В мире есть царь: этот царь беспощаден, Голод названье ему.
Н.А. Некрасов
Голод и смерть идут рука об руку. Любой серьёзный голод влечёт за собой массовую смертность. Память о безвременно ушедших горьким эхом передаётся из поколения в поколение. Трудно смириться с тем, что одни люди умирали от истощения, в то время когда у других — в отдалённой части земли, а может быть, и совсем рядом, — дом был полной чашей. Обострённое коллективное сознание лихорадочно ищет ответственных за такую несправедливость и нередко объявляет голод геноцидом, вынося обвинительные вердикты правителям, партиям, классам или народам.
Правда, далеко не всякая массовая гибель людей от дефицита продуктов может считаться геноцидом. С правовой точки зрения, если пунктуально придерживаться определения геноцида, данного в документах ООН, налицо должно быть преднамеренное, полное или частичное уничтожение какой‑то группы людей, в том числе путём создания невыносимых для жизни условий. То есть, строго говоря, геноцидом можно признать лишь такой голод, который был сознательно устроен конкретной политической силой с целью ликвидации или сокращения конкретного этноса. Непредвзятое изучение истории заставляет признать, что такое запланированное вымаривание населения встречалось довольно редко, гораздо чаще трагедии разыгрывались в результате природных катаклизмов или как побочный, внеплановый эффект вооружённых или социальных конфликтов.
Совсем иная картина возникает, если посмотреть на голод через призму биологических процессов. По существу, любая конкуренция за ресурсы, и прежде всего, за продовольственные, содержит элементы геноцида. Ведь что такое биологическая эволюция, движимая борьбой за существование, как не замещение носителей одних генов носителями других генов? Замена тех, кто не сумел присвоить себе достаточно средств пропитания, на тех, кому удалось потеснить своих конкурентов? Если, условно говоря, саранча сожрала цветы, с которых собирали мёд пчёлы, то многочисленное потомство оставит сытая саранча, а обездоленные пчёлы будут обречены на вымирание. Хотя, если приложить к этой коллизии юридические понятия человеческого общества, саранча нимало не собиралась оставлять пчёл без пищи, она вообще не думала о пчёлах — саранча просто очень хотела кушать сама и без всякой задней мысли преследовала собственные эгоистические интересы.
Люди, конечно, способны предвидеть последствия своих действий несколько лучше, чем саранча (хотя, возможно, во вселенском масштабе эта разница невелика). И всё же коллективные стратегии разных групп людей вполне напоминают стратегии биологических видов. Сплошь и рядом мы можем наблюдать: когда одни присваивают какой‑то ресурс — другие испытывают дефицит и страдают. А поскольку на протяжении почти всей истории Homo Sapiens, вплоть до недавнего времени, воспроизводство людей критически зависело от достатка продовольствия, нет ничего удивительного в том, что этносы, преуспевшие в конкуренции за продовольственные ресурсы, оставляли больше потомства, чем те, кто оказался обделённым. Численность народов, ущемлённых в доступе к земельным ли угодьям, к конечным ли продуктам потребления, сокращалась абсолютно или относительно, то есть их гены в генофонде человечества вытеснялись генами более успешных соперников. А это уже вполне напоминает геноцид, хотя бы даже стихийный и бессознательный, реализующийся не в силу продуманных преступных замыслов, а в силу примитивных зоологических инстинктов.
Обсуждая в нашем эссе связь голода и геноцида, мы будем иметь в виду именно такое, расширительное толкование последнего, то есть поговорим о том, как эгоистические действия определённых человеческих групп порождали нехватку продовольствия и как эта нехватка перекраивала этногенетическую картину мира. Причём степень преступной вины в этих событиях разнится радикально: в одних случаях впору говорить о бездумном «самостреле», непредвиденном аутогеноциде, в других — о расчётливом и циничном превращении целых народов в биоматериал для собственного процветания.
Голод как спутник истории
Размер пищевой базы определяет численность популяции. Любая группа быстро растёт, пока не заполнит свою экологическую нишу — затем расширенное воспроизводство, дойдя до предела кормовых возможностей, компенсируется возросшей смертностью.
Этот закон жизни изначально довлел и над человечеством. Совсем крошечные группы, получившие доступ к богатым угодьям — будь то при заселении необитаемых островов, завоевании плодородных долин или при освоении новых технологий, позволяющих значительно расширить пищевую базу (например, изготовление лодок, обеспечивающих рыбный лов вдали от берега, или проведение каналов, орошающих прежде бесплодные пустоши), — буквально за несколько поколений превращались в многочисленные народы, беспрепятственно удваиваясь, а то и утраиваясь с каждой генерацией. Напротив, утрата го источника питания, его резкое оскудение вело к вымиранию племён или как минимум к их стремительному сокращению.
Освоение всякой новой пищевой ниши быстро ведёт к её заполнению до предела. Спустя короткое в историческом масштабе время там будет проживать столько людей, сколько может прокормиться, — и это сразу делает популяцию уязвимой. Природные источники существования нестабильны, подвержены, прежде всего, регулярным климатическим колебаниям, а значит, всякое подобное колебание чревато продовольственным дефицитом, повторяющимся со зловещей цикличностью. Оттого голод был постоянным спутником наших предков во всех концах земли.
Получить представление о жизни ушедших поколений можно из этнографических описаний тех обществ, которые вели архаичный образ жизни вплоть до ХХ века, а некоторые существуют в таком виде и сейчас. Почти все первобытные сообщества проходят через предсказуемые сезонные голодания, а также через менее регулярные годовые. Сезонные голодания, как правило, совпадают с засушливым периодом в жарком климате и с зимой в климате холодном. Например, на языках меланезийских народов месяцы без дождей, с октября по январь, называются «время, принадлежащее голоду». В такие периоды ведущие натуральное хозяйство этносы радикально снижают шкалу пищевых предпочтений: меланезийцы, например, начинают собирать улиток и вымачивать ядовитые орехи, а африканские готтентоты — собирать ещё более токсичные стручки акации, которые, кроме вымачивания, требуют ещё длительного вываривания и засолки.
Но к сезонному голоду, по крайней мере, можно подготовиться, делая необходимые запасы. Гораздо опаснее непредсказуемая игра стихии, внезапно уничтожающая источники пропитания. Так, например, в и без того скудной пустыне Калахари раз в четыре года случаются особенно свирепые засухи. На высокогорьях Новой Гвинеи примерно раз в десятилетие имеют место заморозки, уничтожающие побеги съедобных растений. Соломоновы острова несколько раз за столетие подвергаются действию страшных ураганов. В засушливых саваннах Судана нежданным бедствием оказываются то нашествия уже упомянутой выше саранчи, то не менее опустошительные миграции слонов. В таких случаях массовая смертность становится неизбежной. Картина гибели от истощения целых племён зимой 1913 года в горах Новой Гвинеи красочно описана английским натуралистом Уолластоном: застигнутые затянувшейся непогодой горцы съели все запасы продуктов и не смогли найти новой провизии в лесах, пострадавших от экстремальных для тропиков заморозков. Участники экспедиции Уолластона пытались накормить подобранных ими измождённых туземцев, но степень дистрофии была уже такова, что спасти удалось лишь немногих. Такие катастрофы были постоянным бичом людей, чья экологическая ниша критически зависела от природы, — ни одно поколение не могло избежать испытания на прочность голодом.
