Тонут корабли, тонут города, тонут репутации. Неподконтрольные остряки уже предлагают переименовать Венецию в Курск. И молодой Пастернак с его «размокшей каменной баранкой во мгле Венеция плыла» уже читается не совсем корректно: нашли над чем потешаться!
Лагерь палеопатриотов лихорадит от новости – Америка распадается. Этого хотят пятьдесят тысяч жителей Техаса. Из них примерно половина – наверняка наши соотечественники, писавшие на стенах подъездов «Цой жив!», а люди с таким прошлым подпишут что угодно. Тем более, в Америке того же Цоя, мягко говоря, плохо знают.
Поезда педо-филевской ветки метрополитена везут пассажиров прямо в ад. Пассажиров не много, но все именитые. Что позволено исполнителю классики, то вовек не простят попсовику. Дирижер провинциального оркестра чувствует себя персонажем декадентской новеллы, и в каждом охраннике игровых автоматов видит как минимум ночного портье из нудной, как «Долгие проводы» картины, где очень много фуражек и свастик. А эстрадный кривляка, честный, но похотливый малый, обзванивает коллег, выясняя, сколько будет стоить липовая справка об импотенции, которая в былые времена выручала деятелей советской культуры в сходной ситуации.
Чтобы сделать героем у себя дома деятеля культуры и политики – его надо вовлечь в секс-скандал с арестом на Западе. В шестидесятых не было певца или певицы, которая, по слухам, побывав за границей, не «отличилась» по части капризов больной чувственности. Подробности сообщали «шепотом, потом полушепотом, потом уже молча», как поется в лучшей песне на стихи Евтушенко. Разумеется, в десяти случаях из десяти, это были вымыслы «про Карузо и его гастрольную курочку», но без них любовь советского человека к своему кумиру была бы не полной.
Некрасивая история с блистательным интерпретатором Чайковского подтолкнула наших ревизионистов к пересмотру биографии великого композитора. Курортный инцидент в конце концов замяли, не дав ему перерасти в «Смерть в Венеции», но интерес остался. Оказывается, Петра Ильича оклеветали все те же действенные проводники зла с большой буквы. При этом черносотенные «дрейфусары» (да простит нам это сочетание читатель) забыли про анекдотическую запись в дневниках близкого им по взглядам реакционера Суворина. Ему ли, инсайдеру театрально-музыкальной среды, не знать о наклонностях своих гениальных современников? Репутацию не строят на одном анекдоте, возразят люди придирчивые, но мы не станем с ними спорить.
«Чайковский и Апухтин […] жили как муж с женой, на одной квартире. Апухтин играл в карты. Чайковский подходил и говорил, что идёт спать. Апухтин целовал у него руку и говорил: "Иди, голубчик, я сейчас к тебе приду"».
Экранизация жизни великих людей в тоталитарных системах всегда была делом проблематичным.
В аккурат (как любят выражаться плохие журналисты) к пакту Молотова-Риббентропа немецкие кинематографисты нарисовали довольно симпатичный портрет композитора. В этой картине он дико похож на молодого Борткевича из первого состава «Песняров». Естественно, перед нами абсолютный «стрейт», в которого безумно влюблены две красавицы: аристократка (Цара Леандер) и певица варьете (Марика Рёкк). Не обойдена и дружба Чайковского с пожилым немцем, преподавателем музыки. Примерно так должны смотреться Бобби Фаррел и Фрэнки Фариан в байопике про группу «Бони М», если кому-то вздумается осуществить подброшенную нами здесь идею.
В послевоенном мире, к Чайковскому проявил интерес эстетствующий провокатор Кен Рассел. Красавец Ричард Чемберлен в «Музыкальных любовниках» совсем не похож на Борткевича в картине «Средь шумного бала», но эту разницу советскому зрителю оценить не позволили. В печати были сдержанно упомянуты «грязные анекдоты», но уточнять пересказывать их никто никому так и не стал. И снова под раздачу ярлыков стали попадать эстрадные певцы и киноартисты, популярные у нас в ту пору.
