Авторский блог Александр Проханов 04:00 14 января 2012

Хождение в огонь. Чёрный Октябрь 1993 года.

кровавая баня в Доме Советов за собой повлекла массу самых разных катастроф — социальных, политических, военных

По-прежнему эта тема актуальна. Недавно в Москве состоялось огромное поминальное шествие. Шли демонстранты, несли портреты убиенных в 1993 году, служили панихиду у креста поминального. Это событие дышит, оно никуда не делось. Я рассказал о том, как с помощью наших доблестных стражей порядка, с помощью мэрии Дом Советов был обесточен, его лишили воды, электричества, света, телефонов, обнесли колючей проволокой, создали двойное кольцо окружения. Поставили внутренние войска в касках, с палками, еще без оружия. Что происходило в последующие дни? Возникла очень интересная картина — либо стихийная, либо спланированная.

Внутри Дома Советов в тесном окружении, в очень жестоких условиях, в холоде, голоде, информационной блокаде находились интеллектуалы, депутаты, их помощники, цвет парламентаризма, цвет политики. На этот цвет обрушивался вал проклятий и нечистот со стороны телевидения, со стороны либеральных СМИ. Их демонизировали, их называли фашистами, убийцами, говорили, что если они придут к власти, то повторится ГУЛАГ, придет новый Сталин. Осажденные находились в состоянии страшной взвинченности. Они были оскорблены, они рвались наружу, но их не выпускали солдаты и колючая проволока.

Совсем иное происходило за пределами этого кольца. Московские толпы, сторонники Дома Советов, сторонники баррикадников кочевали по Москве, с разных сторон пытались пробить это кольцо оцепления. Они накатывались на эти цепи охранения, на эту колючую проволоку. Их каждый раз отшвыривали. В одной из таких баталий я участвовал, у станции метро «Баррикадная». Это был вечер, это был дождь, это был туман. Собралась на митинг довольно большая толпа. У протестующих против блокады Верховного Совета были свои вожди, была своя летучая почта, были свои лидеры. Вести разносились с некоторым опозданием, но, скажем, к вечеру все собирались в определенных местах недалеко от Дома Советов, где было удобнее. У «Баррикадной» было удобно, легко добираться, потом, рукой подать до Дома Советов, а кроме того, в этом направлении находилась так называемая казачья застава, которую возглавлял казак Морозов. Там стоял грузовик и на грузовике был макет, чучело пулемета, накрытое брезентом, чтобы создавать иллюзию обороноспособности, защиты.

И вот начался митинг. Помню, в центре стоял грузовик или автобус, кажется с репродукторами. Туда поднимались ораторы, произносили гневные речи, призывы. Тут же неподалеку гнездился ОМОН, приехавший для того, чтобы разгонять демонстрантов. Тогда ОМОН был очень экзотически одет. Это не сегодняшние омоновцы в камуфляже, с дубинками, в защитных стратосферных шлемах. Те были этакие полицейские Латинской Америки. На них были белые шишаки, белые каски, длинные бриджи, кожаные черные куртки. И вот это скопище, похожее на каких-то страшных и уродливых птенцов, находилось рядом. И когда я взобрался на автобус и взял в руки микрофон, я увидел, что омоновцы, эти уродливые, страшные птицы, врезались в толпу и стали рассекать её, загрохотали палки о щиты. Меня схватили за ноги, начали стаскивать. Все, что я успел, так это нелепо, истерично крикнуть: «Народ, держись!», после чего меня сбросили с автобуса. По мне бежали эти люди, я получил удар омоновской палкой. Я до сих пор помню удар этой дубины, очень болезненный удар. Это вызвало у меня тогда не страх, не ужас, не желание убежать, а какую-то вспышку ненависти. И этот удар я буду помнить всю свою жизнь. И моя классовая ненависть, она будет каждый раз подогреваться эти ударом омоновцев, которые шли, опрокидывали людей навзничь, колотили вслепую дубинами по головам, по лицам женщин, детей.

Это был ужасный день. У станции «Баррикадной» стоял такой же заслон. Людей, поднимавшихся на эскалаторе к выходу — может быть, это были демонстранты, может быть, это были просто вечерние москвичи, — сбрасывали вниз по лестницам самодвижущимся, захватывали, тащили в метро. Это вызывало в народе, повторяю, не ужас, не страх, а лютую ненависть. Этот момент я помню. В этот вечер, к слову, Виктору Алкснису сломали руку.