Исследователь нравов подобных реликтовых обществ Джаред Даймонд делает вывод, что их члены говорят о пище непропорционально много в сравнении с обычаями технологичного мира. Даже после плотной трапезы разговоры постоянно вертятся вокруг еды, потому что для первобытных групп вопрос пропитания — в буквальном смысле вопрос жизни и смерти.
В ряде локальных культур выработались своеобразные механизмы страховки от голодной смерти в периоды катастрофического оскудения ресурсов. Так, у ряда народов Индии, в некоторых арабских странах, на многих островах Тихого океана критерием красоты служит полнота. Местные прелестницы заботятся о прибавлении дополнительных жировых складок с таким же упорством, с каким наши поклонницы фитнеса доводят себя до анорексии. Эта странная, на наш взгляд, норма выглядит отголоском тех времён, когда лишь пышные избранницы имели шанс пережить непрогнозируемый затяжной голод и продолжить род. В частности, изолированные на удалённых островах аборигены Тихого океана в случае природного катаклизма имели весьма призрачные шансы мигрировать в более сытые края и могли полагаться только на загодя накопленный подкожный запас, пока фортуна вновь не улыбнётся (вернётся благоприятная погода, косяки рыбы и т.д.) Таким образом осуществлялся неуклонный генетический отбор — потомство оставляли преимущественно склонные к полноте, успешно преодолевшие «голодный барьер». Эти генетические особенности островитян аукаются сейчас, когда продовольствие стало намного более доступным. Например, современные жители острова Науру в среднем весят на 50% больше, чем белые австралийцы такого же роста, а заболеваемость диабетом на Науру в разы выше, чем в Европе. Те гены, что гарантировали безопасность наурийцев в трудные времена, в эпоху потребительского изобилия стали обузой и угрозой.
Разорванная пуповина Земли
Да, благополучие общества, ведущего натуральное хозяйство и роковым образом зависимого от обилия даров природы, выглядит исключительно хрупким. Дамоклов меч голода, спровоцированного переменчивым климатом, грозит в любой момент обрушиться на головы примитивных земледельцев, охотников и собирателей. Естественно, что находящиеся в таком положении племена энергично искали новые способы, с помощью которых можно выжать из доставшейся им пищевой ниши как можно больше. Однако природа не всегда покорно отдавала своим эксплуататорам новые дары — иногда она беспощадно мстила человеку за бесцеремонное вмешательство в экологическое равновесие.
Хрестоматийным примером здесь служит история Австралии — загадочного континента, на котором остановилось, если не пошло вспять, развитие местной популяции. Первые стоянки человека разумного в Австралии датированы примерно 50 тысячами лет до Рождества Христова. А поскольку Зелёный континент даже во времена ледниковых максимумов (когда, соответственно, достигал самого низкого уровня мировой океан) был отделён от Евразии сотнями километров водных преград, то первые австралийские поселенцы оказались первыми людьми, освоившими морские плавания на значительные расстояния. Это были подлинные пионеры прогресса той эпохи, на фоне которых их европейские или азиатские современники выглядели отсталыми дикарями. Когда же потомки европейских дикарей приплыли в Австралию пятьдесят тысяч лет спустя, они обнаружили, что жители Зелёного континента не только не продвинулись за это время вперёд, но даже утратили прежние навыки, например, забыли основы элементарного судостроения.
Палеоэкологи пришли к выводу, что Австралия оказалась объектом рукотворной катастрофы, приведшей к опустошительному подрыву пищевой базы и вымиранию людей. В итоге плотность населения упала ниже минимального уровня, позволяющего вести продуктивный культурный обмен, сохранять и накапливать знания. Судя по множеству признаков, в Австралии возобладал принцип «поджигательного хозяйства» (Fire-stick agroculture), уничтожившего природу материка. Пришельцы безжалостно выжигали леса, загоняя с помощью огня скрывавшуюся в дебрях дичь, а после пожара выкапывали вдобавок печёные клубни съедобных растений. На некоторое время это с избытком обеспечивало их пищей, и популяция переселенцев процветала, получив в своё полноправное распоряжение нетронутый другими людьми райский уголок планеты. Однако очень скоро оказалось, что «повелители природы» сами подрубили сук, который так успешно оседлали.
Варварские поджоги уничтожили всю крупную фауну материка — на сегодня в Австралии нет ни одного животного массивнее кенгуру. (Хотя раскопки подтверждают сравнительно недавнее существование сумчатых гигантов весом минимум в тонну. Самые крупные ископаемые млекопитающие материка — дипротодоны — весили порядка трёх тонн, а их исчезновение с отставанием на две-три тысячи лет совпадает с появлением первых переселенцев.) Кроме того, в аридном климате не смогли восстановиться сгоревшие редколесья, покрывавшие до прихода человека значительную часть Австралии. Хотя мы и называем этот край земли Зелёным континентом, сегодня такое живописное название применимо лишь к юго-восточному уголку Австралии, а большая часть пространства занята пустынями и сухими степями. Так, в погоне за лёгкой добычей, австралийские первопроходцы уничтожили доставшуюся им уникальную экологическую нишу и обрекли себя на прозябание в пустынном изоляте. С определёнными условностями такой поступок можно назвать аутогеноцидом.
В похожей, хотя и не столь драматичной ситуации оказались также первопроходцы обеих Америк. Мы можем долго ломать голову, почему в американских тропиках и субтропиках, вполне сравнимых по своим климатическим условиям с африканскими, нет таких крупных животных, как слоны, носороги, бегемоты и даже антилопы? Почему в саваннах Бразилии и Венесуэлы не пасутся бескрайние стада разнообразных копытных, как в национальных парках Танзании или ЮАР? Палеонтологи дают однозначный ответ: американская мегафауна была уничтожена заселившими эти земли охотниками около десяти тысяч лет назад.
