У Гумилева есть такие слова
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Вот моя репутация, как змея, она тянется за мной сквозь годы, сквозь каменья, сквозь войны, сквозь потрясения и каждый раз эта репутация меняет кожу. Я начинал молодым писателем, молодым художником, когда в культуре господствовали два направления: деревенщики и горожане, трифонианцы. Я в это время пел машины, я пел заводы, я пел города будущего, и меня тогда прозвали технократ, с легким отторжением.
Затем начались мои сканирования по горячим точкам мира, по региональным войнам. Я объездил Афганистан, Никарагуа, Юго-Восточную Азию, Ближний Восток. И тогда получил лестное прозвище советский Киплинг. Киплингом я стал потому, что каждую поездку оформлял в виде геополитического романа. Затем ситуация изменилась, власть стали наводнять либералы, и мое пристрастие к войне (а я в ту пору был, быть может, единственным писателем, который воспевал советскую военную мощь) сделало меня «соловьем Генштаба». В ту пору я летал над Арктикой на стратегических бомбардировщиках, ходил в лодках в автономное плавание, двигался с мобильными ракетными установками по тайге, наблюдал, а затем описал ядерный взрыв на полигоне в Семипалатинске.
Когда началась изумительная перестройка и грянул ГКЧП, а я поддержал ГКЧП и был близко с гэкачепистами, Александр Николаевич Яковлев, помню, по радио кричал о Проханове, как идеологе путча. Да я и не отрекаюсь от этого, я поддержал ГКЧП и был близок с его участниками, отчасти моя газета занималась этим. Потом наступила, когда близкие люди, и я были демонизированы либеральными СМИ, и многие знакомые отвернулись от меня. После событий 1993 года, меня стали называть «красно-коричневым» и «русским фашистом». «Русскими фашистами» в ту пору были и Валентин Распутин, и Юрий Бондарев. Потом, когда вся эта вакханалия кончилась, и стало все потихонечку утихать, вдруг после демонизации, после блокады ко мне пришла известность. После романа «Господин Гексоген» я вырвался на оперативный простор. Тогда меня стали называть «господин Гексоген». После этого, действительно, ко мне пришла в известной степени литературная слава, я получал премии, стал модным, мною заинтересовались молодые люди, журналы типа Playboy, Rolling Stone, и я там о себе прочитал, что Проханов — это прикольный динозавр.
Затем наступил период, когда я сформулировал концепцию «Симфонии пятой империи». И поскольку первым певцом русской Империи был старец Филофей Псковский в XV-XVI веке, то меня стали называть «старец Филофей». А «Солдат Империи» покрывает всю композицию странных, взаимоисключающих прозвищ.
У каждого художника свое безумие, свое сумасшествие. Я думаю, что меня заставляет писать ощущение бренности, тленности и смертности всего происходящего. Мной очень рано овладело странное желание не дать умереть близким людям, событиям, временам, эпосу русскому. Я гнался за событиями историческими, которые вырывались у меня из-под ног, с тем, что случившееся будет забыто. Мне хотелось их зафиксировать, запомнить, задержать их в истории, остановить, воскресить. Я шел как по минному полю. Революция, контрпереворот, войны, индустрия, Чернобыль, всё это я хотел задержать.
«Жизнь Арсеньева» Бунина открывается словами: «Вещи и дела, аще не написанiи бываютъ, тмою покрываются и гробу безпамятства предаются, написавшiи же яко одушевленiи...»
Это цитата из рукописи поморского проповедника XVIII века Ивана Филиппова. Вот это желание одушевить, выхватить, спасти. Это же чудо, что во время схватки князя Игоря с половцами, там был певец-свидетель. Он мог не оказаться, тогда бы не возникло «Слово о полку Игореве».
