Есть два потока. Власть, которая так или иначе участвовала в этом злодеянии — расстреле Дома Советов — и всячески старается эти события замалевать, забыть, заиграть, отодвинуть в сторону, заслонить их чем-то другим. Патриотическая оппозиция, патриотический массив, те, кто считают, что это событие забыть невозможно. Так как оно связано с огромным мученичеством страны.
Для патриотов эта кровавая бойня в центре Москвы, этот пламенеющий Дом Советов является иконой — иконой мученичества, и на эту икону, говоря пафосно, патриоты по-прежнему молятся. И они эту икону будут передавать из поколения в поколение, из рук в руки. Это событие по своему значению, как бы его, повторяю, ни хотели заштриховать, закамуфлировать власти, можно приравнять к цареубийству в 1918 году или к штурму дворца президента Сальвадора Альенде во время страшного военного переворота, который произошел в 1973 году в Чили.
Вокруг событий 1993 года в народной молве, среди тех, кто участвовал в сражениях, в этом восстании, как мы говорим, сложилось много всяких мифов, легенд, представлений. Один из мифов (а может быть, не мифов, не знаю) гласит, что в Доме Советов, когда по нему били танки, один из снарядов попал в его защитника, находившегося на четвертом этаже, и превратил его в кровавую кашу, и на стене осталось кровавое пятно.
Турецкие рабочие, которые реставрировали этот сгоревший дом, пятно замалевали, заштриховали, закрасили. Но в дни поминовения пятно странным образом проступает. И, как мне говорили эти мифотворцы, а может быть, свидетели, оно находится как раз в кабинете премьер-министра. Пятно проступало каждый раз над головой Виктора Черномырдина, когда он занимал этот кабинет. Потом опять пятно замалевывали. Сейчас, видимо, оно находится в кабинете Владимира Путина. Я бы дорого отдал, чтобы сегодня заглянуть в этот кабинет.
Такого рода восстание имеет мистическую, метафизическую составляющую, а мистики видят сквозь стены. Непреложным является следующее. Когда Ельциным был издан указ № 1400 — указ по роспуску парламента, высшее юридическое лицо в стране — глава Конституционного суда Валерий Дмитриевич Зорькин признал этот указ неконституционным, то есть признал существование государственного переворота. В те годы Зорькин совершил по существу подвиг. Будучи по своему мироощущению демократом, человеком мягким, он и по-прежнему такой, Зорькин, верный своей юридической присяге соблюдать законность, признал указ № 1400 указом, перечеркивающим Конституцию, значит, указом переворотным. Поэтому все последующие действия патриотической части, какими бы они ни были — была ли это стрельба, были ли это мученические смерти на баррикадах, были ли это демонстрации, — были направлены на защиту Конституции. Если там, среди патриотической части, были военные, скажем, отставные наши офицеры, то они давали присягу защищать Родину любой ценой, любыми
средствами и в любом месте, значит все, что они делали, было легитимно.
Драма в том, что эти страшные события 1993 года, которые кончились стрельбой танков, этим либеральным расстрелом парламента, стали страшной порчей всего последующего процесса в России сегодняшней. Не за красный период мы должны каяться, может быть, за тот тоже должны каяться, а именно за это страшное злодеяние, которое нужно отмолить у Господа. Но кто будет каяться? Неужели думаете, что Гайдар стал бы каяться, или Черномырдин, или Ельцин, которые лежат в могиле? Вообще все крупные катастрофы политические персонифицированы. Они окрашены личностями, психологиями, казусами, но под ними лежат тенденции, большие, крупномасштабные процессы. Верховный Совет, каким он был в
исполнении его председателя Руслана Хасбулатова, мешал Борису Ельцину. Он мешал выполнению ряда трансформаций по части собственности, будущему залоговому аукциону, нужна была форма концентрации власти, нельзя было регионы все подчинять Москве исполнительно. То есть впереди у Ельцина были огромные задачи по трансформации, перепахиванию русской жизни — трагические задачи. Им мешал Верховный Совет. Ельцин решил избавиться от Верховного Совета и вынашивал этот проект. Этот проект был старинный, давнишний.