Первые обитатели Нового Света принесли из Евразии богатый охотничий опыт, столкнувшись с наивным зверьём, никогда не встречавшим такого суперхищника, как человек. Откормленная добыча сама шла в руки, не имея ни малейших навыков осторожности перед внешне хрупкими двуногими пришельцами. Богатейшие биологические ресурсы обеих Америк выглядели неисчерпаемым источником доступного питания — и это позволило переселенцам двигаться с невиданной для стихийной пешей миграции скоростью, всего за какие‑то пару тысяч лет преодолев дистанцию в сорок тысяч миль, от пролива Дежнёва до Огненной Земли. Очевидно, это было время настоящего демографического взрыва — горстки отчаянных искателей приключений, перебиравшихся через ледяное жерло древней Берингии, быстро превратились в многочисленное население двух огромных девственных материков.
Тут‑то, видимо, их и поджидала рукотворная катастрофа. Мегафауна сокращалась с таким же темпом, с каким росло население. Очень скоро в Америке было истреблено большинство крупных видов млекопитающих, в частности: минимум четыре вида американских хоботных, шесть видов эндемичных верблюдов и четыре вида местных диких лошадей. Кратковременное мясное изобилие кончилось, начались тощие века. Каменными свидетелями разыгравшейся в те времена драмы являются находки культуры Кловис, отражавшие сначала бурный расцвет интенсивного охотничьего хозяйства (во множестве огромных «мастерских» обнаруживаются сотни тысяч образцов искусного каменного оружия), а затем практически одновременное исчезновение мастеров, делавших оригинальные копья и дротики. Все артефакты культуры Кловис при тщательной радионуклидной датировке укладываются в четыре коротких столетия, с 13 200 до 12 800 лет назад. Скорее всего, именно за эти века охотничьи успехи палеоиндейцев достигли своего апогея и сменились тотальным голодом, уничтожившим носителей развитой культуры.
Правда, в отличие от Австралии, Америка располагала намного большими размерами, гораздо более разнообразной фауной и более стойкими экологическими системами, поэтому абсолютной катастрофы, навсегда отбросившей её обитателей в прошлое, не случилось. Однако темпы развития американской популяции были существенно заторможены. Уже то, что аборигены Западного полушария из‑за хищнической эксплуатации биоресурсов континента лишились шансов одомашнить лошадь, стало невосполнимым минусом в грядущем столкновении с пришельцами из Европы.
Не будем строго судить первобытных австралийцев и палеоиндейцев, которые не ведали, что творили. Нельзя забывать, что всего полторадва века назад представители гораздо более просвещённых наций в короткие сроки уничтожили целые виды, служившие лёгким источником сытного питания. Так, основатели США буквально за несколько десятилетий извели несметные стаи странствующих голубей, а наши соотечественники на Дальнем Востоке в считаные годы перебили всех стеллеровых коров. Эти печальные события показывают, что за сотни веков развития цивилизации мы всё ещё недалеко ушли от дикарей, готовых хищнически уничтожать свалившееся в их руки богатство.
Ещё один возможный пример рукотворной экологической катастрофы, подорвавшей пищевую базу великого народа, проигравшего из‑за этого историческую конкуренцию, относится к гораздо более близкой эпохе и непосредственно касается истории нашей страны. Речь идёт о весьма аргументированной гипотезе палеоэколога Кульпина-Губайдулина, обнаружившего не обсуждавшиеся ранее причины упадка Золотой Орды. Его исследовательская группа, изучая хронологическую сукцессию почв и растительного покрова лесостепных регионов Центральной России, зафиксировала резкие изменения в период от конца XIII до конца XIV веков. Эти факты получили следующее объяснение: кочевники Центральной Евразии, переселившись на южную часть Русской равнины, принесли с собой домашнюю традицию отгонного овцеводства. Поначалу это занятие казалось очень перспективным, поскольку чернозёмные степи и лесостепи в междуречье Дона и Волги гораздо богаче кормами, нежели пустынные просторы Монголии. Однако очень скоро овцы вытоптали грунт, разрушили дерновинный ковёр южнорусских степей, выели древесный подрост в перелесках, что привело к аридизации земель Золотой орды и стремительному снижению их кормового потенциала. На смену краткому периоду расцвета в XIII веке, когда было воздвигнуто более полутора сотен ордынских городов, пришёл усиливающийся упадок, обернувшийся запустением новостроек, нехваткой пищи, грызнёй, междоусобицами, вылившимися в итоге в «Великую Замятню» и падение Орды под ударами русских конкурентов.
Аналогичная гипотеза, объясняющая упадок североафриканских цивилизаций опустыниванием территории из‑за интенсивного выпаса коз, часто обсуждается в популярной литературе. Однако в данном случае скорость перемен не была такой стремительной, как при угасании культуры Кловис в Америке или кризисе в Золотой Орде, поэтому в наступлении Сахары вплоть до Средиземного моря, уничтожившем ливийские и нумидийские пастбищные угодья, следует, прежде всего, винить не жадность недальновидных козопасов Магриба, а долгосрочные глобальные изменения климата. Во всех же остальных ситуациях, описанных выше, мы видим, как корыстное хищническое использование новой пищевой ниши быстро приводило к её оскудению и порождало дефицит продуктов, низвергавший целые цивилизации, казалось бы, находившиеся на пике роста.
Но возникавший при этом голод, губивший генофонд страдавших от него народов, никак не попадает под определение геноцида — разве что аутоцида, вызванного неразумной и недальновидной потребительской гонкой.
Кому принадлежит место под солнцем
По мере того как люди всё плотнее населяли Землю и их существование всё больше лимитировалось чием доступных пищевых ресурсов, принципиальное значение приобрёл контроль над территорией, которая эти ресурсы содержит. Борьба за территорию присуща почти всем биологическим видам, но только у человека разумного, Homo Sapiens, она переросла в перманентные внутривидовые войны, ведущие к уничтожению или серьёзному сокращению конкурирующих популяций.
Впрочем, очень вероятно, что этим событиям предшествовала ещё одна долгая война — межвидовая.
Известно, что длительное сосуществование древних Homo Sapiens и неандертальцев закончилось полным исчезновением последних. От родственных нам соседей по планете осталось только небольшое количество генов, подмешанных в человеческую популяцию в результате гибридных браков (возможно, аллель mc1r, обеспечивающий рыжий цвет волос, или аллели группы D гена microcephalian, стимулирующие некоторые аспекты развития мозга). Антропологи до сих пор с жаром спорят: были ли неандертальцы уничтожены древними людьми, или погибли по иным причинам, но факт остаётся фактом — число сапиенсов со времени первого контакта увеличилось на много порядков, а число неандертальцев сведено к нулю. Также абсолютно достоверным фактом является то, что неандертальцы периодически испытывали острейший голод, заставлявший их пожирать своих же сородичей. Об этом красноречиво свидетельствуют данные находок с обглоданными костями, например, в испанской пещере Эль-Сидрон (подробнее смотри в популярной монографии ведущего российского эволюциониста Александра Маркова). Очень похоже, что наши предки оказались успешнее в борьбе за пищевые ресурсы — мамонтов и иной добычи не могло хватать на всех. Тот, кто хуже других преуспел в охоте, был обречён.