Вот эти группы или сгустки митингующих, сгустки толпы двигались по разным направлениям, пытаясь, как шаровые молнии, прожечь кольцо оцепления вокруг Дома Советов. Следующая схватка произошла у Смоленской площади, прямо рядом с МИДом. Там столкнулись демонстранты и милиция. И в этой схватке милиционеры впервые применили оружие. Они стреляли не в толпу, а поверх голов. Один из стариков, видимо, перенервничал, упал и умер там. И вот эти большие массы народа перекрыли Садовое кольцо и начали сооружать баррикаду как раз от Старого Арбата к пуску на Смоленскую площадь. Там шла какая-то стройка, то ли строили сегодняшний пассаж, то ли ещё что-то, и на баррикаду стаскивали оттуда огромное количество арматуры, какие-то железные брусья. Потом стали жечь покрышки от шин. И чёрный смолистый дым поднимался над Садовым кольцом очень высоко. Вскоре такой же дым будет подниматься уже над
пылающим Домом Советов.

И странная вещь — ещё несколько лет после этого, может быть, три или четыре года, когда я на автомобиле въезжал в тоннель со стороны Смоленской площади, каждый раз под колесами машины сверкал стёртый до блеска фрагмент этой арматуры как память тех дней. Видимо, горящие покрышки растопили асфальт, и эта арматура, эти железные элементы вплавились в него. Этот тоннель - жуткий. Там в 1991 году погибли три молодых человека, которые попали под колеса боевых машин пехоты, пытаясь задержать движение подразделения к Дому Советов. И было странно, что этих молодых людей, так невинно убиенных, Горбачев тут же пожаловал званиями Героев Советского Союза. Хотя логично было бы им дать железные кресты за разрушение СССР. Теперь они, правда, награждены звездами Героев России.

И вот в 1993-м эта гальваника, эти двигающиеся по Москве странные стихии - стихии жестокости, стихии ненависти, стихии отпора — вся эта энергия восстания вылилась в то, что 3 октября около памятника Ленину на Октябрьской площади собралась огромная толпа, ведомая Виктором Анпиловым и Ильей Константиновым.

Эта толпа сначала митинговала, накалялась, возникала некая плазма протеста, ненависти. А потом что-то произошло, и толпа почти самостоятельно, может быть, даже без призыва вождей, двинулась лавиной — чёрной, огромной, липучей лавиной — вниз, к Крымскому мосту. И чем ближе к Крымскому мосту, тем больше эта лавина, похожая на сход снегов, набирала скорость, силу, под конец люди уже бежали. И жалкие цепи омоновцев, милиционеров были смяты, они бросали свое оружие, бросали щиты, нескольких даже перекинули через перила моста в Москву-реку.

Этот бег, этот рёв, этот гудящий страшный вал был страшнее камнепада. Камни — всё же мертвая материя, а толпа, мало того, что представляет собой огромную массу, в ней еще гудят страсти, в ней гудит темперамент, все эти эмоции складываются в единый порыв. Она несет такую мощную кумулятивную энергию, которая внушает всем этим оцеплениям ужас, страх. Практически руками люди растащили острую спираль, эти режущие, как бритва, сверкающие колючки. Растолкали, раздвинули грузовики, которые преграждали путь, и двинулись в сторону мэрии на прорыв. Там во время этого прорыва по толпе впервые со стороны милиции был открыт огонь из гостиницы и несколько людей были подбиты. Я помню, как стало пусто и свободно на этом пятачке около мэрии. Помню парня из «Русского национального единства» в камуфляже, которого видел со спины: он двигался вдоль нижних стеклянных панелей, окон, с автоматом и расстреливал панели в упор. Огромные стекла осыпались, падали. После чего бойцы сопротивления штурмовали мэрию, вывели оттуда пленных милиционеров, надавав им тумаков и поставив на физиономии синяки. Так они мстили за стрельбу, которая была по ним открыта. Тогда впервые у демонстрантов появились трофеи —эти экзотические щиты, палки, каски.

