Глупая история.
Снабженец Вервейкин снес яйцо. Борис Павлович был обыкновенным старым человеком. Любил свою работу, но вчера все изменилось. Он смотрел на это, и возникало желание выбросить его, чтоб никто не знал, но внутреннее сильное чувство не позволяло так поступить. Более того, возникало непреодолимое желание высидеть его. Непонятное, до слез обидное, но непреодолимое… Яйцо было обыкновенное, чуть больше куриного, грязно-белого цвета. Оно лежало запазухой и, если б кто-нибудь попытался отнять у Вервейкина это сокровище, то реакция могла быть непредсказуемой. Хорошо, что он жил один. У него никогда не было близких людей, не считая родителей, которые давно умерли, и жены, сбежавшей двадцать лет назад с гитаристом Куповым. Вервейкин был однолюб. Ему часто казалось, что Купов наконец ее бросит, она вернется, а он все простит. Но проходили годы, жена не приходила… Потом он выдумал историю, что она, поняв наконец всю свою трагическую ошибку, не выдержала и умерла, и он оплакивал ее, живя этим чувством несчастного одиночества, но никогда никому не жаловался. Отнюдь, сослуживцы считали его даже веселым человеком, правда немного хамоватым. Что делать, работа снабженца заставляла быть таким, а он любил свою работу, был на хорошем счету. Любил, встречая кого-нибудь, протягивать свою старую пухлую руку и выдавать что-нибудь типа – «Я вас вынужден приветствовать…» Его считали чудаком, но относились терпимо. Вечерами любил, перебирая струны своей старенькой гитары, мечтать о разном, естественно, приятном, представлять себя в необычных ситуациях, где он непременно был главным героем и всегда находил свое счастье. Жизнь текла спокойно, ничего не менялось, все было привычно, нормально. Но вчера снабженец Вервейкин снёс яйцо, и все перевернулось. Друзей у него не было, был лишь приятель Кузя. Кузя всегда был под градусом и говорил: «колидор», «тикёт», «лаблатория». Кузя был большой грубиян и не проходил мимо, если что-то плохо лежало. Кузя звал Вервейкина почему-то «Бомой» и никак иначе. Кузя… Но лучше него никто не мог выслушать Вервейкина, и лучше него никто не мог ему посочувствовать, пусть грубо и незамысловато, но от души. Вервейкин ценил это, хотя иногда откровенность поведения Кузи вызывала у Б.П. чувство тошноты. В любом случае идти к кому-то было надо: не ходить же со своим горем, то есть – яйцом, одному одинешеньку. Он приспособил старый кожаный пояс жены таким образом, что мешочек, изнутри обложенный ватой и закрепленный на нем, был совсем незаметен под рубашкой, особенно, если втянуть живот. Положив яйцо в мешочек, направился к своему единственному другу… Вервейкин стоял уже около десяти минут, безуспешно звоня в Кузину квартиру. Но нутром чувствовал, тот дома, просто спит после очередной попойки. Наконец послышалось скрипение дивана, недовольное кряхтение и похмельная шаркающая походка. Вервейкин ждал, думая, как обо всем сказать Кузе. Раздался щелк задвижки, и дверь зло распахнулась. Кузя сонный, злой, в подштанниках и тапочках не сразу узнал гостя.
- Кузя, -обратился виновато Вервейкин, - я к тебе, ты извини.
Кузя окончательно проснувшись, узнал наконец Вервейкина, и его лицо стало менее злым.
- А, Бома, ну заходь…
Они пошли по коридору, и Кузя бросив «Я счас.», завернул в клозет, кивком указав Вервейкину на «залу». Вервейкин сел в уголочке на стул. Послышался звук спускаемой воды, потом затарахтел кран, и наконец Кузя, не спеша заявился.
- Чё случилось, Бома, Чё ты приперся?
- Да так, ничего, просто зашел проведать.
- А-а-а…
- Кузя, у тебя чего-нибудь выпить не найдется?
- Да ты чё, я ж голяк!
- Ну я с собой принес.
Кузино лицо мгновенно оживилось. Он сказал «ого» и деловито стал суетиться. Наскоро помыв стаканчики и сообразив незамысловатую закуску, они сели в кухне, жадно выпили по одному, а потом и по второму стаканчику дешевого вина, именуемого в простонародье «бормотухой». Кузя совсем раздобрел, а Вервейкин наоборот стал ещё более сморщенный.
- Ну чё у тибя тама случилось?
- Случилось, Кузя…
- Ну чё?
- Понимаешь, Кузя, я даже не знаю как сказать… Вот… - неожиданно – решился Вервейкин и, расстегнув рубашку, вынул яйцо.
- Яйцо… чё ты его так носишь, офонарел что ли?
- Знаешь, Кузя, это моё…
- Ну ясно не моё, а чё случилось то? – уже обеспокоенно смотря на Вервейкина, спросил Кузя.
- Кузя, я его снёс, понимаешь, я, это моё яйцо! – выпалил одним духом Вервейкин.