Таким образом, перед всякой группой, столкнувшейся с нехваткой ресурсов в результате конкуренции с другой группой, замаячила перспектива непростого выбора. Вариантов, собственно, просматривалось немного, только два: вымирать или воевать. Но sapienti sat — умному достаточно, как гласит латинская поговорка. Homo Sapiens не стал искать третьего пути и сделал выбор в пользу войны за жизненное пространство.
Как подметил антрополог Джаред Даймонд, изучавший первобытные племена Новой Гвинеи, столкновения между соседями являются постоянным лейтмотивом быта островитян. По оценкам Самуэля Боулса, обобщившего внушительный пул исследований палеолита и современных примитивных обществ, в них на боевые столкновения приходится от 5 до 30% всех смертей. Это, прежде всего, жертвы войн за территорию, за охотничьи угодья, за дичь или за одомашненный скот — то есть, по сути дела, войн за питание. Одно из дошедших до нас документальных свидетельств такой кровавой и беспощадной схватки за наиболее ценный и редкий пищевой ресурс — китовую тушу, — описанное в древнеисландской «Саге о Греттире», цитирует в своей монографии А. Марков. По наблюдениям Д. Даймонда, наиболее частой причиной сражений между новогвинейскими туземцами служит иной пищевой ресурс, также самый ценный в данном экотопе, — свиньи.
Конечно, высокий смертельный риск, которому с неизменной частотой подвергали себя упомянутые выше сражающиеся стороны, продиктован отнюдь не любовью к экстремальным приключениям, а логичным выбором между очень вероятной смертью от голода и менее вероятной смертью в бою. При этом также очевидно, что у проигравшей стороны к боевым потерям добавлялись и потери от недоедания. И в данном случае вполне правомерно говорить о геноциде, подпадающем под строгое определение документов ООН. Причём подобный геноцид, не только частичный, направленный на вытеснение племени из пищевой ниши, но и тотальный, выражающийся в полном истреблении поверженного противника, по меньшей мере — его мужского населения, был совсем не редким явлением в человеческой истории.
По мнению вышеупомянутого Боулса, распространение ряда генетических признаков в современной человеческой популяции было бы невозможно, если бы с высокой периодичностью мужчины побеждённых племён не уничтожались полностью. Также о подобной исторической практике свидетельствует анализ генофонда многих ныне здравствующих этносов. Например, среди мужских хромосом хакасов и киргизов доминирует гаплогруппа R1a, характерная для индоевропейских народов, в то время как передающиеся исключительно по женской линии митохондриальные ДНК у этих двух тюркских наций типичны для монголоидов Восточной Азии. Такое сочетание говорит в пользу гипотезы, согласно которой предками хакасов и киргизов по мужской линии были воинственные индоевропейцы, на протяжении нескольких поколений захватывавшие себе жён из монголоидных племён. О судьбе мужчин, вынужденных уступить своих подруг завоевателям, можно только догадываться, но так как они не сделали генетический вклад в киргизскую популяцию, ясно, что эта судьба была печальной.
Последний аргумент в битве с голодом
Впрочем, самым худшим финалом для побеждённых было не изгнание из богатых пищей мест и даже не отъём женщин. По мере обострения продовольственного дефицита реальным явлением становился каннибализм, и тогда проигравшие превращались в банальную добычу, один из подвидов дичи, которую съедали победители. Душераздирающие сцены таких трапез можно обнаружить во многих документальных и художественных произведениях, повествующих о нравах диких народов.
Причём, как это ни странно для обывателя, случаи каннибализма становились чаще по мере распространения земледельческих технологий. Такая зависимость не вяжется с представлением о мирном характере земледельческих обществ — по сравнению с воинственными охотниками. Однако парадоксальный на первый взгляд факт преимущественно земледельческого каннибализма имеет простое физиологическое объяснение. Дело в обострившемся дефиците белка.
С одной стороны, земледелие позволило фантастически увеличить пищевой потенциал населённых территорий. Если в дикой природе пригодны для питания примерно 0,1%, если не меньшая доля биомассы, поддерживаемой на данной территории, то при выращивании культурных растений человек употребляет от 10% до 50% биомассы, а если учесть откорм скота — и все 90%. Благодаря этому внедрение земледельческой агротехники привело к взрывному росту населения. Однако обеспечить многократно умножившуюся людскую массу калориями было проще, чем важнейшим строительным материалом нашего тела — белком.
В некоторых регионах Земли удалось одомашнить злаки, содержащие хотя бы минимально потребный набор растительных протеинов: рис в Восточной Азии, пшеницу в Западной Евразии, кукурузу в андской и Центральной Америке. Там же начали культивировать растения, богатые белком и способные вовсе закрыть острый протеиновый дефицит: сою на Дальнем Востоке, нут — на Ближнем, горох в Европе, фасоль в Андах, циклахену и канареечник в долине Миссисипи. Однако в других частях планеты подобных культур просто не нашлось. Поэтому главной пищей земледельцев тропической Африки, Амазонии, Новой Гвинеи стали крахмалоносные клубни типа батата, маниоки, юкки и т.д. В результате жители этих территорий получали достаточное количество углеводов, но испытывали перманентное белковое голодание, смягчить которое продуктами охоты и животноводства удавалось лишь в очень ограниченной степени.
Отсюда — ожесточённые войны за свиней среди папуасских племён. Отсюда же и зверская традиция каннибализма, распространённая во многих тропических краях.
Когда мы свысока глядим на людоедов из экваториальных регионов, то за свою счастливую судьбу, избавившую нас от подобных кровавых традиций, нам следует благодарить не столько свой милосердный склад души, сколько пшеницу, гречиху и горох, позволявшие нашим предкам преодолевать искушение протеинового голодания.
Вполне сродни людоедству ещё одна жуткая традиция, вызванная голодом, — инфантицид, или детоубийство. Современные любители домашних питомцев иногда с ужасом наблюдают, как в случае слабой лактации кошка пожирает часть своего выводка, потрясённые проявлением звериного инстинкта. Если бы они знали, что подобные явления не так уже редко встречались в людских племенах, они ужаснулись бы ещё больше. Описания холодного сознательного инфантицида можно найти у целого ряда антропологов XIX и XX веков, оказавшихся невольными свидетелями этих жестоких актов. Отголосок леденящей кровь традиции, преследующий ту же цель — наиболее эффективное использование дефицитных органических ресурсов, вложенных в нежизнеспособное дитя, — можно наблюдать в фильме Акиро Куросавы «Легенда о Нарайяме». Там сделавшая аборт японская крестьянка закапывает плод в огороде, чтобы потраченные на него ценные питательные вещества не пропали даром. Главный же сюжет «Легенды…» посвящён иной бесчеловечной традиции, порождённой голодом, — геронтоциду, избавлению от ослабевших и не способных окупить своё потребление стариков.