И я никогда не забуду, как во время этого скопища, этого копошения людей мне встретился Бабурин. У него было белое как смерть лицо. Видимо, он понимал, что случилось что-то ужасное. Я этого не понимал. И Ачалов мне встретился, больной, опирающийся на палку, он подвернул себе ногу, у него была температура. Он тоже был потрясён случившимся. На следующий день 4 октября должны были съехаться представители регионов и решать проблему противостояния. Всё это на глазах срывалось. И этот краткий миг прорыва и освобождения из осады Дома Советов у патриотов называется «три часа свободы». Три часа абсолютной свободы, когда не было милиции, не было
ОМОНа. Помню, в вечереющем, таком зеленом камённом, но ещё солнечном небе пролетели журавли. Видимо, какие-нибудь талдомские журавли, которые улетали на южные моря. И они несколько раз странно и мучительно прокружили над ещё не горящим Домом Советов. Люди смотрели на них, пытаясь разгадать этот мистический знак.

Ближе к вечеру 3 октября на знаменитый балкон Дома Советов вышел Альберт Макашов в своем фирменном чёрном берете, камуфляже, со своей генеральской осанкой. И произнес свою знаменитую тираду: «Ни мэров, ни пэров, ни херов», которая вошла уже в обиход. Когда мы поминаем павших, обязательно кто-нибудь скажет: «Давайте выпьем за то, чтобы в России не было ни мэров, ни пэров, ни херов». И вот тогда, после того как Альберт Макашов и Александр Руцкой приказали людям двигаться к телецентру в Останкино и вся эта лавина двинулась туда, мы приблизились практически на волос к той страшной бойне, которая произошла сначала в «Останкино», а потом в самом Доме Советов.

Действительно, может быть, это была ошибка. Возможно, надо было идти сразу на Кремль. Или захватывать министерства, которые, как говорят, тогда опустели - все действующие ельцинские министры покинули свои посты и даже раздавались звонки: приходите, садитесь у пультов, управляйте ведомствами. Но народ пошел штурмовать телецентр в Останкине, потому что это было естественно — враг был в «Останкино». Конечно, враг, Ельцин, сидел в Кремле. Но олицетворением беды и боли олицетворением оскорблений и лжи, которые свалилась на головы народа было телевидение, было «Останкино». Недаром говорят, что телевидение — это четвертая власть.

Туда перемистился главный удар. Ведь всё это время у нас практически не было информационных возможностей, кроме газеты «Советская Россия», моей газеты «День» да крохотной радиостанции в Верховном Совете, которая работала в диапазоне трёх сотен метров. И людской вал пошёл туда, дабы из останкинских студий рассказать правду. Рассказать, что восставшие — не фашисты, а люди, защищающие Конституцию России, которую растоптали переворотчики-путчисты.

Я пропустил тот момент, когда от Дома Советов в Останкино двинулась колонна на грузовиках, в которых были сотник Морозов со своими казаками, Макашов, другие лидеры восставших. На этих грузовиках, облепленных людьми, развевались флаги, под которыми проходило восстание: красным, советским флагом, имперским черно-золото-белым флагом и андреевским стягом. Вот эти три флага развевались над колонной, которая двинулась к телецентру.

Мне нужно было срочно попасть туда. Подвернулся самосвал, который в нарушение всех правил движения оказался почему-то у Дома Советов. Я подсел к водителю в кабину, сказал: «Давай, гони к «Останкино». Мы с грохотом примчались туда в тот момент, когда один из корпусов телецентра (не главный, а маленький корпус) уже начинал гореть, и злополучный грузовик, с помощью которого пытались проломить закрытые двери, уже втиснулся под козырек. И уже к этому моменту началась стрельба.

До сих пор либералы утверждают, что первыми стрельбу начали демонстранты, потому что у них были автоматы. Да, два автомата были у демонстрантов. В том сумбуре сложились мифы, разные точки зрения, вокруг которых до сих пор кипят страсти. Но было проведено тщательное прокурорское расследование, результаты которого зафиксированы в документах. Там сказано, что один-единственный спецназовец, погибший в «Останкино», был убит пулей товарища по неосторожности. Так что эта смерть лежит не на нас. Не на восставших.

