Искусство — гордость Отчизны. Встреча представителей искусства — событие. Событие в высшей степени знаменательное. Александр Проханов в гостиной "Изборского клуба" принял Владимира Федосеева, народного артиста СССР, главного дирижера и художественного руководителя Большого симфонического оркестра имени Чайковского, и музу, и жену маэстро — Ольгу Доброхотову, музыковеда, знатока и популяризатора симфонической музыки.
Есть тайна притяжения гения слова и гения музыки. И трудно не вспомнить встречу в московской консерватории Льва Толстого и Петра Чайковского… и запись композитора в дневнике: "Может быть, никогда в жизни я не был так польщен и тронут в своем авторском самолюбии, когда Лев Толстой, слушая Andante моего квартета и сидя рядом со мной, залился слезами…"
Александр ПРОХАНОВ. Владимир Иванович, дорогая Ольга Ивановна, мы будем беседовать в вольном режиме. Может быть, так: я буду обращаться к Владимиру Ивановичу, а Вы вступаете в разговор. Хорошо?
Ольга ДОБРОХОТОВА. Как Вам удобнее. Хорошо.
Александр ПРОХАНОВ. Блок, незадолго до смерти своей, жаловался. Он говорил, что перестал слышать музыку. Видимо, музыку сфер. Перестал слышать музыку мира сего. Он очень музыкальный человек. Его поэзия музыкальна. Я не музыкант, но я всё время чувствую всевозможные эти звуки. Звуки времени, звуки истории. Всё время гулы какие-то идут. Какая сейчас музыка, музыка мироздания?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Знаете, сейчас очень трудно отрешиться и остаться наедине с музыкой, с мирозданием, с природой. Но, всё-таки, мы стараемся это делать, потому что иначе просто невозможно жить. Просто невозможно воспринимать нормально всё, что мы видим. Всё, что идёт громадным разрушением на душу человеческую. И вот наш остров, я называю свой оркестр — островом, мы стараемся показывать пример сопротивления, потому что хаос наступает и в музыке.
Александр ПРОХАНОВ. Вы считаете, что музыка мира — всё-таки какофония распада, разрушения?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, какофония.
Александр ПРОХАНОВ. Значит, Вы свою деятельность, свою музыку рассматриваете как оружие против этой тьмы? Музыка — как оружие?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Как оружие, конечно. Всё-таки симфоническая музыка оберегает нашу культуру. Поэтому, гастролируя, выступая с оркестром и в своей стране, и за рубежом, мы несём на себе жуткую ответственность.
Наш оркестр в западной прессе называют "последним бастионом симфонической культуры". Даже в Вене называют так. А Вена до сих пор, к счастью, есть столица музыки. Всё-таки там происходит какой-то процесс удержания классики. Пожалуй, Вена — единственный город, который, несмотря ни на что, пытается держать высоко планку симфонической музыки. Да и с политической точки зрения Австрия нам ближе — это была империя. Здесь много людей, симпатичных нам, а мы — им.
Александр ПРОХАНОВ. Вряд ли Вы, когда идёте дирижировать, говорите себе "я иду на битву", "я иду сражаться". Всё-таки Вас заботит другое — технология, самочувствие…
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Нет, я не сражаюсь. Главное, чтобы я зажёг, привлёк какие-то сердца.. Я просто ищу своих сподвижников и сочувствующих людей, которые понимают музыку. Понимают так, как музыка написана. Дело в том, что традиции иногда убивают музыку. Эти традиции привнесены различными исполнителями, дирижерами, которые по-своему стали трактовать сочинения. Того же Чайковского интерпретируют на свой вкус или так, как сложилось уже после смерти композитора. И освободиться от этого, добиться чистоты исполнения очень трудно. Поэтому мы, сейчас, в год 175-летнего юбилея Чайковского, даём цикл концертов, который называется "Известный и неизвестный Чайковский". Неизвестный, потому что интерпретация ряда сочинений потеряла свою подлинность. Получается так, что газеты пишут сегодня: прозвучал Чайковский, которого мы никогда не слышали, хотя мелодии — знакомые.