Миграции вокруг обеденного стола жизни
Не только в современном мире, активно обсуждающем проблему беженцев из несытой Африки в благополучную Европу, но и на протяжении всей человеческой истории первоочередным стимулом миграций выступает голод. Испокон веков люди стремились покинуть места, бедные пищевыми ресурсами, и обосноваться там, где выше шансы прокормить себя и своих детей. Такие мотивы мы наблюдали и в годы Картофельного голода, вынудившего ирландцев перебираться в Америку, и в период Ашаршалыка тридцатых годов, заставлявшего казахов откочевать в Синьцзян, а сегодня этот же мотив доминирует у пассажиров негритянских лодок, пересекающих Гибралтар, и у латиноамериканских искателей новой жизни, томящихся в очередях на границе с Техасом.
В связи с этим интересная картина обнаруживается при изучении летописи евразийских миграций. Если наложить на карту континента маршруты движения народов, имевшие место на протяжении многих веков и даже тысячелетий обозримой документированной истории, то проступят очевидные генеральные векторы переселений.
В Европе доминирующим направлением оказывается юго-западное, по которому двигались кельты, готы, гунны, лангобарды, вандалы, франки, полабские славяне, норманны, венгры, авары, болгары, печенеги, половцы, монголы Батыя и многие другие народы, перечислением которых излишне утомлять читателя.
На Ближнем Востоке таким доминирующим направлением также является переселение на юг и югозапад, последовательно привлекавшее хеттов, персов, армян, тюрок, монголов Хулагу и т.д.
На территории Индийского субконтинента вектор движения направлен на юг и юго-восток, с правого берега реки Инд в глубину полуострова: так шли арии, парфяне, греко-бактрийцы, кушане, скифо-саки, гунны-эфталиты, таджикские гуриды, афганцы во главе с династией Лоди и великие Моголы.
Наконец, на восточной окраине материка, в Китае, абсолютно преобладает вектор юго-восточного направления, периодически ответвляющийся на юг или на восток, — им руководствовались ещё «западные варвары» времён Западной столицы Цзунчжоу, потом кочевые племена, от которых пытались отгородиться Великой китайской стеной, позже — создатели «шестнадцати варварских царств», сюнну, цзэ, сяньбийцы, ди, цяны, а на протяжении последней тысячи лет — более известные русскому читателю тангуты, кидани, монголы Хубилая и маньчжуры.
Нетрудно заметить, что все эти векторы многовекового движения людских масс складываются в логичную систему: они направлены от континентального центра Евразии к её приморской периферии, опоясывающей массив суши с юго-запада, юга и юго-востока. В геополитических терминах эти два региона — преимущественного исхода переселенцев и преимущественной цели их движения — называются «Хартлендом» («Сердцевинной землёй») и Римлендом («Краевой, или Опоясывающей, землёй»). С точки же зрения условий существования эти огромные области вернее назвать «Хардлендом» («Трудной землёй») и «Майлдлендом» («Лёгкой, или Податливой, землёй»). Глубины материка отличаются от южных окраин не только гораздо более суровым климатом (холодными зимами, засушливым летом), но и гораздо более низкой биологической продуктивностью. Например, годовой прирост биомассы в дикой природе даже в дубравах чернозёмной Воронежской области, расположенной у западной окраины «Хардленда» («Трудной земли»), вдвое ниже прироста биомассы в буковых лесах Германии или сосняках Англии, принадлежащих северозападной оконечности «Лёгкой земли». Не удивительно, что все кочевые орды, покидавшие неприветливый центр Евразии, — будь то гунны, авары, венгры или монголы, — не хотели задерживаться на берегах Дона, а предпочитали двигаться дальше, к более продуктивным краям, в Западную Европу, к благодатным долинам Дуная, Рейна, Сены или По.
Эта «миграционная центрифуга», выплёскивавшая всё новые порции переселенцев из центра к окраинам Евразии, не останавливалась на протяжении долгих тысячелетий, и глубины материка не опустели лишь потому, что постоянный отток людей из суровой «Трудной земли» уравновешивался более высокими потерями на благодатной «Лёгкой земле» — из‑за ожесточённой борьбы за место под солнцем. Также скученное население приморских окраин материка, позволявших прокормить гораздо большее число людей в расчёте на единицу площади, чаще страдало от инфекционных болезней. И всё же, несмотря на перечисленные издержки, прекрасные угодья «Лёгкой земли», где растут виноградные лозы и оливы, не теряли своей привлекательности для тех, чья родина каждые полгода превращалась в снежную пустыню, а ещё каждые несколько месяцев — в опалённую солнцем ковыльную полупустыню.
И конечно, любое переселение такого рода было связано с вытеснением своих предшественников: либо путём относительно мирного занятия пищевой ниши, либо путём войн и истребления — что в любом случае вело к сокращению численности более ранней популяции относительно более поздней, то есть к генетическому замещению.
«Дороги слёз»
Миграции, в результате которых этносы перемещались с территорий, обладавших богатым пищевым потенциалом, на более скудные, происходили гораздо реже и почти всегда носили вынужденный характер, когда прежние хозяева благодатных земель должны были отступить под натиском враждебных чужаков. Самый известный пример в мировом опыте — «Дорога слёз и смерти» (Trail of Tears and Death), по которой происходило изгнание индейцев в США.
До 30‑х годов XIX века так называемые «пять цивилизованных племён» (семинолы, чероки и др.) проживали в южных штатах, таких как Джорджия, Флорида, Алабама, Миссисипи, с влажным субтропическим климатом, позволяющим вести высокорентабельное земледелие. По желанию американских рабовладельцев, рассчитывавших занять индейские земли под свои плантации, Конгресс принял решение отправить коренных обитателей южных штатов на так называемую «Индейскую территорию» (ныне Оклахома). Климат Оклахомы гораздо более засушливый, с выраженным температурным перепадом между сезонами — по аналогии с обозначенными выше евразийскими регионами, это можно сравнить с выселением из «Лёгкой земли» на «Трудную землю», из междуречья Луары и Роны в междуречье Урала и Волги. Незначительный выигрыш в размерах предложенных переселенцам резерваций не мог компенсировать более чем двукратного снижения пищевого потенциала новых мест обитания.
Часть индейцев согласилась на смену мест лишь под угрозой американского оружия, часть пыталась вести партизанскую борьбу (знакомую русскому читателю по роману Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов»). Результаты переселения, как насильственного, так и добровольного, оказались трагичными. Голод и болезни по пути следования, длительный дефицит питания в новых землях, непривычных для переселенцев и притом гораздо менее плодородных, привели к драматическому, на 30–60%, сокращению численности «цивилизованных племён».