У входа в телецентр скопилось огромное количество людей, в том журналистов, включая иностранных. Все ждали, когда можно будет прорваться в студии и участвовать в марафоне, оповещая мир о своей правде. И в это время сверху большого здания, со «стекляшки» по клубящейся у входа толпе загрохотали выстрелы снайперов. Там положили - это было первое жертвоприношение — больше десятка людей. Они были просто расстреляны, среди них и журналисты, и иностранцы. Я это уже видел своими глазами и тоже никогда не забуду.

Уже начинало чуть-чуть смеркаться. И со стороны большого здания телецентра кто-то суровым, грозным голосом монотонно говорил в мегафон: «Граждане, прошу расходиться», «Граждане, убедительно просим покинуть территорию». Граждане не расходились, граждане были взвинчены так же, как и те, на кого нападали. После трёх или четырех призывов откуда-то, будто из-под земли выкатились пять или шесть бронетранспортеров. Они с силой наехали на толпу и почти в упор из крупнокалиберных пулеметов начали расстреливать людей. Это было чудовищно. Сумасшедший, взбесившийся бронетранспортер (а ведь управлять такой машиной, по сути убийством, тоже очень тяжело, и водители были в страшном напряжении) прорезал насквозь толпу, бортами раскидывая людей. На крутом вираже, я помню, корма его даже задралась. Рядом со мной молодые парни сливали бензин у «Жигулей», наполняя им бутылки, чтобы поражать эту технику. Я тоже схватил бутылку и кинул вслед этому бронетранспортеру. Конечно, я его не достал, промахнулся, она упала и не загорелась. Но вот это ощущение гнева я прекрасно помню.

Когда началась стрельба из бэтээров, люди кинулись врассыпную, в основном в парк, который находился тут же рядом, между останкинской вышкой и горевшим уже зданием. И спустя много лет, уже в наши дни, я попал в этот парк, ходил возле этих деревьев, находил в стволах дыры от пуль. Эти пули до сих пор там живут. И если прислушаться, если прижать ухо к этим стволам, то услышишь стрельбу, крики, рев. А стрельбу вел командир отряда специального назначения «Витязь» Сергей Лысюк, которому после этого братоубийства присвоили звание Героя России. Я думаю, что эта звезда Героя должна жечь ему грудь. Потому что он получил эту награду от Ельцина, переколотив огромное
количество русских людей.

После первой волны атакующих телецентр с опозданием, может быть, на час-полтора пришла вторая волна, ведомая Виктором Анпиловым. Но она не дошла. Эту вторую волну встретили на подходах бронетранспортеры и всю её расстреляли и рассеяли.

Я был в состоянии страшной подавленности. Не от испуга, а от какого-то кошмара. Многие функции, интеллектуальные и моральные, у меня были парализованы. Я сел в тот же самый самосвал и мы с водителем двинулись обратно с этого поля брани.

Не забуду, как проезжая по Трифоновской улице — мне нужно было скорее попасть домой, чтобы писать репортаж в текущий номер «Дня», — я увидел, как вдоль тротуара в противоположную сторону, к «Останкино», медленно и сомнамбулически движется наш замечательный поэт Юрий Кузнецов. Он шел как лунатик туда, где всё уже было кончено, где пролилась кровь. Но он как поэт, как вития шел туда по зову совести и беды.

Я вернулся домой уже довольно поздно, сел писать репортаж. Очень трудно было мне его написать. Одна эмоция, один крик, один вопль. Я проработал почти всю ночь, думая, что утром отправлюсь в редакцию, сделаю свежий номер, и мы его переправим в Дом Советов, который, к счастью, уже был открыт.

Рано-рано утром, на рассвете я проснулся от чувства какой- то смертельной тоски и беды. Включил телевизор, и первое, что я увидел — бронетранспортеры, медленно двигавшиеся к Дому Советов. Это был репортаж CNN. За этими бронетранспортерами прятались десантники, перебегая от одного к другому. Раздавался треск автоматов и даже пулеметов. Это были десантники 118-го Наро-Фоминского десантного полка. Я прошёл многие войны. Для меня наш солдат — это воплощение всего самого великого, святого, жертвенного и родного. Но тут я увидел тех же самых солдат, которые убивали меня, убивали моих друзей, моих братьев. Мои два сына были на баррикадах, они не ночевали дома. Я думал в ужасе: они же там могут погибнуть, мои сыновья.