Александр ПРОХАНОВ. Как это удаётся? есть партитуры прежние? я не представляю. Скажем, реставраторы, живописцы, они под новыми записями отыскивают подлинную фреску, например, или подлинную икону. Здесь — технология. Здесь вопрос тонкости руки, такта, чувства, смываешь и добиваешься того, что начинают сверкать краски XVвека.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Приблизительно так и происходит. Знаете, партитуру нужно увидеть. В партитуре, этих странных знаках, нужно увидеть ту правду, которую вначале написал композитор. То есть я пытаюсь во время исполнения прийти к первоисточнику, найти то дыхание начальное композитора, которое он посылает нам на многие века. И этот процесс очень интересен, но и труден, потому что вкус к оригинальному звучанию уже потерян. И внешнее исполнение, часто бывает, покрывает подлинное.
Я могу показать один пример, не знаю, подойдёт он или нет. Чайковский. Опять Чайковский. В Японии это национальный композитор, потому что японцы глубоко чувствуют музыку Чайковского. И вот, в Японии, я записываю все симфонии Чайковского и Шестую, Патетическую, которую он перед смертью написал и сам дирижировал, кстати. Потом издаётся диск Федосеева и на обложке написано: "оригинальная версия". Я возмутился: "Что значит оригинальная? Я ничего не добавлял". "А как же вы не добавили? Вот значок стоит в финале Andante, а потом зачёркнуто Andante и написано Adagio". То есть Andante — это шаг, а Adagio — это медленный шаг. Казалось бы, разные вещи, но кто-то из дирижеров зачеркнул Andante после смерти Чайковского и написал Adagio. И японцы подметили это! "Вы же сделали Andante", — говорят. "Да, я сделал Andante, потому что какой-то дирижёр зачеркнул Andante и поставил Adagio". А Adagio совершенно иной посыл даёт. Adagio — это патетическая симфония, это "выжимание" слезы. Надрыва и содрогания человеческого. Тогда как Чайковский не хотел этого делать. Он написал Andante. Andante — шаг, шаг прямой к смерти, допустим, но он идёт навстречу, не боится этого.
Александр ПРОХАНОВ. Владимир Иванович, дирижёры меняют трактовку, это сознательно?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Нет, не сознательно. Это не хватает таланта проникновения в партитуру. Ведь дирижёр — это проводник. Между создателем и слушателем.
Ольга ДОБРОХОТОВА. Может быть, не таланта, а внимания скорее.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Внимания тоже. Важно еще, кем он воспитан, на чём? Если он воспитан на сентиментальности, так Чайковского очень легко сделать сентиментальным. Потому что у Чайковского мелодия из души, он открыт. В быту, по-человечески он закрыт, скромен, но открыт в музыке, иначе он не мог жить. Он даже свои сочинения рвал иногда, потому что уж слишком в них открыт был.
Александр ПРОХАНОВ. Мне хочется понять мотивацию. Ведь есть искусство осквернения. Я думаю, когда современные режиссеры "Три сестры" ставят и там три сестры — проститутки, то они хотят вызвать отторжение, шок и страдание в зрителе. И тем достигают своей цели. А в музыке так же?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. То, что делают с Чайковским или Мусоргским в театрах сегодня, можно назвать только глумлением. Если сейчас Борис Годунов на помойке, как в Германии в одном из театров было, то это специально сделано. Так и у нас в Москве, в "Евгении Онегине", пьют из бутылок. Это… я даже не знаю, то ли это политика, то ли это санкции своеобразные, но считается, что если русский человек, то обязательно — водка. Хотя финны пьют больше водки, чем мы, по-моему.