Чтобы полностью оценить масштабы геноцида, осуществлявшегося белыми колонизаторами на территории США, стоит заметить, что к моменту прибытия Колумба в той части североамериканского континента, где сейчас развеваются звёздно-полосатые флаги, проживало примерно столько же аборигенов, сколько было тогда жителей в Русском государстве Ивана Третьего. К началу ХХ века численность русских приблизилась к 100 миллионам, а численность индейцев в Соединённых Штатах оценивалась в 300 тысяч. Таким образом, можно констатировать, что колонизаторами было уничтожено не менее 99% демографического потенциала исконных народов США. Пожалуй, вторым по значимости фактором вымирания коренных жителей Северной Америки (первым выступали, вне сомнения, занесённые из Европы инфекционные болезни) стало хроническое голодание и недоедание из‑за потери территорий, служивших продовольственными угодьями.
Аналогичные механизмы вымирания нанесли тяжёлый урон и народам редкой Койсанской расы, населявшим роскошные саванны Южной Африки. Основным средством существования для них служила охота на диких животных, наводнявших влажные долины Замбези, Луалабы и Лимпопо. Однако с середины первого тысячелетия нашей эры из зоны Гвинейского залива начинается продвижение в Южную Африку более развитых народов банту, широко практиковавших земледелие и скотоводство. Имевшие благодаря этому демографическое превосходство банту быстро заняли все плодородные долины и наиболее увлажнённые пастбища, вытесняя койсанов (известных нам как бушмены и готтентоты) сначала на суходолы между реками, а затем — в аридный юго-западный угол континента. Трагедию носителей оригинального генофонда завершили европейские колонизаторы, изгнавшие койсанов с побережья Атлантики в глубину пустыни Калахари. Естественно, что и отступление во всё более ограниченные районы, и неуклонное сужение пищевой базы привели бушменов и готтентотов к демографическому коллапсу. Ныне численность народов, говорящих на койсанских языках, не превышает миллиона человек, хотя на территориях, прежде бывших их исторической родиной, в наши дни живёт и кормится не менее 150 миллионов людей.
Резина вместо сладких клубней
Как видим, утрата привычных кормовых угодий не всегда сопровождается изгнанием в другие края. Иногда пришельцы-завоеватели лишают аборигенов традиционных источников питания в процессе собственной хозяйственной деятельности, как это поначалу проявилось в случае с банту и койсанами. Некоторое время койсанские племена могли оставаться на своей прародине, продолжая охотиться на возвышенных плато между долинами рек, занятых полями переселенцев-банту, — однако эти сухие земли уже не так изобиловали дичью, как влажные низменности. А значит, обстоятельства подталкивали аборигенов трансэкваториальной Африки к сакраментальному выбору: вымирать или воевать. В случае же заведомого неравенства сил оставался ещё вариант — осваивать земли, прежде казавшиеся слишком неудобными для жилья, усиливая пищевые ограничения или переходя к ещё более экстенсивным методам ведения хозяйства, покрывая всё большие расстояния в поисках пищи посреди скудных полупустынь.
Ситуация, когда коренных жителей вроде бы не гонят, но их продовольственная база резко сужается из‑за появления чужаков, повторялась в разные времена и в разных концах Земли.
Хрестоматийным является пример истребления бизонов при колонизации «Дикого Запада» США. Основная пища охотников-сиу была уничтожена буквально за пару десятилетий после прокладки Трансконтинентальной железной дороги, доставившей в Южную и Северную Дакоту тысячи любителей прицельной стрельбы, вооружённых винчестерами. Бравые ковбои отнюдь не ставили своей задачей геноцид сиу, они просто хотели заработать на мясе и шкурах крупных копытных — или, возвращаясь к аллюзиям, приведённым в самом начале этого эссе, выступали в роли той самой саранчи, погубившей пчёл. Но в опустошённых стрелками прериях сиу умирали от голода.
В похожем положении оказались индейцы пима в штате Колорадо. Этот народ, чьим источником существования было земледелие, активно использовал оросительные технологии, необходимые для рентабельного полеводства в засушливом регионе США. Однако пришедшие в конце XIX века бледнолицые колонисты начали интенсивно расходовать воду для собственных нужд, из‑за чего примитивные ирригационные системы пима пересохли, и несчастные индейцы, чтобы спастись от голода, были вынуждены собирать малосъедобные стручки мескитового дерева.
Катастрофическую гибель старинных оросительных систем наблюдал в Южной Америке Чарльз Дарвин, описав свои впечатления в знаменитом «Путешествии натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”». Перебираясь через Кордильеры в районе современной перуанско-чилийской границы, путешественник обнаружил массу заброшенных индейских жилищ в совершенно безлюдной и малопригодной для сельского хозяйства зоне. Наиболее подходящим объяснением внезапного опустошения обширной местности Дарвин счёл как вероятное изменение климата, так и разрушение сложной сети протяжённых туннелей, подававших влагу на абсолютно безводные плато и межгорные котловины. Спутникам великого эволюциониста посчастливилось воочию наблюдать эти удивительные сооружения, прорубленные сквозь толщу скал и кажущиеся чудом технического гения для цивилизации, не знавшей железа и пороха. Наверняка для строительства и поддержания такой системы водоснабжения требовались большие массы рабочих рук под централизованным инженерным руководством. Испанские колонизаторы уничтожили государственность инков, тем самым упразднив все прежние централизованные проекты, а доступные рабочие руки мобилизовали в горную промышленность, для добычи столь дорогого сердцу конкистадоров серебра. В результате шедевры инкской техники быстро пришли в негодность, а жители перуанских высокогорий были обречены на голодную смерть.
Аналогичные события, в ходе которых один народ, расширяя свою хозяйственную базу, подрывает экономические основы для существования другого, можно было наблюдать и в Африке. Например, геноцид жителей бассейна реки Конго, чья численность после прихода европейцев на рубеже XIX–XX веков сократилась за два десятилетия чуть ли не вдвое, складывался из множества преступных деяний, получивших в те годы нарицательное название «Ужасы Конго». Но самым гибельным для аборигенов Центральной Африки оказался такой безобидный с виду процесс, как каучуковый бум. Бешено растущий спрос на резину, охвативший мировые рынки с возникновением автомобилестроения, привёл к мобилизации покорённых народов Африки на сбор или выращивание каучуконосов. В результате часть площадей, ранее использовавшихся для продовольственных культур, была занята, а на обработку остальных попросту не хватало рабочих рук. Из-за такой переориентации экономики коренное население Конго регулярно переживало удушающие волны голода.