Я начинал сознательную деятельность в пору, когда в советский период — казалось страшный, мракобесный, темный, скучный, как утверждают шестидесятники — распространилось учение Николая Фёдорова. Я узнал об этом учении очень рано. Я читал «Философию общего дела», я встречался с фёдоровцами. И Фёдоров произвел на меня огромное влияние, до сих пор влияет, как и весь русский космизм. А с Фёдоровым, у меня произошло, теперь я это уже знаю, очень раннее, странное и, может быть, грозное знакомство. Я учился в 204-й школе, что здесь на Миуссах, на Тихвинской улице, и рядом там Миусское кладбище. Наша школа построена где-то в 30-х годах на территории бывшего, по-моему, Скорбящего монастыря, где было гигантское кладбище. И мы когда весной копали ямы под яблони, под деревья, то разрывали склепы. Из этих склепов извлекались истлевшие мундиры царские, медали, пуговицы. И однажды мы рыли ямы для штанг, готовили себе футбольное поле. Это была прекрасная площадка в Зуевском парке. Мы вырыли одну яму, вторую и во второй яме обнаружили скелет. Мы вытащили череп, а все мы были футболистами, спортсменами, и стали играть этим черепом в футбол.
В этом нет ничего ужасного. Черепа у нас разбросаны по миру, у нас черепа в Думе заседают, в правительстве есть. Но потом, спустя много лет, когда я действительно увлёкся Федоровым и узнал, что он погребен на этом кладбище. Я видел планшет с могилами, и Фёдоров был похоронен примерно в этом месте. Я мог и ошибаться, но мне почему-то кажется, что это был его череп. Я играл в футбол черепом Фёдорова. То есть завет сыновей «сыновьям воскресить отцов, жить праведно, жить высоко, жить свято с тем, чтобы искупить грехи отцов и воскресить их из мертвых», я выполнил таким ужасным способом. Вот эта драма, с одной стороны, но с другой стороны, какая-то мистическая, провиденциальная встреча с Фёдоровым и определила мое отношение к русскому гению.
Как вы понимаете, государственником и державником не рождаются. Очень много зависит от семьи, от среды, от какого-то казуса. Моя юность, когда я стал формироваться, как человек, была весьма странная. Я вращался в московских диссидентских кругах, я вращался в подпольной среде московских, которое было в то время в Советском Союзе, в Москве.
Я пережил краткий, но очень острый период неприятия власти, который кончился тем, что я вообще убежал в леса. Я порвал с институтом, с Москвой. Вот как казаки убегали на Дон, также я убежал. Три года я был лесником, жил в лесах, отрешившись от всего.
Потом случай, абсолютный случай привел меня в «Литературную газету». Меня взяли с улицы за несколько моих очерков. Я стал корреспондентом «Литературной газеты», молодым, неопытным, наивным, пишущим на фольклорные темы — игрушки, песни всевозможные, этнические радости.
А потом я оказался на Даманском. Я, человек-беглец, человек игрушек, фольклора, оказался среди БТР, среди крови.
Никогда не забуду, как я приехал на заставу и увидел убитого китайца. Его привезли на заставу, он лежал, запрокинув голову, отвалилась его собачья меховая шапка, и в голове, во лбу была дыра кровавая от крупнокалиберной пули. Все это заледенело, был такой красный колтун, как леденец. И я помню, меня поразила красная звезда на его шапке. Настолько меня поразила, что я ее оторвал. Она до сих пор в коллекции моих фетишей. Это звезда стреляла в звезду, вот что было странно. Советская звезда стреляла в красную звезду Китая. Это было невероятно. Тогда пахло большой войной с Китаем. Устраивались рокады дорожные, на земляные аэродромы прилетали бомбардировщики. То же самое происходило с китайской стороны.
И вот в солнечный яркий ослепительный мартовский день с такими серебряно-голубыми снегами, покрывавшими Уссури, мы с одним старшим лейтенантом, особистом, КГБшником, мы вышли на этот лед и поползли. Не знаю, что нами двигало, конечно, мы не могли доползти до Даманского на ту сторону, до этих лежек кровавых, которые остались от раненых, мы с ним проползли, наверное, метров 10. Ощущение: огромная пустота реки, гул воды подо льдом. Две страны, которые готовы воевать друг с другом. Рядом со мной КГБшник, особист. Я, боявшийся госбезопасности, а это была притча во языцех, нет ли среди нас агентов, сексотов, вдруг испытал солидарность с ним. Мы с ним вдвоем одни против гигантской желтой империи. Видимо, в тот момент, может быть, я преувеличиваю, говорю слишком пафосно, но в меня все эти кровавые лежки, гул реки, ощущение войны вошли, как понимание государства, моего государства, что я вместе с этим государством родился и умру вместе с ним.