Александр ПРОХАНОВ. Немцы очень чувствительны к национальному в искусстве. Сейчас, конечно, они не столь чувствительны, как прежде, но они и в музыке всё время искали немецкое начало. Они боролись за то, чтобы "Нибелунги" звучали везде, "Кольцо Рейна" звучало во всём. А, скажем, русское исполнение Бетховена их шокировало бы или нет? Они сказали бы "стоп, нам не нужно русское исполнение Бетховена, нам нужно немецкое"?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Нет, не шокировало. Мы играли Бетховена, где он родился, в Бонне; в Австрии всего Бетховена записали. Да, — говорят, — это Бетховен, но более глубокий. Они не говорят, что это не Бетховен. Нет, это Бетховен, но более глубокий. То есть мы, русские, очень глубоки. Если мы плачем — мы рыдаем, если мы веселимся, то у нас предела тоже нет… Было такое время, когда мы, конечно, немножко утрировали музыку Бетховена или неправильно её понимали. Она была очень тяжёлая, тяжеловесная, и дирижёры некоторые специально усиливали оркестры наши, добавляя инструменты. Потом это время ушло, мы быстро ухватили суть и добавили своё.
Скорее по-немецки. Высокого был профессионализма. Скорее Гилельс был более русским таким. Рахманинов — вообще вопросов нет, выразитель русской души, абсолютно надсадной такой души.
Александр ПРОХАНОВ. Я не так давно был в Новороссии. Поехал на Донбасс. И там я попал на такую мистическую гору, которая называется Саур-Могила. И вся она в монументах наших воинов сражающихся, там же бои были ужасные. Я поднимался по горе мимо разрушенных, расстрелянных снарядами из танков монументов, под ногами были оторванные носы красноармейцев, губы вырванные, куски металла… их били из "Градов", из гаубиц. Когда я поднялся — кругом дали бесконечные, степи, а на вершине — ветер. Какая-то воронка из ветра, ураган воющий, как будто Иерихонская труба. Я стоял и слушал ветер. Это была музыка мира современного. Музыка по-прежнему звучит, по-прежнему звучит трагическая, великая, громадная и русская музыка. Но где найти человека, который воспринял бы её?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Это Скрябин, он пытался создать мир такой музыки Космоса. А сейчас вообще композиторов нет практически. Свиридов… Борис Чайковский был замечательным композитором, но они все ушли… Сейчас даже ведь и песенников-то нет… Война родила столько песен. Мы делали концерт "Песни военных лет", в Беларуси сыграли концерт с оперными певцами "Песни военных лет". Это были слёзы сплошные.
Александр ПРОХАНОВ. Я тоже не могу слушать эти песни без слёз… Ведь, Владимир Иванович, посмотрите, моё детство было такое. Включали репродуктор картонный, который трещал, и бабушка всё время иголками его подкалывала, чтобы треска было меньше. Там с утра до вечера — русский романс, Чайковский непрерывно или Шаляпин в записях, или русские народные песни, или оперы. Я, как все русские люди в ту пору, советские люди, жил в атмосфере музыки. Музыка была с утра до ночи. А ведь потом, после 1991 года, её отключили. Исчезла русская песня.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Русский романс исчез. Исполнители исчезли. Хоры! Россия славилась хорами.
Ольга ДОБРОХОТОВА. И какие были разные. В Новосибирске — один хор, в Омске — другой, Северный — третий. У каждого был свой почерк, своя душа.
Александр ПРОХАНОВ. Это была грандиозная сталинская идея. Он понимал, что тает народная фольклорная песня в деревнях, и он её собрал в хоры. Это была такая копилка культуры.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, и средство общения между людьми. Средство.
Александр ПРОХАНОВ. А сейчас остался только Захарченко. Кубанский великий хор. Остальные зачахли.
Ольга ДОБОХОТОВА. Конечно, их же лишили денег. Это же были государственные хоры. Все эти хоры, которые мы называем сейчас, были на государственном содержании. Потом его сняли, и хоры остались в нищете просто. Прекратили своё существование.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Появятся. Может, и Чайковские появятся. Это провал у нас сейчас такой.
Александр ПРОХАНОВ. Мне казалось, что это была операция отключения народа от музыки. Это была ампутация. Музыка обладает поразительным свойством переносить в себе времена. На музыку, как на какую-то пластинку, на диск, записываются огромные исторические состояния. И люди, слушая музыку, связываются с глубинными истоками своего происхождения… Как же говорил Мандельштам? "Останься пеной, Афродита, и, слово, в музыку вернись".
Владимир ФЕДОСЕЕВ. А как Чайковский сказал? "Когда кончается слово — начинается музыка". Уже сказать словом — не скажешь, а музыка скажет. Вот ведь в чем дело. А Гоголь что сказал про музыку? Он сказал: "Что бы было с нами, если бы музыка нас оставила?"