Для того чтобы совершить этот неконституционный акт, Ельцин решил провести 25 апреля 1993 года Всероссийский референдум о доверии президенту, как бы заручиться поддержкой народа. И был проведен этот референдум. Мы его называли «Да—Да—Нет—Да». Напомню, что на референдум были вынесены четыре вопроса.
1. Доверяете ли вы президенту Российской Федерации Б. Н. Ельцину? 2. Одобряете ли вы социально-экономическую политику президента и правительства? 3. Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов президента? 4. Считаете ли вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов Российской Федерации? А отвечать на эти четыре вопроса рекомендовалось так: «Да—Да—Нет—Да». По всем либеральным СМИ этот лозунг «Да—Да—Нет—Да» — пели, танцевали, инсценировали...
И вот тогда, пожалуй, впервые в России ельцинской, постсоветской России, мы были свидетелями такого тотального пропагандистского удара по населению. Телевидение, радио, газеты, которые контролировали либералы, сделали все, чтобы референдум выиграл Ельцин. Причем поразительна роль либеральной интеллигенции, которая в советское время считалась высоколобой, сторонилась политики, она полагала, что участие в политике унижает ее статус, что это не дело высоколобых, она вся включилась в этот референдум. Либеральная интеллигенция уже тогда показала свое пристрастие. Потом эта либеральная интеллигенция во время трагических событий в ночь с 3 на 4 октября 1993 года собралась ночью в студии и
призывала военных раздавить эту гадину, то есть парламент, потопить все в крови. Поэтому кровь, народная кровь на совести этих высоколобых с бантиками: режиссеры, витии, остроумцы — на них кровь. Это то, что касается Ельцина.
Патриоты тоже не дремали. Ведь с тех пор, как разрушилась Коммунистическая партия Советского Союза, исчезла и за нее никто не вышел в 1991 году сражаться и бороться, на этом пустыре стали очень быстро создаваться новые патриотические организации. Одним из первых в начале 1992 года был создан Союз офицеров во главе с подполковником Станиславом Тереховым. Это Союз офицеров молодых, которые создавали
свое движение, отставников. Я участвовал в одном из первых мероприятий Союза офицеров — многотысячном митинге, который Терехов проводил на Тверской в честь Дня Советской армии 23 февраля 1992 года. Тогда произошла первая, по существу, очень мощная стычка с ОМОНом. ОМОН перекрыл Тверскую улицу, не пропуская шествие митингующих к Пушкинской площади. Мы шли в самой первой шеренге этого огромного массива людей. Помню, справа от меня был Виктор Алкснис. Мы шли на ОМОН, мы шли на эти щиты. И когда мы уже сошлись, и ОМОН грохотал
своими дубинами, выставляя щиты, не знаю, что со мной случилось, — я оперся на руки Алксниса и своего соседа слева и с силой ударил ногой в этот щит. Конечно, щит не колыхнулся, не был пробит, но этот удар, этот гул от моей стопы, этот щит до сих пор живут где-то в подкорке моего сознания.
Вторая очень сильная организация — это анпиловская «Трудовая Россия», созданная после падения ГКЧП в ноябре 1991 года. Это поразительное было движение. Лидера этого движения Виктора Анпилова демонизировали, как над ним смеялись и продолжают смеяться, а ведь это был гений улицы. Он создавал из своей политики непрерывное дизайн-зрелище. Он и сам яркий, редчайший человек. «Трудовая Россия» использовала для своих акций огромный тягач, ракетовоз многоколесный, камуфлированный. Эта громада выезжала на московские улицы и двигалась в окружении народа. Ракетовоз был украшен флагами, на нем били в колокола. И, конечно, Анпилов со своей страстной речью был любимцем толпы. Это был уличный народный герой. Он был мастер на всевозможные изобретения. Как-то 22 июня, в день начала войны, он разбил перед «Останкино» палаточный городок, назвав эту маленькую территорию «последним, не захваченным советским участком земли», который ни немцы, ни ельцинисты потом не захватили.