Я был, повторяю, молодым корреспондентом «Литгазеты». Всего может месяц проработал. И по наивности своей, когда случились 3 марта на Даманском произошел бой, и появилось маленькое сообщение ТАСС, я позвонил заместителю главного редактора Сырокомскому и сказал: «Хочу быть на Даманском». Он выругался, наорал на меня — мол, это закрытая тема, как ты смеешь, с ума что ли сошел? Я был совершенно скомкан. Но через три дня было принято решение открыть пропагандистский фронт, начать пропагандистскую войну с Китаем. Туда направляли журналистов и Сырокомский меня пригласил, и бросил туда, на Даманский.
Я был певцом красного государства и остаюсь певцом красного государства. Для меня русское государство является религиозно-философской категорией. И вот это государственническое ощущение, знание сложилось в результате огромного количества контактов, с тем, что представляет из себя государство — с гигантскими заводами, со стройками, с оборонным комплексом, с инженерами, которые говорили, что для них нет ничего невозможного, лишь бы были деньги. Советская наука, советская военная инженерия были готовы сделать все, что не противоречило законам физики.
Я видел Шолохова на одном из его празднеств. Я видел как этот, уже умирающий, слабый человек с крохотным белым запястьем держал рюмочку, и вокруг него бушевало государство в лице командующих округов, секретарей райкомов, партийных вельмож. И я видел, что государство, оно может быть меньше, чем культура, несмотря на то, что Шолохов был государственным писателем. Это, конечно, наложило на меня отпечаток, я стал певцом красного государства. Хотя мне довелось быть с моим государством, с моей красной родиной, на протяжении всех трагических периодов последних советских лет и потом пройти переход. Я видел, как моя империя разрушалась, как она гибла, как она превращалась в труху, в прах. Я переживал огромную мировоззренческую катастрофу в это время, но именно тогда формировалась моя концепция об имперской истории России.
Один мой знакомый, по-своему гениальный человек, сравнил русскую историю и Россию с огромной сверкающей ледяной площадкой, с льдиной, которая медленно великолепно плывет по просторам огромной реки. Пока эта льдина плывет на просторах, в этом медленном могучем течении, она едина, целостна. Но вот она подплывает к узкости, к горловине, ей в этой целостности не пройти сквозь эту горловину, там убыстряется течение, возникают взрывы, возникает турбулентность, и тогда эта льдина раскалывается. Она дробится на куски. И проходит эту узкость в виде фрагментов, в виде вот такой каши ледяной. Как только горловина кончается и льдина проходит опять на ровное течение вод, она опять срастается, смыкается и опять превращается в огромную белую сияющую под солнцем плоскость. Вот синусоида русской истории, она состоит из потрясающих взлетов российской имперской государственности, где страна достигает величайших достижений в искусстве, в культуре. У нее появляются великие деятели, просветители, гении, святые. А потом с ней что-то случается, с моей Россией, она начинает стремительно разрушаться, проваливается в черную дыру истории, практически исчезает. Кажется, что она обречена на полное исчезновение. И некоторое время нет ни России, нет ни русской истории, а просто какое-то жуткое космическое безвременье. А потом фантастическими, загадочными во многом для истории способами она опять возрождается и выходит из черной дыры в новом качестве, в новом обличии.