Александр ПРОХАНОВ. Я в молодости пел в народном хоре. Я ходил по деревням, собирал песни. Я не знаю грамоты нотной. Я изобрёл свои крюки, и записывал своими крюками мелодию. У меня очень много песен, я мог — вечером сесть, а утром встать — со своими друзьями пели хором. Русские песни, они же длинные, долгие. Они вьются, вьются, а потом вдруг — порыв, и ты озарён какими-то лучами, среди ночи вдруг солнце начинает сверкать. Это чувство… Это какая-то молитва, наверное?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Конечно, это молитва.
Александр ПРОХАНОВ. А вот что такое русская музыка в самом широком смысле слова? Она русская почему? Потому что её сочинили русские композиторы, что она сочинена в России или в этой музыке есть нечто, абсолютно таинственное, русское?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Вот смотрите, Глинка писал испанскую музыку. Римский-Корсаков, Чайковский — итальянскую. Испанцы, слушая "Арагонскую хоту" Глинки, первого русского профессионального композитора, говорят: это испанец, это не русский написал. Свиридов написал романсы на стихи Бёрнса, так в Ирландии говорят: это не русский написал. Много-много примеров. Наоборот? Ни одного примера нет. В чём тут тайна?
Есть русская душа. Наша душа, поскольку она очень эмоциональная, она свободно проникает в другие нации. Русские — это особенные композиторы. Они же создавали божественное, они видели Бога.
Александр ПРОХАНОВ. Дирижёр… очень странная, таинственная профессия. По существу ведь, дирижёр — как демиург, он соединяет огромное количество явлений, управляет распадающейся галактикой. Что это за явление — дирижёр? Кто это? Это командир, это стратег, это музыкальный диктатор? Он сотворяет оркестр, он его мучает, он направляет его в русло? Как Вы себя определяете?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Сейчас профессия дирижера немножко потеряла своё значение. Считается, что все могут дирижировать. "Я музыкант, я знаю, как дирижировать", и начинают дирижировать. Это ещё одна большая проблема и большая неправда. Потому что быть музыкантом — это одно, а дирижёром — другое. Пётр Ильич Чайковский, великий гениальный композитор, он никогда не хотел дирижировать. Он проваливал свои сочинения. Он Шестую провалил, Пятую провалил! Потом, через пять лет только, Никиш, венгерский дирижёр, восстановил Пятую симфонию для мира. Создатель, а не может перевести своё создание к исполнительству. Странные вещи, казалось бы. Поэтому Шостакович не брался никогда дирижировать. Хачатурян тоже не брался. Был такой случай в нашей студии, я молодой еще был тогда. Хачатурян дирижирует своей музыкой с нашим оркестром, а пригласил Шостаковича послушать.
Ольга ДОБРОХОТОВА. Шостакович сидел в студии и слушал.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Хачатурян проиграл и говорит: "Митя, скажи: я дирижирую или машу?" Шостакович говорит: "Арамчик, машешь, машешь". (смеются)
Святослав Рихтер как-то пришёл ко мне в оркестр и сказал: я хочу подирижировать. Говорю: пожалуйста. Гениальный пианист, в зените славы. Так вот, после того, как он отрепетировал, он сказал: Владимир Иванович, извините, я понял, что я не могу дирижировать. Но это редкость, такое признание. Тот же Ойстрах, тоже начинал дирижировать. Эта профессия как бы имеет сферу влияния, что ли, больше на людей? Одно дело ты на скрипке играешь, а другое — ты дирижёр, значит, ты уже влияешь на что-то…. Когда дирижёр впервые приходит в любой оркестр, то он есть враг музыкантов. И потом начинается процесс работы. И либо он возвращается в этот оркестр, либо никогда.
Есть два типа дирижёров. Есть дирижёр-командир, а есть дирижёр, который не командует, но своими знаниями, своими чувствами соединяет, объединяет все эти сто человек оркестра, молодых, пожилых, старых, любых. Мравинский, вот он был командиром, великим командиром, великим профессионалом и великим дирижёром. Но через команду, то есть — его боялись. Мравинский сорок один год руководил оркестром. Караян — тридцать пять лет. А я вот сорок один год тоже руковожу (улыбается). Но я не командир.