События у Дома Советов 4 октября развивались так. Первыми в бой вступили добровольцы, «афганцы», возглавляемые, кажется, Котеневым. Им МВД передало бронетранспортеры, они сели за штурвалы и за пулеметы, двинулись на баррикады и в упор расстреляли баррикадников, которые ничего не подозревали, были еще сонные, ежились от холода. Это было вдвойне трагично. Казалось, что афганское братство нерушимо, ведь оно сложилось в боях, это кровное братство. И вот одни «афганцы» стреляли в других, которые были в Доме Советов. Ведь Руцкой тоже «афганец». Там было много «афганцев» из Союза офицеров. Это была огромная драма.

Этими первыми выстрелами посекли и постреляли огромное количество мирных людей. Их вытаскивали из-под огня и заносили в вестибюль Дома Советов. И какое-то время они там лежали — кто-то убитый, кто-то раненый, кому-то оказывали первую помощь. И все было забрызгано кровью.

Несколько раз десантники пытались штурмовать Дом Советов, но каждый раз откатывались, их атаки отбивали. И тогда на помощь нападающим пришли танки. Заранее, как говорили, в одну из подмосковных танковых дивизий Гайдар притащил огромный куль денег из казны, нашел добровольцев, засовывал им эти деньги в карманы. И эти добровольцы, офицеры в основном, сели в танки, приехали на Крымский мост и стали лупить с моста по Дому Советов, по парламенту —по святая святых, по символу российской демократии. "Будь проклят коммунизм, будь проклят ГУЛАГ, будь проклят Сталин! Да здравствует простота и свобода, да здравствует парламентаризм, да здравствует великий свободомыслящий Ельцин!" И вот этот парламент расстреливался из танков, грохотали страшные выстрелы.

Во время канонады, во время этой бойни, под грохот танков, свист пуль два человека совершили поступок, который им зачтётся до конца дней их. Это Кирсан Илюмжинов, президент Калмыкии, и Руслан Аушев, глава Ингушетии. Как бы к ним потом ни относились, как бы я к ним потом ни относился, с долей, может быть, скептицизма, это их деяние вызывает по сей день восхищение и преклонение. Они под этой страшной стрельбой, под пулемётами, на своих машинах с мигалками прорвались к Дому Советов, вошли в него и вели с Руцким переговоры о прекращении огня. Они говорили: давайте прекратим эту бойню. Эти два изумительных, героических человека, совершивших этот миротворческий акт, говорили еще, что взрываются снаряды, что кровь льется по стенам, что идет бойня, избиение. Аушев позвонил Черномырдину: «Виктор Степанович, прекрати эту бойню». Черномырдин отбросил его, сказав, что штурм будет продолжен, будем добивать. Странная фигура - Черномырдин. Он до сих пор является любимцем либералов. Им страшно нравится его веселое косноязычие, его странная лексика. Он является украшением любых интервью. А ведь это одна из самых зловещих фигур ельцинской эпохи.

Таким образом, бойня не была остановлена. Она длилась вплоть до часу дня и прекратилась только с появлением «Альфы». «Альфа» — это безукоризненное подразделение, которое прекрасно проявило себя во время событий 1991 года и снискало себе славу очень благородных и достойных офицеров, которые никогда бы не стали воевать с собственным народом и стрелять в соотечественников. И когда эти офицеры «Альфы» в своих фантастических шлемах, кольчугах появились на пороге, на ступенях Дома Советов, выстрелы прекратились. В них никто не стрелял. Никто, кроме одного. Раздался выстрел — и первый делегат «Альфы», который направлялся в Дом Советов, был убит. Ему пуля попала как раз под шлем, в самое тонкое, уязвимое место. Стрелял искусный снайпер. Это дало повод говорить о существовании третьей силы.