Таких исторических фрагментов у нас пять. Первый, самый ранний, это киевско-новгородский период. Этот период многие не считают имперским, но сегодняшние археологи, историки говорят нам, что этот период имперский, потому что это была колоссальная территория, заселенная массой народов, славяне, угро-финны, половцы, народы великой степи. Все это вместе жило, гармонически соединялось. Это империя с двумя центрами, в Киеве и Новгороде породила два великих собора, две Софии, и великое движение и соединение племен. Это кончилось катастрофой, междоусобными войнами. Эта империя рухнула под копытами татарской конницы, и на Руси возродился хаос, безвременье и безгосударственность, которая, таинственно переместившись из Киева, из Новгорода на семь московских холмов, вылилась в московское царство. Потрясающее явление нашей истории, в котором был преподобный Сергий Радонежский, это Святая Русь. Там были великие князья, там были великие радетели, там же был старец Филофей, провозгласивший государственный, имперский принцип «Москва — третий Рим». Это великая империя с колокольней Ивана Великого и Василием Блаженным на Красной площади распалась в Смутное время. И опять хаос, безвременье, пожары, отсутствие государственности. Стяжатели, воры, бандиты, иноземцы, собственные негодяи растерзали Россию. Она не должна была существовать. Но опять случилось чудо, и возникла новая государственность, которая длилась 300 лет. Петровская, Романовская Россия, с Петербургом, с Медным всадником, с великим Пушкиным, с замечательными победами, полководцами, с великой русской культурой, с потрясающей рафинированной русской государственностью, которая могла управлять этими колоссальными пространствами между трех океанов. И где она? В 1917 году она исчезла, опять все превратилось в хаос. Горели библиотеки, убивали дворян, люди разбегались во все стороны. Страна погрузилась в жуткую бойню Гражданской войны, где брат резал брата. Россия не должна была существовать, она должна была погибнуть. В этой бойне гибли люди, ценности, представления, историческое время. Но опять произошло чудо, и Сталин вытащил за волосы эту исчезающую, тонущую в крови Россию. Он вытащил опять ее, создал красную сталинскую империю, которую я зачастую представлял, и пел её, и понимал. И эта империя просуществовала до конца 20 века. И где она? Она опять превратилась в кошмар. Она опять разрушилась, превратилась в хаос. До тех пока, повторяю, таинственным же способом, она, эта империя вновь стала возрождаться. Это пятая по счету империя. Четвертая Сталинская, третья Петровская, вторая Московская и первая Киевско-Новгородская. Я не могу сказать с абсолютной исторической достоверностью, я говорю, ориентируясь на свою интуицию, на мое ощущение.
Уже во времена Андропова, в закрытых, референтных, близких к нему кругах, обсуждалась нерентабельность этой территории, невозможность русской митрополии содержать окраины. Периферия развивалась, периферия доминировала. Рассматривался вопрос сброса окраин, сброса империи, превращение имперской России, имперского союза в национальное государство с доминантой русского народа. Перестройка была закамуфлирована различными технологиями, но это была процедура сброса окраин. Это выделение из вот этого огромного монолита национального русского государства. И казалось, что это удалось, почти без крови. Ну, там Приднестровье, Карабах, война в Абхазии. Казалось, произошло желаемое для политологов. Возникла Россия Ельцина, но процесс распада не остановился. Две чеченских войны, суверенитеты, все стало ломаться, либеральная идея доминировала до тех пор, пока при Путине российский истеблишмент, не говоря об этом вслух, вернулся в имперский контекст.
Я был участником событий 1993 года, расстрела Дома Советов. Естественно, на стороне Верховного Совета. У Дома Советов погибла запоздалая попытка ответить Ельцину на разрушение Советского Союза. После того, как эта попытка захлебнулась в крови, была расстреляна танками, возникло ощущение безнадежности, конца не просто строя, конца страны, конца века, конца мировоззрения. Но вот в этом бреду, в этом тумане кровавом, не сразу, конечно, а постепенно уже в 1993 году возникло странное ощущение. Вот эти танки давили вот эту патриотическую волну. На своих бронях они несли либеральную идею, они несли американизм, они несли новый либеральный строй. Танки привезли конституцию, по которой мы живем. Это кровавая конституция, которая была принята в результате бойни в Доме Советов. Когда эта конституция была принята и произошли первые выборы в Думу, то победили не либералы, не ельцинисты, а патриоты (жириновцы, коммунисты, аграрии). И 12 декабря 1993 года, когда либералы хотели устроить из выборов праздник, показать свой триумф, были приглашены актеры, бабочки, фраки, вдруг выяснилось, что страна прокатила либералов, и проголосовала за патриотический контекст. Карякин тогда ночью крикнул: «Россия, ты одурела!» И это меня так потрясло, что положило начало изменению моего мировоззрения. Баррикадники Дома Советов были арьергардом советского строя, они были последними солдатами империи. Но одновременно, они, как я понял, были первыми солдатами следующей империи. Таким образом, сбывается евангельская формулировка «и последние станут первыми». Они последние, но стали одновременно первыми. Это было потрясающее откровение.