Александр ПРОХАНОВ. Вы — садовник?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Я садовник, да (смеётся). Я проявляю индивидуальность, я заставляю понять музыканта, что он имеет талант, только боится показать, раскрыть его. "Ты же талантлив!" И он поддается, играет неформально. Это очень сложный процесс, очень сложный….
Александр ПРОХАНОВ. То есть Вы взращиваете каждый цветок, каждый саженец?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да. У меня в оркестре соединение опытных людей, которым уже к восьмидесяти, и двадцатилетних. Они вместе, один учит другого, этот процесс важный. Вот, пять лет тому назад, пришёл молодой музыкант, цыплёнок, а сейчас его уже знают везде, уважают. Если его нет на сцене, так публика уже спрашивает о нем.
Александр ПРОХАНОВ. Владимир Иванович, концерт длится два часа. Это же огромное время! Вы приходите, Вы смотрите на этот молчащий ещё сад, потом вслушиваетесь в опытные рулады. Потом первый Ваш взмах, и от этого первого взмаха до последнего, видимо душа, Ваши психология, физиология проходят целые переживания. Что это за переживания?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Переживания перед концертом. Некоторые больше волнуются, некоторые меньше, в раннем возрасте больше волнуются. Я тоже волнуюсь. Каждый шаг для меня — это волнение. Потому что одно дело репетиционное время, когда ты останавливаешься, ты имеешь разговор с музыкантом, всё объясняешь. А здесь ты лишён слова. У тебя только руки, глаза и что-то ещё. Ты начинаешь, взмах делаешь, за тобой публика сидит, полный зал или неполный, это уже неважно, и ты иногда пять-десять минут не чувствуешь спиной этого соединения с публикой. А иногда — ты чувствуешь уже на третьей минуте, а иногда — вообще не почувствуешь. Это тоже необъяснимый контакт взаимный. Когда, вот, ты чувствуешь: ага, публики нет. То есть, как будто её нет.
Александр ПРОХАНОВ. Это хорошо или плохо?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Это самое хорошее! Когда ты потерялся, у тебя нет никого, ты один и музыка!
Александр ПРОХАНОВ. Дирижёр, у него бывает катарсис во время дирижирования? Он же мешает, наверное?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Нет, не мешает. Это такие мгновения бывают, кульминационные какие-то. Потом приходит сознание, и продолжаешь работать. Это редкая вещь, конечно.
Александр ПРОХАНОВ. А бывает ощущение провала? Во тьму провала?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Бывают провалы. Не часто, но бывают.
Александр ПРОХАНОВ. Что это такое? Как Вы переживаете его?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Какая-то ошибка, какое-то неправильное вступление, и тебя сразу током бьёт. Ощущение провала — это какое-то мгновение, ты даже не знаешь, что делать. И формально продолжаешь просто вести дальше концерт. Были случаи у меня в жизни, когда это делалось специально. Но это было такое время тяжёлое, когда меня не выпускали на пьедестал симфонический: ты народник, сиди со своей балалайкой и не высовывайся. Сиди в народе, хорошие же люди, народный оркестр и всё. Я пятнадцать лет возглавлял Оркестр русских народных инструментов.
Александр ПРОХАНОВ. Вы же выдерживали мощные атаки как народник.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Очень мощные. Очень!
Александр ПРОХАНОВ. Симфоническая музыка — это была монополия?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да. "Не лезь!" И не пускали. Когда я получил приглашение возглавить Венский оркестр, это было событие.
Александр ПРОХАНОВ. Честь огромная.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Это было событие, потому что, фактически, меня Вена поставила в какое-то определённое положение в России.
