел на письме долгие века служили особым образом выделенные буквы церковнославянского языка — точно так же, как это было изначально и в древнегреческой, и в римской письменности. Причём ряд таких "букво-цифр" не соответствовал их последовательности в алфавите (азбуке). Более того, в православной традиции Слово имело божественную, а Число — ангелическую и даже человеческую природу («Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо число это человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть»).
Только с внедрением системы арабских (индийских) чисел, начатым ещё в XVII веке и завершённым реформами Петра I, который создал и "гражданский" алфавит, начал возникать особый, отдельный от "языка слов" "язык чисел". И соответственно формироваться — сначала на уровне смысловых флуктуаций — проблема взаимодействия двух этих языков, двух этих миров, едва ли не первым проявлением которой можно считать пророческое и таинственное упоминание "расчисленья философических таблиц" в пушкинском романе "Евгений Онегин", этой "энциклопедии русской жизни" первой трети XIX века.
Почти через сто лет в творчестве Велимира Хлебникова те же проблемы взаимодействия слова, числа и пространства-времени предстают перед нами уже не только названными, но и вполне осознанными, хотя результаты авторских экспериментов (позволю себе, учитывая вышесказанное, не согласиться с определением Тынянова: "Он не искал, а находил», — считая более верной формулу: «Ставил опыты и открывал, создавал») до сих пор нельзя назвать в полной мере расшифрованными.
Мы ещё, может быть, сумеем соотнести цитату из "Досок судьбы": «Громадное число основания увенчано или единицей, двойкой, или тройкой, но не далее" — с известным в математике законом Бенфорда, согласно которому в десятичной системе исчисления первой значащей цифрой в распределениях любой выборки величин, взятых из реальной жизни, как правило, будет единица — в 30,1% случаев, двойка — в 17,6% и тройка — в 12,5%. Только вот закон Бенфорда датируется 1938 годом, а "Доски судьбы" были написаны до 1922 года. Но уже следующий шаг, "двоек и троек священные рощи…», даже сегодня понятен нам примерно в той же степени, что и слоговое письмо Фестского диска.
Впрочем, говоря здесь "мы" и "нам", я вовсе не имею в виду всех без исключения представителей рода человеческого, вполне допуская, что где-то кому-то тайнопись Хлебникова уже открыта. Античный "постмодернист" Диоген Лаэртский в своём трактате о философах приводит слова Сократа Еврипиду о Гераклите Эфесском по прозвищу Тёмный: «То, что я понял, — прекрасно; чего не понял, наверное, тоже. Впрочем, здесь нужен делосский ныряльщик (водолаз)». Между разделёнными двумя с половиной тысячами лет "поэтом для поэтов" и "философом для философов" вообще — и достаточно неожиданно — можно обнаружить немало общего. Даже в их смерти, хотя до гераклитовских 60 лет Хлебников не дожил, остановившись около точки "золотого сечения" на пути к этой дате.
Впрочем, духовное содержание такого уровня, как правило, плохо совместимо с телесным, физически-материальным бытием человека и достаточно быстро разрывает, прекращает последнее. Не обязательно в 37 полных или неполных земных лет, как у Байрона, Пушкина, Рембо, самого Хлебникова и Маяковского, но, как видим, случай далеко не единичный. Видимо, здесь удобное место для "купания в волнах небытия", как определил смерть сам поэт… Радиоактивный распад слова, вырванного из языковых скреп, опасен убийственно. А Хлебников, "человек-луч", повторим, занимался не только радиоактивностью Слова — он в экстремальных условиях предреволюционной и революционной России изучал также сверхжёсткую радиоактивность Времени. И погиб от острейшей лучевой болезни.
Его могила на Новодевичьем кладбище в Москве увенчана вынутым из курганного раскопа лежащим "каменным человеком" — антропоморфным менгиром древних народов великой евразийской Степи.
Может быть, повод для создания и публикации этой статьи: 135-летие со дня рождения "поэта для поэтов" — покажется читателям менее важным и оправданным, чем грядущее "всего-то" через полтора года 100-летие со дня его кончины, но кто знает, как сложатся к тому времени наши собственные "доски судьбы"?