Помню, как ОМОН шел на нас возле «Останкино». ОМОН учился тактике бить патриотов, он учился, грубо говоря, бить по красному знамени, вырывать из рук красные транспаранты. Об этом говорило телевидение. И я не забуду, как в этом человеческом массиве люди, сдавленные железом этих страшных псов-рыцарей, лезли на фонари, спасаясь, как во время наводнения спасаются на деревьях.
Или события 9 Мая 1992 года, когда на демонстрацию собрались военные писатели, патриотические писатели. Там были Юрий Бондарев, Михаил Алексеев покойный, другие фронтовики, они шли в колоннах. И ОМОН пришел разгонять эти колонны. Писатели вынуждены были сесть на мостовую, закрыть голову руками, а их колотили дубинками. Зачастую это все делала либеральная интеллигенция — своими лозунгами и призывами — и руками омоновцев воевала против своих же товарищей, которые совсем недавно заседали вместе с ними в Союзе писателей, дискутировали. Вот какая была страшная драма.
Движение «Русское национальное единство» (РНЕ) в октябре 1990 года основал Александр Петрович Баркашов, которому больше всего досталось. Его называли и продолжают называть фашистом, его называют убийцей, кровопийцей. Это был утонченный, очаровательный человек, очень умный, начитанный. Члены этой военизированной русской организации носили на рукаве шеврон с изображением так называемой звезды Богородицы, которую интерпретировали как свастику, как сегодня лимоновский национал-большевистский серп и молот интерпретируют так же. Я помню их первые сборы в лесопарке, их пробежки, их пафос. Я склоняю голову перед «барка_
шовцами», перед их движением.
Конечно, нельзя забыть такую организацию, как Фронт национального спасения, созданный осенью 1992 года, с его лидерами Сажи Умалатовой и Альбертом Михайловичем Макашовым. Это были два советских рыцаря, точнее, одна как бы «Мисс СССР» — это очаровательная Сажи, и красный генерал, как мы называли Макашова, которого с ревом приветствовала толпа, когда он появлялся.
И, конечно же, потрясающим был Верховный Совет. Я помню рыцарей Верховного Совета. Вообще российский парламент являл собой странное зрелище. Вначале, разумеется, в нем доминировали либералы и демократы. И его председатель Руслан Хасбулатов, конечно, был демократически настроенный лидер. Он был антисоветчик и, по существу, составлял пару Борису Ельцину. Они были два сапога — пара. Однако в Верховном Совете происходили удивительные вещи. Там сложилась группа депутатов из абсолютно блистательных людей, таких, как Сергей Бабурин, Николай Павлов, Олег Румянцев, Геннадий Саенко, Илья Константинов. Когда обсуждался какой-нибудь вопрос и они вылетали к микрофону, они напоминали ястребов или соколиную стаю. Бабурин вылетал к микрофону, произносил свои пламенные рулады, пропевал свою песнь, изнемогал и уходил в сторону, тут же к микрофону летел Павлов, за Павловым летел Румянцев. И вот такая мощная, патриотическая энергетика стала постепенно
менять атмосферу Верховного Совета. Происходила схватка энергий. Энергия патриотическая постепенно перемалывала, переваривала либеральную энергию. И Хасбулатов, в конце концов, стал патриотом, если так можно выразиться. Конечно, очень важным моментом было создание Фронта национального спасения. Это была замечательная идея, потому что во Фронт должны были войти левые и правые, монархисты и коммунисты, атеисты и верующие, то есть возникал синтез всех патриотических сил.
Во многом тогда Фронт национального спасения был своего рода антиельцинской силой. Эта сила и объединила всех. Фронт возглавлял Илья Константинов, туда входил Геннадий Зюганов, туда входили «белый» генерал Александр Стерлигов (выступавший с монархическими лозунгами), красный генерал Альберт Макашов, ваш покорный слуга. И эту силу, очень
сложную, нестойкую, эфемерную, спаяли две задачи: отношение к Ельцину как к разрушителю страны и, по существу, проект будущего — грядущее России — который был у каждого свой. И этот Фронт национального спасения очень скоро овладел Верховным Советом и Хасбулатовым.