Александр ПРОХАНОВ. А здесь высокие покровители были у Вас?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Были. Я с благодарностью вспоминаю их. Это был такой Лапин, председатель Госкомитета по радиовещанию, Лапин Сергей Георгиевич. Он не был музыкантом. Потом был Мравинский, который мне первый протянул руку и предложил участвовать в конкурсе, в юношеском фестивале дирижёров. Был такой Зимянин ещё. И Свиридов. Вот четыре человека, которых я благодарю, без них мне не выбраться было. Ну и если бы не Ольга Ивановна, то я бы сдался. Я бы бросил всё.
Ольга ДОБРОХОТОВА. Это неправда.
Александр ПРОХАНОВ. Как неправда? Что Вы! Это так важно… Это ведь очень важно иметь рядом такого вдохновителя, обожателя.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, вот эти люди, конечно, мне помогли.
Александр ПРОХАНОВ. А музыка — это женщина?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Трудно сказать. Душа — женщина. Я думаю, да, душа — женщина.
Александр ПРОХАНОВ. Плоть — это мужчина.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Музыка — мать. Мать!
Александр ПРОХАНОВ. Мать, да. Значит, музыка — это женщина? Музыка — это женщина, правильно. Поэтому Ольга Ивановна Вас и поддержала. Владимир Иванович, а какие у Вас со Свиридовым были отношения?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Очень близкие.
Александр ПРОХАНОВ. Как учителя и ученика?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, как учителя и ученика. Он был очень мудрый. Он видел всё вперёд, он был не просто учитель. Он был провидцем. Пророком.. . Он приходил на концерт и говорил: "Знаешь, в Африке есть такое поверье, сажают пальму в землю, а на неё накладывают камень. Эта пальма, если пробивается, то значит — хорошо". Он меня почему-то сравнивал с такой пальмой… Свиридов очень много мне дал, он был великим композитором. Не просто композитором…
Александр ПРОХАНОВ. Философом. Он был таким национальным мыслителем.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Свиридов ведь, он ведёт путь от Мусоргского, Бородина. 16 декабря сто лет исполнится Свиридову. Ведь его никто не играет в России, Свиридова, кроме нас. Никто.
Александр ПРОХАНОВ. А на Олимпиаде играли "Время, вперёд!" — это Ваша запись?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, наша. Мы всего Свиридова сыграли. И сейчас нам предстоит отметить его столетие. Великий композитор наш.
Александр ПРОХАНОВ. Грандиозное явление.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Грандиозное. И трагическое.
Александр ПРОХАНОВ. Трагическое в силу того, что последний?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Последний, да. И он чувствовал, что — последний, не оставил после себя школы. Если бы он сейчас жил… он не смог бы жить сейчас.
Александр ПРОХАНОВ. Он уже жил, задыхаясь.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, задыхаясь… Смотрите, в мире всего три композитора, которых на улице играют или поют. Это Моцарт, Верди и Свиридов. В переходах стоит гармонист и играет Свиридова. Я спрашиваю: "Что ты играешь?" "Я не знаю".
Ольга ДОБРОХОТОВА. А в Англии, помнишь, очередь выстраивалась?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. В Англии мы играли Свиридова, в очередь молодёжь после концерта выстроилась. Интересовались: что это за композитор, это современный или старинный композитор? "Нет, это современный, это наш композитор". "Как мы хотим написать такую музыку, письмо ему передайте, пожалуйста". Молодёжь!
Ольга ДОБРОХОТОВА. Но какова любовь была к нему в народе! Расскажи историю про валенки.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да! Свиридов носил валенки летом. Мы на дачу к нему приехали, он в валенках всегда сидел. Валенки уже плохие, дырявые стали, и мы давай новые искать. Это было на Валдае, в деревне, мы там отдыхаем всегда. И вот мы пошли по сельским магазинам искать валенки. Тут нет, там нет. Вдруг сказали: в одном сельпо валенки есть. Мы встали в очередь, стоим…
Ольга ДОБРОХОТОВА. А там — одна пара валенок, оказалось.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Позади нас стоял мужичок, выпивший, сильно-сильно выпивший, а мы стоим, разговариваем про валенки: "Наверное, нам не достанется". "Вы кому валенки ищете?" — спрашивает "Свиридову". "Свиридову? Пошли ко мне, у меня есть". И вот он отдал свои валенки. Мы их привезли Свиридову.