Потом чеченские войны. Сначала первая война, ужасная война, когда либеральная пресса уничтожала русскую армию с тыла, а чеченцы били неопытные, несформированные русские части. Эта война была проиграна в Хасавюрте, Лебедем был заключен предательский мир. Но в этой страшной проигранной войне произошло удивительное деяние. Именно с этой войной было связано имя Евгения Родионова. Женя Родионов, молодой солдат, юноша, был захвачен в плен на блокпосту. Ему предлагали отречься от России, от православия, он предпочел смерть. Ему отрезали голову. Сейчас Евгений Родионов не канонизирован, но его почитание как святого повсеместно. Пишутся иконы, целое движение обожающее и народно канонизирующее Евгения Родионова. Я подумал, если в эту пору не было страны, не было России, не было этих ценностей, он не совершил бы этот подвиг. Сам этот подвиг говорил о том, что было за что так высоко, страшно, мистически и прекрасно умирать. Значит, он, отрок, своим внутренним чутьем праведника и богооткровенного человека почувствовал, что есть за что приносить Христову жертву. Есть Россия, есть государство, оно складывается. Затем вторая чеченская война. Победа, которую добыли полководцы замечательные — Геннадий Трошев и Владимир Шаманов. Это были два полководца русской победы. Конечно, это не были Жуковы, Рокоссовские, Василевские, но это были полководцы, которые выиграли страшную войну, проиграв которую, Россия бы исчезла. Если у России, у страны есть святой Женя Родионов и полководцы Трошев, Шаманов, значит, есть держава, есть страна. Это второй аргумент был очень сильный.
Затем, как ни странно, катастрофа «Курска». Казалось бы, это был ужас, «наутилус», символ советской империи, красоты, мощи, так страшно погиб. Казалось бы приговор всему строю, всему времени, всей русской цивилизации. Но это горе сплотило вокруг себя народ. Народ с рыданиями, с песнопениями, с обожанием шел к затонувшему ковчегу, оплакивал его, и в этом горе опять ощутил себя единым. Бедные, богатые, православные, атеисты, красные, белые, имперские — все соединились вокруг этого горя. Это тоже был симптом того, что есть государство.
И потом — победа над сепаратизмом, вертикаль власти, централизм, явления новых формул, национальных, государственных, введенных при Путине, при раннем Путине. При позднем Путине происходит другое, прямо противоположное. Но вот это все говорит о том, что государство есть. И короткая блиц-война с Грузией, которая по существу повлекла создание двух суверенных государств — Абхазии и Южной Осетии, это была первая авангардная имперская война современной России. Чеченские войны — это арьергардные, мы защищались, мы отбивали хаос, который надвигался на Россию. А грузинская война, маленькая, крохотная война, которая сказала: Россия — Империя.
Но драма в том, что если во время чеченских войн и борьбы с сепаратизмом Федеральный центр уничтожал тенденции отделения Кавказа или Татарстана, то теперь в самом центре возникли взгляды, что, например, Кавказ — это бремя для России, это место, откуда идет терроризм, тьма, зараза, криминал, что содержать Кавказ России нет смысла. Причем, эти взгляды не только среди русских националистов, которые исповедуют теорию Республики Русь — долой всех инородцев, оставим только русский этнос. Эти взгляды идут из олигархических кругов, из среды политологов, близких к Кремлю. Они еще не выплескиваются, повторяю, в открытую дискуссию, но они идут, мы их фиксируем.
Драма в том, что эти взгляды, могут при известных обстоятельствах продолжить андроповскую концепцию сброса пространств, обремененных инородцами. И поэтому это очень опасная тенденция. Что значит отделить Кавказ? Отделить Кавказ, это немедленно отделить Башкирию, немедленно отделить Татарстан, Якутию. Это породит гигантскую реакцию распада. Так мы лишаемся Сибири, лишаемся Дальнего Востока. Едва народившаяся пятая империя начинает гнить, не успев сформироваться. И эта идея становится инструментом. В этот инструментарий замешивается Запад, замешиваются враги целостности России, поэтому мы сейчас переживаем очень опасный момент. Я просто знаю, что для патриотических сил чрезвычайно важно фиксировать этот момент и в себе самом, и в социуме.