Хасбулатова втянули в эту энергетику, и то ли он эволюционировал, то ли была безвыходность у него, он стал опираться на эту группу. Для него в ту пору ваш покорный слуга и газета «День», которую я возглавлял, были исчадием ада. Но случилось такое, что Хасбулатов пригласил меня к себе в Верховный Совет и, сидя в своей приемной среди тропических растений, он дал мне потрясающее интервью.
Это произошло в первый раз. После этого с Прохановым разговаривали бог знает кто, и Михаил Ходорковский, и Борис Березовский. Это политическая необходимость, это такие протуберанцы политики. Ведь в политике нет определенных симпатий, там есть компромиссы, интересы. И когда Руслан Имранович почувствовал, что у него уходит из-под ног почва, он искал союзников, и этими союзниками оказались мы. Я думаю, что у сегодняшних властителей, может быть, наступит момент, когда возникнет трагедия их власти, и они, никогда не опиравшиеся на нас, обратятся к нам, потому что мы являемся носителями имперского сознания, государственного сознания.
Тогда это произошло и этот момент был очень интересный: соединились, повторяю, левые и правые, белые и красные. Цэрэушник один в то время говорил: мы были потрясены тем, что этот союз состоялся. И газета «День», которая формировала этот союз, на время прекратила гражданскую войну
между красными и белыми, которая продолжалась на протяжении всех семидесяти советских лет. Опять все слились в братских объятиях.
И это были незабываемые зрелища — шествия по Москве манифестальные, когда до сотни тысяч, а может быть, больше людей начинали свое движение от Октябрьской площади, двигались через центр, через Манежную площадь к Лубянке, мимо Красной площади. Это был вал людей. Слева от вас могли
петь «Варшавянку», справа мог идти какой-нибудь охотнорядец в сапогах, нести кассетник, из которого гремели ростовские звоны колокола, где-то впереди была хоругвь со Спасом Нерукотворным, тут же несли бумажные портретики Сталина. И все это вместе жило, клубилось, все это было едино. Это был поразительный синтез, который потом распался, к сожалению.
И вот наступает 21 сентября 1993 года. Все узнают о том, что Борис Николаевич Ельцин издал указ за номером одна тысяча четыреста. Никому не верилось. Может быть, Ельцину и самому не верилось. Мне не верилось, но это случилось. И весть об этом пришла ко мне ночью. Я очень поздно вернулся домой в тот день, по-моему, в газете дела задержали или где-то бражничал, не помню. И сразу же ночью — я жил тогда на Пушкинской площади, это было близко — я пошел туда, к Дому Советов. Увидел пустой дом, кое-где горели окна, пустынную площадь перед ним, не было никого. Я подумал: неужели повторится история 1991 года, когда никто не вышел защищать партию, государство, неужели опять повторяется вся эта инерция?
Там горели фонари, была очень холодная ночь, все-таки конец сентября и от Москвы-реки шли туманы, и было странное ощущение, что бродят какие-то духи огромные, призраки какой-то печали, уныния, призраки несчастья. Мистическое было ощущение. Я грелся все время у костра, где бомжи были, какие-то московские ужасные истории рассказывали. И вдруг проглянуло солнце, туман стал уходить и на эту площадь перед Домом Советов стали приходить люди. И это тоже было поразительное зрелище. Пришел Союз
офицеров, пришли люди в советской офицерской форме с погонами, с наградами, они пришли строем и встали здесь. Следом пришли «баркашовцы», тоже строем, в камуфляже, крепкие, мощные ребята в солдатских ботинках. Все мои старые знакомые. Кричали «Слава России!» перед Домом Советов. Потом пришли «анпиловцы». Пришел поразительный человек, казак Морозов — мы его называли Казак-мороз — красавец, золотая борода, чем-то похож на Николая Второго, в фуражке, в лампасах, привел свою казачью сотню.