А пигмеи Центральной Африки испытали острейший продовольственный дефицит из‑за расцвета браконьерства, многократно сократившего их важнейший источник пищи — популяцию африканских слонов.
Все приведённые в этом разделе примеры голода и геноцида так или иначе связаны с разрушением естественных или искусственных экологических систем, произошедшим из‑за бесцеремонного вторжения колонизаторов, имеющих собственные представления об эффективном хозяйствовании. Но в истории есть и другие примеры массовой голодной смертности, вызванные не нарушением природного баланса, а коллапсом высокоразвитой рыночной экономики, столкнувшейся с эгоистичной стратегией чужеземцев. Наиболее вопиющим случаем выступает, пожалуй, трагедия Индии.
До промышленной революции, принесшей Великобритании славу «мастерской мира», на этот высокий титул могла с полным правом претендовать Индия. По крайней мере, на полуострове Индостан создавалось не менее трети глобального объёма тканей, в том числе прославленные на мировом рынке кашемир, муслин, миткаль, икат и т.д. Пока индийская продукция котировалась выше европейских аналогов, западные государи защищали ткацкие производства своих стран высокими пошлинами. Однако, когда Англия, говоря словами британского экономиста Эрика Хобсбаума, «вывезла из индийских колоний свой первоначальный капитал», совершила модернизацию промышленности и наладила высокопроизводительное машинное ткачество, весы конкурентного преимущества склонились в её сторону. В таких обстоятельствах британские колонизаторы запретили индусам защищать пошлинами внутренний рынок, из‑за чего грандиозную текстильную отрасль в Индии постигло разорение. Десятки миллионов людей, жизнь которых была связана с выращиванием хлопчатника, прядением хлопковой нити и ткацким делом, остались без работы и средств к существованию. Итог такой политики подводит знаменитая фраза лорда Бентинка, известная каждому советскому школьнику благодаря её цитированию в работах Маркса: «Равнины Индии белеют костями хлопкоткачей»…
В целом британскую политику в отношении Индии можно назвать самым масштабным геноцидом в истории. Учитывая, что доля индийского субконтинента в населении Земли, стабильная на протяжении полутора тысяч предшествующих лет, при владычестве англичан снизилась приблизительно вдвое, оценка общих демографических потерь от колонизации может достичь 300 миллионов человек.
Голод сквозь призму политики: между геноцидом и инновационной катастрофой
К ХХ веку, благодаря прогрессу агротехники, значительно увеличившей урожайность продовольственных культур, благодаря развитию межрегиональной и международной торговли, снизившей риски локального голода от сезонных и годовых колебаний, а также из‑за изменения национальных репродуктивных стратегий, не рассчитанных более на предельное заполнение пищевой ниши, голод перестал играть роль демографической гильотины и не служит более механизмом, ведущим к вытеснению одних генотипов другими. Скорее, наоборот, в современном мире бедные народы умножаются быстрее богатых.
Тем острее становятся дискуссии вокруг фактов массовой голодной смертности, приключившихся в сравнительно развитых странах; тем выше степень политизации проблемы и её заведомой догматической интерпретации. Главными виновниками таких трагедий признаются не капризы природы и не объективные обстоятельства, а правительства, чьи действия в определённых случаях заклеймены как геноцид. Наиболее часто при обращении к голоду ХХ века в мировом информационном пространстве объявляют геноцидом политику коммунистических элит: советской в 1932–1934 годах и китайской в 1959–1962 годах.
Великий голод в СССР, именуемый в украинской литературе Голодомором, а в казахской — Ашаршалыком, унёс, по разным оценкам, от 3 до 8 миллионов жизней. Его объективным спусковым механизмом стали два подряд засушливых года: 1931‑й и 1932‑й.
Ещё большие людские потери, самые смелые оценки которых доходят до 35 миллионов человек, понесло в период «Трёх горьких годов» население Китая. Здесь внешними условиями острейшей нехватки продуктов были наводнение 1959 года, смывшее ирригационную систему рисовых полей вместе с будущим урожаем, и последовавшая за ним засуха 1960‑го.
При этом оба бедствия — в тридцатых годах в СССР и на рубеже шестидесятых годов в КНР — разразились на фоне форсированной коллективизации, сопряжённой с радикальным сломом привычного хозяйственного уклада.
На Украине Великий голод в СССР официально признан геноцидом украинского этноса, который осуществляло московское правительство большевиков. Такую же позицию заняли ещё около двух десятков стран, включая США и Ватикан. «Три горьких года» в КНР на официальном уровне ни одной из стран не осуждены, но выражение «маоистский геноцид» применительно к этим событиям распространено не только в популярных, но и в научных статьях. Насколько оправданны такие определения?
Хотя по своим абсолютным размерам обе трагедии действительно поражают воображение, но в относительном исчислении (максимум 3–5% населения СССР и КНР) они заметно уступают гораздо более тяжёлым потерям, понесённым, например, во время Ирландского голода 1845–1849 годов (до 20% жителей) или Финского голода 1866–1868 годов (около 15%). Так же как в СССР и КНР столетие спустя, первичной причиной ирландской и финской катастроф были природные бедствия: эпидемия фитофтороза в первом случае и два чрезвычайно дождливых холодных лета во втором. Заслуживает внимания другая параллель: так же как в СССР и КНР, голод в Ирландии и Финляндии был усугублён радикальной перестройкой экономики. Только если в 1932–1934 и в 1959– 1962 годах речь шла о внедрении коллективной системы хозяйствования, то драматические события 1845–1849 и 1866–1868 годов были подхлёстнуты торжеством либеральной экономической модели.
Экономисты признают, что в реакции властей на оба бедствия, будь то в Ирландии или в Финляндии, проявилась популярная тогда доктрина laisses faire, то есть невмешательство в рыночные процессы, которые должны сами восстановить пошатнувшееся равновесие. Вдобавок, большой Финский голод разразился ровно через год после того, как Великое Княжество Финляндское, формально находившееся под скипетром русского императора, обрело финансовую независимость. «Отцы финской марки» долгое время отказывались от внешних займов для закупки продовольствия (невзирая на массовую смертность сограждан!) ради укрепления долгожданной национальной валюты. С учётом этого придётся признать, что коммунистические правители Советского Союза и Китайской Народной Республики, хотя и нанесли тяжкий вред форсированными хозяйственными экспериментами, всё‑таки не допустили таких катастрофических потерь населения, к которым привели либеральные правители Великобритании и Великого Княжества Финляндского.
Можно ли считать Голод Тридцатых годов геноцидом с точки зрения этнического замещения, на чём настаивает, например, часть украинских и казахских политиков? Если они правы, то сокращение одной этнической группы должно было проводиться в интересах другой этнической группы, как не раз бывало в истории, например, при колонизации Америки гражданами США, заселении Южной Африки неграми банту или при эксплуатации Индии британцами. Сторонники концепций Голодомора и Ашаршалыка как геноцида называют в качестве такой нации-благоприобретателя русских, составлявших этническое большинство в СССР и, соответственно, в советском правительстве. Однако такое представление не вяжется с фактами.