Ольга ДОБРОХОТОВА. В сельпо мужичок. "Свиридову?! Пошли ко мне"…
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Видите как, вот это — любовь.
Александр ПРОХАНОВ. Я думаю, что любые достижения даются великими трудами. Как это Царствие Небесное трудами даётся великими. Конечно, всю жизнь Вы сражались, трудились. А что Русь-матушка наша сейчас, как Вы её ощущаете?
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Тяжело. Она уходит. Правда, где-то есть, но не в центре, конечно, но где-то, всё-таки, Россия просто есть. Её только нужно поддержать, дать ей возможность воскреснуть. Дать работы ей, чтобы она почувствовала, что она может обеспечить нашу даже и экономику, мне кажется. Вот её забили, задушили, но она есть. И она не может пропасть.
Александр ПРОХАНОВ. Россия, конечно, не может пропасть, потому что она была задумана как непобедимая.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Конечно, и церковь много сейчас делает. Всё-таки вера нас спасёт. И терпение. Мы терпеливы. У кого на памятнике это написано? При Кутузове был генералом? Барклай-де-Толли! Он похоронен в Эстонии, на его могиле написано: "Верность и терпение".
Ольга ДОБРОХОТОВА. Это работа души — верность.
Александр ПРОХАНОВ. Немцы говорят: "Работать и не сомневаться". Arbeitenundnichtzweifeln, так они говорят. Этот год, конечно, трагический был. И будет год ещё более грозным. Опять со всех сторон накинулись на Россию. А я думаю, то, что они накинулись на нас, — то и проявит в нас русскость.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Да, поднимается какая-то энергетика наша. Возвращается.
Александр ПРОХАНОВ. Возвращается. Мы залежались, конечно, на печи. Опоили нас однажды, и мы валялись все эти годы, не просыпаясь и не просыхая. Но ведь этот же год Победы. Победа — не просто военный праздник, это абсолютно мистический русский праздник. Победа должна нас озарить. Россию не победить никому. Она иногда впадает в такую беду! А потом воскресает. Победа, как она смотрится из XXI века, это не та, что была в 1945-м, и не та, что в 70-м. Сейчас, в условиях этой чудовищной атаки на нас, Победа — это тоже оружие. Неужели не найти сейчас композитора, который вспыхнул бы и написал музыку Победы?
Ольга ДОБРОХОТОВА. Надо больше говорить об этом. Может быть, тебе (обращается к Владимиру Федосееву) — в консерватории поговорить, в Гнесинке, ты же всё-таки с молодыми работаешь. Валерий Кикта, например, талантливый белорусский композитор. Есть талантливые люди, в которых живёт эта национальная культура, жива, известна не просто понаслышке.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Кикта, очень скромный, талантливый композитор. Он написал "Фрески Святой Софии Киевской". Мы играли это сочинение в Ватикане и в Софии три года назад, в Киеве еще было тихо.
Александр ПРОХАНОВ. Я так люблю Софию за потрясающую апсиду с рамкой золотой. Потрясающая! Ещё сойдёмся мы все в Софии, подождите. Может, не в земной, а в небесной — сойдёмся.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Когда Вы, Александр Андреевич, говорите, выступаете, мы чувствуем в Вас защитника.
Ольга ДОБРОХОТОВА. Защиту. Это так важно. Мы Вас так внимательно всегда слушаем и с любовью.
Александр ПРОХАНОВ. Благодарен вам. Владимир Иванович, когда Вы сказали про защиту, я вспомнил одну сказку Афанасьева, такую крестьянскую. Всю жизнь жили вместе старик со старухой и не ладили, и состарились они. Смотрит старик на свою старуху, и такая она несчастная, больная, обтрёпанная ходит, всё у неё из рук валится. И вдруг у него к ней жалость проснулась. Он подошёл к ней, по голове погладил и говорит: "Ах, ты моя защита и оборона", а она глухая: "Как? Опять общипанная ворона?!" (Смеются) Что ж, хорошо, что пришли, Владимир Иванович, дорогой. Хорошо поговорили, хорошо познакомились. Слава Богу.
Владимир ФЕДОСЕЕВ. Слава Богу. Спасибо Вам.