И постепенно площадь наполнялась всем этим людом, кого я видел на шествиях, на митингах и собраниях, и тут же они стали создавать баррикады. Баррикады в наше время против танков — это смехотворная вещь, это скорее символы. Рядом были стройки, вагончики, откуда тащили какие-то кровати,
арматуру, ящики... Тут же жгли костры, тут же пели песни, тут же стояла какая-то поразительная атмосфера наивного ликования, наивной радости от того, что все сошлись сюда для общего дела. И ощущение того, что нет, мы не покинуты, что нас много, что мы собираемся, не оставляло нас очень долго.
В здании Верховного Совета на втором этаже был балкон, который выходил в сторону парка, и этот балкон превратился в постоянную трибуну, в амвон, куда выходили ораторы. Вот там была настоящая русская патриотическая интеллигенция. Оттуда, с амвона, читал стихи Егор Исаев, говорил Юрий Бондарев, Станислав Куняев произносил свои речи, звучали песни. Там, в здании Верховного Совета, были депутаты, еще не было оцепления, и мы свободно в него проходили, люди выходили на этот балкон, туда же выбегали «бабуринцы» и «павловцы».
Повторяю, у меня было ощущение какого-то веселья. Такое веселье описано Толстым во время боя, во время атаки. Через секунду будет смерть, но пока что все это веселится, солнце, обилие людей, на миру и смерть красна, и наконец, пора «чужие изорвать мундиры о русские штыки». Вот это ощущение я запомнил. Кстати, этого веселья прибавилось, когда появился
Александр Руцкой, приехавший в Верховный Совет. Руцкой оставался вице-президентом, но уже без кабинета, без телефонов, без правительственной связи. В общем, президент без портфеля, без страны. И он приехал в Верховный Совет, и его появление там внесло оживление, потому что Руцкой
ведь очень пылкий человек, очень страстный, темпераментный человек.
У меня с ним довольно сложные отношения были. Он афганец, он рыцарь Афганистана. Его там два раза сбивали, он блестящий летчик, отважный. Вытаскивал его из плена Крючков, председатель КГБ. Руцкой был награжден званием Героя Советского Союза по представлению КГБ, потому что он выполнял спецзадание в Афганистане. Потом, во время ГКЧП, как я уже говорил, Руцкой арестовал своего благодетеля Крючкова. Тогда Руцкой конечно же был с Ельциным, а я был на стороне ГКЧП. Когда я написал «Слово к народу», Руцкой, мой товарищ, с которым в то время меня связывали дружба, общение, пригрозил мне двенадцатью годами тюрьмы. Поэтому его появление в Верховном Совете не сразу нас свело. Потом мы
встретились с ним, но вначале был напряженный момент. Как только в Верховном Совете начали скапливаться люди — еще не было блокады Дома Советов — там сразу стало активно работать российское телевидение. Наше так называемое молодое, демократическое, светлое, доброе, умное, толерантное, справедливое российское телевидение, которое возглавлял тогда Олег Попцов. Все, что оно делало, — это демонизировало людей, превращало всех этих пылких, веселых, счастливых людей в демонов, мерзавцев, уродов, врагов, которые несут гибель и смерть.
Сегодня я поражаюсь тому, как часто Попцов говорит теперь об ужасном нашем времени, о несправедливости, будто забыл, что он стоял у истоков этого страшного оружия — нового телевидения, являясь с 1990 года председателем Всероссийской государственной телерадиокомпании.
Надо сказать, последующий поход Анпилова и Макашова 3 октября 1993 года на штурм телецентра в Останкино этим и объясняется — глумливым, циничным и лживым освещением событий, когда телевидение в какой-то момент стало врагом более страшным, чем Ельцин. Это все копилось, это все предвещало взрыв. Но пока об этом никто не думал и никто его не
предполагал.
Хасбулатов из Дома Советов управлял политикой. Как опытный политик, опытный стратег, как виртуоз своего дела, он связался с регионами, он связался с собраниями, с Советами региональными для того, чтобы перевербовать их на свою сторону. Он знал всех выборных лидеров в регионах, они его знали, у них были отношения, и очень важно было заручиться их поддержкой, чтобы 4 октября, как предполагалось, все они
съехались в Москву и здесь, в Москве, провозгласили так называемый нулевой вариант, разрешили конфликт Ельцина и Верховного Совета: новые выборы — ни Ельцин, ни Хасбулатов. 4 октября — надо запомнить этот день, потому что именно 4-го в предчувствии этого сбора съезда и была устроена эта жуткая бойня.