Последовала пауза. Кузя, еще не совсем сообразив, что к чему, спросил:
- Как ты? Ты чё, что ли курочка ряба? – спросил и виновато улыбнулся, мол, что ты мне голову морочишь.
- Не ряба я, а Вервейкин! И снес я его не нарочно, а теперь вот не знаю что делать.
- Так это ты что ли взаправду? – опять спросил Кузя, но по выражению лица Вервейкина понял, - взаправду.
- Так может того, ты в поликлинику сходи…
- Какая поликлиника! Ты скажи лучше, что мне делать теперь?!
- А может того, выкинуть его и концы в воду. – предложил Кузя, но по неожиданно вспыхнувшему взгляду Вервейкина понял: это не выход.
- Понимаешь, Кузя, я его обязательно должен высидеть, ну просто обязательно…
- Да-а-а… - протянул Кузя и предложил еще выпить.
Они допили остатки. Б.П. стал плакаться Кузе, какой он несчастный человек, а Кузя вставлял: «Да брось ты, ничего, не расстраивайся». Когда кончилось вино, Кузя сбегал еще за одной, а потом они пели песни (у Кузи тоже была гитара), особенно Кузину любимую на его лад:
П-а-за-растали стежки – дорожки,
И-где прахадили милава ножки.
На той кравати Леля лежала,
На пра-а-а-вой ручке Колю держала.
Но о яйце Б.П. помнил и, когда Кузя «отрубился» (по его выражению), бросив на стол руку с головой, Вервейкин оставил заявление, где просил предоставить ему трудовой отпуск, зная, что Кузя все оформит…
Четвертый день Б.П. высиживал яйцо. Ему было больно и стыдно, И все же, где-то внутри гнездилась какая-то непонятная радость и что-то вроде гордости. Кузя исправно бегал в магазин, покупая хлеб, вино, другие продукты. Как и ожидал Б.П., в беде его не бросил. И вот, когда прошло около недели, и Кузя, в очередной раз сбегавший в магазин, вернулся, яйцо начало проклевываться. Они неописуемо смотрели, как там внутри что-то шевелилось, настойчиво пытаясь вылезти наружу. Наконец скорлупа была разбита… Перед ними стояло маленькое существо, точная копия Вервейкина, даже в его пижаме и тапочках, только маленьких, и настоятельно пищало, двумя руками показывая на рот:
- Дай ня ня, дай ня ня…
- Может колбасу будет, - предложил Кузя.
- Что ты, что ты! – очнувшись радостно засуетился Б.П., - мы ему сейчас молочка, хорошему нашему…
Но маленький Вервейкин от молока отказался, а стал есть колбасу, выпросив при этом глоток вина. Б.П. протестовал сначала, но потом согласился, ибо настойчивость малыша была поразительной. Поев и выпив, маленький Вервейкин завалился спать, пытаясь, как казалось, что-то петь. Кузя с Б.П. умиленно прислушивались к этим «па-ля-ля-па-ля» как вдруг Кузя заорал:
- Бома! Он же нашу поет – па-за-растали…!
- Тише ты, олух напугаешь ребенка, пусть себе спит.
Человечек заснул, а Б.П. с Кузей здорово надрались, отмечая такое событие.
Детеныш рос не по дням, а по часам и через два дня был уже чуть больше бутылки из под шампанского. Разговаривал уже вовсю. Создавалось такое впечатление, что он – Вервейкин не только внешне, но и внутренне. Во всяком случае малыш знал о Б.П. всю подноготную, даже про жену. Кузя с Вервейкиным полюбили и привязались к нему. А к концу отпуска малыш вырос настолько, что был уже не меньше самого Вервейкина, и теперь Кузя их даже путал. Чувствовалось, что вдвоем им хорошо. Они любили жалеть убежавшую жену, почти одновременно делали замечания Кузе, когда он забывал, что существуют на свете носовые платки, в общем жизнь потекла наполнено, хорошо. Кузя через своих старых друзей достал Вервейкину – 2 ксивы (как он выразился). Теперь второй Вервейкин официально был братом близнецом, приехавшим с Сахалина. Сахалин выбрали чтоб подальше…
Б.П. устроил своего брата к себе на работу, теперь их часто путали, но большой неразберихи в этом не было. Кузя привязался к обоим Вервейкиным еще сильней, чем к одному, и часто они уже втроем распевали: «па-за-растали…» Все складывалось как нельзя лучше, но однажды они все-таки поссорились. Оба Вервейкина поколотили Кузю за то, что он называл их «Бомами». Кузя пропал куда-то и долго не появлялся. Вервейкины хотели было уже идти на поклон, как вдруг, неожиданно Кузя заявился сам. Его ошарашено трезвый вид напугал, Вервейкиных. Они наперебой стали теребить Кузю расспросами, усаживая в кресло. Кузя, молчавший до этого, внезапно разрыдался и, отмахиваясь одной рукой от сочувствующих Вервейкиных, другой вынул яйцо…
Май, 1980.
Т. Турсунов.