Во-первых, русские во время Великого Голода страдали наряду с украинцами и казахами, как и все другие народы СССР. В абсолютном измерении демографические потери русских в 1933–1934 годах превышают демографические потери украинцев и казахов, вместе взятых. На РСФСР приходится около 60% голодных смертей и недобора рождений в рассматриваемый период, что соответствует доле республики в населении Советского Союза.
Во-вторых, политика геноцида не может быть связана с каким‑то краткосрочным периодом, она осуществляется целенаправленно и неуклонно. Однако совершенно очевидно, что русские (в отличие от доминирующих народов европейских колониальных империй) за всю эпоху советской власти не пользовались никакими привилегиями по сравнению с украинцами или казахами. Всё время, с 1917 по 1991 год продолжительность жизни украинцев была немного выше, чем продолжительность жизни русских (по иронии судьбы, эти показатели сравнялись и даже изменились в пользу граждан России, лишь когда Украина обрела незалежность). Также разница в продолжительности жизни между русскими и казахами на протяжении всей советской истории неуклонно сокращалась и была сведена к минимуму, а доля казахов в населении СССР в целом выросла. Таким образом, ни о какой целенаправленной советской политике, угрожающей существованию или ограничивающей воспроизводство украинского и казахского этносов, не может быть и речи.
Эти факты, кстати, резко контрастируют с принципами и результатами политики Лондона по отношению к народам Британской империи. Известно, что англичане пользовались вопиющими преимуществами и перед индусами, и перед ирландцами, трагедии которых упоминаются выше.
Так, если душевой доход среднего англичанина с 1700 по 1947 год вырос примерно в шесть раз, то душевой доход среднестатистического индуса за это время прибавил немногим более 10%, а на протяжении многих десятилетий снижался абсолютно, словно весь бурный прогресс XVIII– XX веков обошёл колониальную Индию стороной. При этом разница в уровне жизни между метрополией и «жемчужиной Британской короны», ничтожная до начала колониальной эпохи, стала почти десятикратной. Важно заметить, что десятипроцентный прирост среднедушевого индийского ВВП по сравнению с семнадцатым веком мог быть достигнут исключительно за счёт появления новых, дорогих в ценовом измерении товаров — например, паровозов, судов, бытовой техники и так далее, а фактический уровень потребления базовых продуктов питания на этом фоне мог даже сократиться. При таком неравенстве, когда метрополия процветала, а жители Индии прозябали на голодном пайке, наблюдалось ожидаемое генетическое замещение: темпы роста населения Великобритании в 1700–1947 годах втрое превышали индийские, а если учесть масштабы миграции англосаксов, заселявших в это время Северную Америку и Австралию, можно смело вести речь о десятикратном превосходстве. Показательно, что сразу после получения независимости население Индии в первые же двадцать пять лет выросло на столько же, на сколько прибавилось за долгие два с половиной века британского владычества.
Ещё более ярким примером генетического замещения служит история Ирландии. Так, в XVI веке, до английского завоевания, население острова Ирландия составляло примерно 30–50% от населения острова Британия. В 1920 году, к моменту обретения независимости, в Ирландии проживало менее 7% совокупного населения двух островов. К этому привели систематическое угнетение ирландцев, изъятие земли английскими лендлордами, запрет на многие виды собственности для лиц католического вероисповедания, перевод британскими землевладельцами продуктивных посевных площадей под пастбища с целью получения товарной шерсти и так далее. Хрестоматийное выражение «овцы съели людей» применимо, прежде всего, к судьбе ирландцев под властью англичан. Только с 1841 по 1901 год население Ирландии сократилось почти вдвое, с 8,1 миллиона до 4,5 миллиона человек, в то время как население метрополии за этот же период увеличилось на две трети.
Наконец, третьей важной группой аргументов, необходимых для квалификации событий в СССР, КНР, Ирландии или Индии, служит поведение правительств во время Большого голода. Так, советское правительство ещё до начала смертей от истощения на Украине, с июня по декабрь 1932‑го, шесть раз подряд снижало план хлебозаготовок в этой республике, учитывая ухудшение климатической ситуации. В марте 1933 года, то есть уже на второй месяц голодной смертности, Совнарком полностью остановил экспорт зерна из Советского Союза и принял решение о его импорте.
Для сравнения: во время ирландского голода власти Великобритании никак не ограничивали вывоз из Ирландии зерна и даже нарастили экспорт мяса. На протяжении семи месяцев Бенгальского голода 1943 года, погубившего около четырех миллионов человек, или 7% населения тогдашней Бенгалии, британское правительство продолжало вывозить в метрополию рис и другие продукты. Очевидно, что эти действия лондонских лидеров, как и сделанный из монетаристских соображений отказ финских властей в 1867 году брать продукты в кредит, гораздо точнее подходят под определение геноцида, нежели поступки московских или пекинских коммунистических вождей.
Здесь же следует заметить, что пресловутое маоистское руководство, одновременно с тяжёлыми ошибками «Великого скачка» и «Культурной революции», совершило ещё большое количество гуманитарных мероприятий, приведших к троекратному снижению коэффициента смертности. В результате за 27 лет правления Мао Цзэдуна население страны выросло минимум на 250 миллионов человек — в два с половиной раза больше, чем за предшествующее столетие!
Таким образом, «геноцидарная» трактовка Великого голода в СССР и «Трёх горьких лет» в Китае порождена отнюдь не беспристрастным анализом фактов, а стремлением доминирующих в информационном пространстве планеты англосаксонских элит максимально очернить враждебную коммунистическую идеологию и демонизировать своих геополитических противников — Россию и Китай. При этом более подходящие под определение геноцида тяжкие преступления Лондона и Вашингтона — такие как Ирландский и Бенгальский голод, «Дорога слёз» и другие события Индейской Катастрофы, — оттеснены на периферию публичного обсуждения.
За последние сто лет единственным, пожалуй, бесспорным злым умыслом, предусматривавшим сокращение числа побеждённых за счёт перераспределения продуктов в пользу победителей, был гитлеровский план «Ост». Именно там голод был запланирован как сознательный инструмент геноцида, строго подходящего под определение ООН. Однако всюду, где прибыль или валовой продукт на шкале ценностей стоят выше человеческих судеб, могут включаться «демографические ножницы» недоедания, начинающие резать по живому. Резать без всякого на то умысла, порождая голод автоматически, как побочный продукт алчности и равнодушия «двуногой саранчи». Но тем, кто уходит из жизни, от отсутствия злого умысла легче не становится.