Стратегия Хасбулатова была такова: Руцкой и Ачалов должны были заручиться поддержкой армии, военных. Разъяснить им, что нарушена Конституция, что они должны защищать Конституцию, а не Ельцина, защищать страну, которой присягали на верность. Руцкой к тому же на экстренном заседании Верховного Совета — сразу после объявления ельцинского указа № 1400 — был избран президентом. Руцкой — военный, генерал, у него прекрасные связи были в армии. Рассылались такие самокатчики, лидеры, посланцы, гонцы в разные гарнизоны, в том числе в подмосковные дивизии. И надо признать, к сожалению, что большинство из этих гонцов не сработали — армия не поддалась такой агитации. Только Софринская бригада, когда ее пытались бросить на подавление Верховного Совета, отказалась выполнять приказания, а также группа офицеров из учебного центра в Подольске приехала поддержать Верховный Совет, за что эти офицеры были страшно избиты и репрессированы.
Альберт Михайлович Макашов был назначен ответственным за оборону Дома Советов. И тогда я уже его увидел в том классическом черном берете, в генеральском костюме, в портупее — в том облике, в котором его возненавидела вся либеральная рать и стали обожать патриоты. Тогда даже стих был сложен патриотический: «Россия — рана. Жесткий шов / Пускай наложит Макашов».
Действительно атмосфера тех баррикад, тех бутафорских эфемерных баррикад была удивительна. Туда собрался самый разный люд. Сначала появились москвичи, потом приехали защитники Дома Советов из Подмосковья, потом стали приезжать иногородние. Приехали приднестровцы, так называемый батальон «Днестр». И на этих баррикадах гремели гитары, исполнялась рок-музыка, пелись народные песни, звучали хоралы, ходили крестные ходы вокруг Дома Советов, чтобы уберечь от напасти. Там были удивительные, мужественные священники, как отец Виктор, например. Отец Виктор приехал туда из дальних краев, из Якутии. Потом, когда началась бойня, он с иконой пошел на танки, на бэтээры и исчез в дыму. Все полагали, что он убит, и в поминальном нашем некрополе возле Дома Советов и ему был поставлен крест. А он оказался жив. Он приходил ко мне в редакцию. Отец Виктор прошел с этой чудотворной иконой сквозь пули и уцелел. Там с нами был иеромонах отец Никон, очаровательный человек. Он монархист, и сейчас представляет интересы Дома Романовых в Москве. Он не пошел к Ельцину, он был среди нас, среди народа.
И, конечно, было такое ощущение, что это «веселье» не может продолжаться слишком долго. Оно завершилось к моменту, когда Станислав Терехов осуществил свой вооруженный бросок на штаб стран СНГ. Он попытался захватить штабные помещения с тем, чтобы получить связь с воинскими гарнизонами. Самая большая драма заключалась в том, что не было связи. И он туда помчался. Там была перестрелка, там погибли люди со стороны милиции, по-моему, и это ему вменяли в вину. Его там поймали, жестоко избили, в кровавое месиво превратили. Он объяснял потом, что он же офицер, он должен был защищать Конституцию любыми средствами, в том числе и такими. И с точки зрения военной этики, закона он поступал
правильно. Но это стало поводом для полной блокады здания. От Дома Советов отключили все средства связи, холодную и горячую воду (а уже был конец сентября), отключили электричество, и Дом превратился в остывающий, огромный, холодный каменный монолит. Верховный Совет бился за связь со страной, бился за связь с гарнизонами, за связь со своими друзьями и приверженцами, рассыпанными по всей стране. И вот
произошло то, что произошло.