Что это за третья сила? Была первая сила — это Верховный Совет, патриотическая позиция. Вторая сила — это Ельцин, его солдаты, его политики. И была еще некая третья сила, которой принадлежал тот роковой выстрел, сразивший офицера «Альфы». Вообще, вот такого рода схватки, где много сумбура, много бестолковщины, много стихии, такая среда порождает массу самых разных мифов. И эти мифы обрастают дополнительными реальностями и живут долгое время. И поэтому разговор о третьей силе, возможно, связан с мифологией восстания. Я не отвечаю за это. Но близкие мне люди, друзья из разведки ВДВ, люди весьма компетентные, уже после этих событий мне сказали, что такая третья сила была. Они уверяли, что в Россию, в Москву за несколько дней до расстрела Дома Советов прибыл спецназ израильский в гражданской одежде, якобы из подразделения «Иерихон». Они прибыли сюда под видом стрелков, под видом спортсменов. У них было оружие собственное. Они свободно передвигались, исследовали места вокруг Дома Советов на проспектах, у соседних домов. И после того как бойня окончилась, они исчезли. Причем исчезли, уехав не обратно в Израиль по тем же визам, а умчались куда-то в Европу и растворились в европейских пространствах. Мои друзья-десантники утверждают, что выстрел по офицеру «Альфы» был сделан снайпером из «Иерихона». Именно
для того, чтобы опять через эту кровь, через это убийство, через эту смерть схлестнуть эти силы, схлестнуть эти враждующие группировки, не дать им восстановить мир.

Тем не менее «Альфа» прошла в Дом Советов. «Альфу» приняли, «Альфу» пропустили и в кабинет Хасбулатова, и в кабинет Руцкого. И «Альфа» прекратила стрельбу. После чего лидеры оппозиции заявили, что они готовы покинуть Дом Советов. Они вышли и стали спускаться по этим ступеням, исхлестанным выстрелами и покрытым осколками стекла и снарядов. Их тут же взяли под стражу. Был арестован Руцкой, был арестован Хасбулатов, был арестован Ачалов, был арестован Макашов. Их посадили в боевые, военные машины и увезли в «Лефортово». И в Дом Советов вступили омоновцы.

Не все подчинились приказу Руцкого сложить оружие и прекратить стрельбу. В это время Дом Советов уже горел. На верхних этажах был пожар. Там в огне трещала мебель, горели стены, шёл удушливый газ, все пылало. Извне стена в этом месте была в черной страшной копоти. Все помнят Белый дом с этой черной отметиной. И вот туда, на эти этажи, отбиваясь от ОМОНа, часть людей уходила. В частности, говорили, что туда ушли очаровательная девушка с молодым парнем, которые за два дня до этого сыграли свадьбу. Они ушли туда, отбиваясь, и там погибли.

Омоновцы выгоняли защитников. Защитников выстроили в длинную шеренгу, они выходили из Дома Советов по тем же ступеням. Их встречали зло ликующие либеральные толпы —лавочники, мелкий бизнес. Выходивших били цепями от велосипедов, над ними смеялись, улюлюкали. Депутатов — Сергея Бабурина, благородного Олега Румянцева — встречали у угла омоновцы, избивали их в кровь, ломали им челюсти. Они чудом уцелели. Никогда не забуду, как депутата — кажется, фамилия его Ладейников — травили собаками. Он, большой, нескладный, бежал от Дома Советов, а по нему, не попадая, стреляли, улюлюкали ему вслед. Затравленный, уже пожилой человек убегал
от смерти...

После этого кошмара был объявлен комендантский час. И все последующие часы до самой ночи в городе шли облавы, в городе шли аресты. И либералы праздновали свой триумф. У либералов было чувство победы, было чувство триумфа: их взяла, были раздавлены националисты и коммунисты. Но есть странная закономерность, мистическая закономерность, до конца мне непонятная. Недалеко от Дома Советов был стадион «Асмарал». Тогда он принадлежал одному из иракцев. Туда уводили пленных белодомовцев, особенно если это были офицеры. Их там расстреливали, их мучили и пытали. И всей этой оргией руководил генерал Анатолий Романов. Тот самый, который потом, в первую чеченскую войну, подорвался в Грозном на площади Минутка и до сих пор находится в коме. Ведь чеченская война — это результат вот этого штурма Дома Советов. По существу, Романов породил ситуацию, которая превратила его в полуживую куклу. Или танкисты, которых наняли для расстрела Дома Советов. Когда начиналась первая чеченская война, решили повторить опыт. Среди наших танкистов опять взяли добровольцев, взяли наемников. И они сели в танки и двинулись в Грозный в тот пресловутый момент. И были взяты в плен. Их показывали по телевидению — избитых,
раненых, окровавленных. И среди них люди различали тех, кто стрелял по Дому Советов. В этом была какая-то кара, какая-то карма трагическая, которая всегда бывает в этих огромных потрясениях.