Сильная могучая имперская Россия — и белая, и красная, и будущая — глубоко враждебна Западу. И как развивающаяся целостность она представляет угрозу для западной экономики, для западной геополитики, для западной системы ценностей, поэтому распад СССР, который замышлялся в недрах ЦК, в недрах Госбезопасности, но, конечно, в него были включены и англосаксы, и Тэтчер, западные спецслужбы. И мы пали жертвой так называемого организационного оружия, мощнейшей культуры разрушения, которая имела своим центром Запад, в том числе и Лондон.
История- кровавая дама, но она и романтическая и божественная дама. Время империй не прошло. Европа современная, которая формируется в Евросоюз, это империя нового типа. Китай — это империя. Штаты- империя. Великая история происходит через империи, а не через государства-карлики. В 1918 году Россия была голая, босая, у нее не было заводов, дорог, она была вся в крови, но, тем не менее она села на лошадей и конные армии, первые, вторые, вновь собрали растерзанные Временным правительством и русским хаосом территории. И если не будет сформулирована такая идея, что русский народ — это разделенный народ, если мы откажемся от тридцати миллионов русских, которых мы предали, благодаря Ельцину, выбросили за пределы страны. Если мы не скажем, что русские пространства, такие как Нарва в Эстонии, как Северный Казахстан, как Украина -это наши территории, то нам грош цена, мы уже не народ, мы не нация. Поэтому имперские представления, пускай они удержатся хотя бы в каком-то клубе, пускай они удержатся в одном «солдате Империи», тогда империя уцелеет.
А если мы будем ныть: давайте создадим экономику, давайте построим Сочи, чтобы наши люди могли отдыхать там, мы не достойны называться великим русским народом.
Для того, чтобы империя реализовалась, в сильное государство, должно быть, прежде всего запущено развитие. Это же не бумажная империя, не империя ансамбля песни и пляски, это могучее образование, в котором осуществлено развитие, которое обладает колоссальным потенциалом идей, умений, формул, технологий. В сегодняшнем нашем государстве тормозом для развития, для модернизации является гигантский олигархический клуб, окружающий правительство, которое является само частью этого олигархического клуба. Препятствием является вся эта чиновничья, страшная вороватая рать, которой наплевать на страну. И конечно, препятствием являются информационные технологии, телевидение, которое блокирует любое появление народного самосознания. И если три силы будут продолжать давить на нас, империи, государства российского не будет. Будет просто шлак, во что мы сейчас и превращаемся. Поэтому задача Церкви, патриотов, технократов, военных, которые еще не сдались, содействовать, каждый на своем посту срезу этой раковой опухоли, всего этого ужасного строя.
Россия сегодня настолько отстала от мира, что она не может развиваться эволюционно. Эволюционная модернизация сегодня — это модернизация яхты Абрамовича, это победа сочинского проекта. Рывки должны быть сделаны через мобилизацию, через концентрацию ресурсов и подавление всех врагов модернизации.
Когда я говорил о синусоиде русской истории, то крушение каждой из предыдущих империй, катастрофа каждой из имперских фаз, связана с усилением идей, противостоящих централизму. Казалось бы, смешно говорить о либерализме в Киевско-Новгородской Руси, но по существу, принцип сетевой Киевско-Новгородской империи, где был особый тип централизма, разрушился из-за удельных противоречий, из-за дробления, из-за распрей между княжичами. И эта свобода от центра, либеральная тенденция, которая проявилась в русской древности разметала империю. Иван Грозный пытался подавить либерализм удельных бояр. Он их казнил, подымал на дыбу, но они одолели Россию и разорвали ее в клочья. Либералы Романовской империи в 1917 году разорвали империю. Либералы 1991 года разорвали великую красную империю.
Я думаю, что каждый раз, когда гибнет очередная Российская империя, и мы погружаемся в черную дыру, нас спасает русское чудо. Это категория, которой не оперируют историки. Это категория, которой оперирует мистический дух русского человека. Я уповаю на волю и на силу человека, я уповаю на русское чудо.