Координация была достаточно слабая. Все эти группы, перечисленные мною, были разрознены, как это очень часто бывает во время народных восстаний, народных движений. Не было единого центра. Приехали 27 сентября направленные мэрией грузовики, которые заблокировали вход, развернули
спираль Бруно, оцепив все здание Верховного Совета этой колючей страшной проволокой в несколько рядов, сверкающей в ночи своими зубьями. Были выставлены два ряда оцепления внутренних войск. И началась блокада. Это кольцо было тоже трагическим. Внутри Дома Советов находились люди, которые не имели выхода наружу. Снаружи, за пределами кольца, копились огромные силы народных масс, народных толп. И в Верховный Совет можно было проникнуть только подземными ходами. Туда надо было носить тиражи нашей газеты, которая поддерживала осажденных.
Меня пригласили в маленький подвальчик в районе Белорусского вокзала, где находился какой-то Красный уголок ветеранов. Там был поводырь, такой юноша худощавый, чем-то напоминавший молодогвардейца. Он вел нас, может быть, километра полтора в район Дома кино. Там был какой-то люк, им уже освоенный. Мы опустились в этот люк и двинулись под землей среди кабелей, среди вод в Верховный Совет.
Помню, как мы сидели в кабинете генерала Владислава Алексеевича Ачалова, которого Руцкой назначил министром обороны. Нам принесли курицу наши доброжелатели, у нас имелась бутылка водки. Было ужасно холодно. Мы сидели при свечах, философствовали, вспоминали, мечтали, рассуждали, строили стратегию. А потом я пошел в один из кабинетов депутатских, замотался в ковер и вот таким образом проночевал там на полу, напоминая шаурму. И этот ночной Дом Советов действительно казался уже крематорием.
Я был центром этого восстания. Моя газета, моя фразеология, моя идеология. Я каждый день там бывал, поэтому мой взгляд, как и взгляд всех остальных там, был свежий. Это был взгляд такой ослепительной надежды и какого-то трагического ожидания. Я никогда не забуду, как сформировался там добровольческий полк. В этот полк входили какие-то долговязые юноши с сумками нелепыми, бойцы, старые офицеры, девушки. Этот полк выстроился перед Домом Советов. Руцкой принимал парад этого московского полка — командир полка был Марков. Когда полк стал маршировать, они шли не в ногу. Было что-то щемящее в облике этого полка, вот так, видимо, ополченцы отправлялись под Волоколамск в 1941 году на верную гибель. Я видел, как у некоторых, даже у Руцкого, кажется, слезы появились на глазах, потому что вообще вид марширующих частей очень странно действует на психологию. Вроде сила, мощь, а какая-то слезная тоска возникает от этого. Я не забуду этот полк, который уходил как бы в никуда. Так кончился этот «романтический» период.
В ту пору, еще после ГКЧП, после 1991 года, у патриотов осталось несколько небольших изданий, в основном те, которые успели воссоздаться. «Правды» не было, все остальные газеты переметнулись к либералам. «Известия» были ультралиберальной газетой, «Литгазета» — либеральной. Александр Яковлев
позаботился создать мощнейший пласт либеральных журналистов и главных редакторов. И все бумажные СМИ, в том числе журналы, на то время оказались либеральными, то есть они все были ориентированы против защитников Дома Советов. И таким же либеральным чудовищем было телевидение российское. К примеру, если шла какая-то патриотическая демонстрация, телеоператоры, которые на ней работали, говорили (я слышал это): «Выбирайте лица пострашнее, стариков, чтобы морщины были». Они всячески старались превратить движение протеста во что-то старообразное, старомодное, глухое.
У патриотов были свои газеты. Скажем, была моя газета «День». «Советская Россия» Валентина Чикина, «Русский вестник» Алексея Сенина прекрасно работали и, главное, выходила в эфир телепередача «600 секунд» Александра Невзорова. Это был потрясающий период, потрясающий взлет Глебыча, как его называли. Глебыч — гениальный человек, ветреный, может быть, сумбурный, но абсолютный гений. И его «600 секунд» — действительно 600 секунд — уравновешивали действия всей это огромной, массивной либеральной прессы. Это была реальная схватка информационных структур. Мы напоминали деревянные, фанерные истребители начала войны, «Ла-5» или «ишачки», которые взлетали в небо и там били этих стальных «мессершмиттов». Об этом я рассказал в своем романе «Красно-коричневый».