Я никогда не забуду вид этого обугленного, оскверненного зала в Доме Советов, эти ряды кресел, взорванные, стреляные, перепачканные кровью, слезами. И мадам Куркова — она блистала тогда своим либерализмом, заправляя питерским телевидением, — брала интервью у Сергея Юшенкова, депутата (который в ночь на 4 октября 1993 года
призывал по радио жителей столицы выходить на улицы защищать демократию от своих же товарищей-депутатов, отстаивающих Конституцию). Юшенков сидел в одном из этих расстрелянных кресел, развалясь, и разглагольствовал о правде, о победе, о святыне. И где этот Юшенков? Его также настигла пуля, он также был страшно убит в результате этих «демократических» побед.

Что касается моей судьбы в то время. В редакцию газеты я не мог вернуться утром, потому что она, напомню, была разгромлена гайдаровскими добровольцами, которые заявились туда с автоматами. Там всё было перевернуто с ног на голову, и один из наших гламурных теледеятелей снимал кабинет главного редактора Проханова с портретом Гитлера на столе, ими же и поставленным. Демонизация продолжалась. Я собрал своих товарищей, и мы ушли из Москвы в леса. На перекладных, на электричках добрались до Рязанской губернии к нашему товарищу писателю Личутину. И оттуда наблюдали в течение трёх дней аресты. Говорили, что арестован Виктор Анпилов. Действительно, по телевизору показали его замызганные башмаки, его избитое лицо. Арестован был Илья Константинов. И объявили, что арестован Проханов. Ну, я был, к счастью, не арестован и жил среди этих осенних лесов, испытывая тоску, горе. Конечно, был и страх ареста. Но сверх этого было ощущение огромной свалившейся на мою родину беды. Беды, которую не избыть и не искупить ничем. Беды, из которой повлечется дальнейшая русская катастрофа. Три дня мы скрывались в лесах, а на четвёртый вернулись в Москву, чтобы начать выпуск новой газеты. Потому что старая была запрещена.

Я написал тот репортаж о штурме телецентра в Останкине 3 октября. Но он не вышел в свет, до сих пор лежит у меня под спудом. Огонь, стрельба, шум, толпа, крики — всё это туда попало. Либералы говорили, что это «свирепые фашисты» штурмовали, стреляли в милиционеров, хотели их, либералов, растерзать. Мы бы объяснили, почему это произошло. Конечно, этот штурм был, по-видимому, ошибкой лидеров Дома Советов, потому что на следующий день, 4 октября, в Москву должны были съехаться представители регионов. И там, на этом форуме регионов, должны были принять нулевой вариант, по которому и Борис Ельцин, и Верховный Совет уходили в отставку, и прошли бы новые выборы — и президента, и Верховного Совета. И тогда удалось бы избежать кровопролития. Но этого не произошло.

Эта кровавая баня в Доме Советов, конечно, за собой повлекла массу самых разных катастроф — социальных, политических, военных. И трезвые люди, если они не ангажированы, — они не склонны предаваться воспеванию ельцинского удара. Повторяю, это преступление, это государственный переворот, это конец, по существу, не начавшейся российской демократии.

Сегодняшняя трактовка этих событий достаточно осторожна. Я участвовал в нескольких телевизионных эфирах, посвященных этой теме, в которых моя точка зрения, точка зрения моих единомышленников были резко ущемлены. Эти фрагменты попросту были вырезаны. И опять возникло ощущение, что на коне — ельцинисты. У этой истории, конечно, нет конца. Она будет продолжаться и длиться. Все, кто хотел бы как-то приобщиться к пониманию того, что произошло, могут пойти к Дому Советов и посмотреть на народный памятник, который там стоит. Он заключает в себе три составляющих. Там стоит дерево языческое, как славянская Берегиня, на котором обычно развеваются три флага — имперский, красный и андреевский стяг и ленты памяти. Рядом стоит поминальный крест в память погибших православных, со свечами, негасимыми лампадами. И тут же недалеко собрана миниатюрная баррикада — символ народного сопротивления.

Вот так мы и живем с этим кровавым пятном на лбу.

1.0x