Многодетный испанец Рафаэль и подозрительно поздно женившийся Джо Дассен (чьей страстью помимо дайвинга был героин), чехи, кавцазцы, восточные немцы, финалистка конкурса в Сопоте и ее болгарская подруга. «Гарик, ты все знаешь, скажи её ж кышнули за лесбийство?..» – допытывалась одна дама с сумочкой в виде ларца, где лежала обернутая газетным листом «Женская сексопатология».
Человеку выпивающему хорошо знаком тоскливый очистительный ритуал – вы заходите в привычное место только за тем, чтобы оглядев ряды бутылок и сутулые спины завсегдатаев, почти сразу же выйти вон.
В «Прощании с Петербургом» усталый Чайковский, бродя по зимнему городу, вдруг замирает с мученическим выражением на лице перед статуей фигуристого атланта. Юрий Нагибин, знакомый с зеленым змием не понаслышке, сумел изобразить в этой сцене болезненную аллегорию – сколько тяжело бремя тайных пороков. Разумеется, во многом благодаря гениальной игре Смоктуновского.
«Чертеж – язык техники», ленинская формула звучит лаконично, но емко.
Двадцатый век прошел под знаком геометрических фигур и гимнастических жестов – Эрих фон Штрогейм, польский поручик, белый офицер и Фрэнк Синатра (в «Манчжурском кандидате») каждый из них отдает честь по-разному. Некоторые жесты, иероглифы и гримасы со дня на день объявят вне закона, как в свое время пытались объявить гомосекс или алкоголь.
«Хайль Гитлер» шепотом, разве это не пикантно?
Надо бы до кучи запретить и усики-мушку. А вместе с ними и Чарли Чаплина с обожаемым в гей-сообществе дуэтом «Спаркс». Впрочем, такие усики сегодня мало кто носит. Но борьба с примитивными символами и знаками, доказавшими свою историческую непригодность, продолжается. Кипит, как при Шекспире.
Самсон: Я буду грызть ноготь по их адресу. Они будут опозорены, если смолчат.
Входят Абрам и Балтазар.
Абрам: Не на наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?
Самсон (вполголоса Грегорио): Если это подтвердить, закон не на нашей стороне?
Грегорио: Ни в коем случае.
Мечта Набокова об идеальном государстве, где портреты вождей не превышают размеры почтовой марки, почти сбылась – размеры почтовой марки не превышают даже некоторые вожди. Но и общество, где афиша поп-звезды затмевает все портреты Сталина с Гитлером вместе взятые, тоже, как оказалось, вариант не самый приятный.
Усики запретить и закрасить нетрудно. Но кто знает, под какой символикой и в каком банкетном зале заседают истинные, актуальные фюреры? И кто посмеет эту символику не то, что запретить, а хотя бы описать нам, профанам, как она выглядит?
Доктор Джекил преследует мистера Хайда – то есть, самого себя. Собака ловит собственный хвост, а к ней тем временем походкой бейсболиста приближается ее смерть. Оглядываться поздно. Приятней умереть играючи. Похоже, на такой финал согласны и взрослые и дети. Воспитаны.
Бывает и так:
Борец с наркотиками вдруг берет и умирает от передозировки.
Последовательный искоренитель ереси – на самом деле заядлый сатанист.
Ненавистник конкретной нации – нередко сам отчасти к ней принадлежит.
И самый жертвенный защитник животных – патологический догхантер в душе.
Вот только как распознать, кто есть кто? И в других, и в себе. Чужая душа – потемки. Своя еще темней. Остается читать «молитвы и заклинания, которым научил (его) один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов». Попробовать можно, хотя мы помним, чем это закончилось для одного семинариста…
Остается только спросить: «а почему данная вещь озаглавлена «Призрак барона Корво»?
Да потому, что он так и не возник, так и не появился за решетчатым фасадом этих строк. Не время.
И это такая же правда, как то, что в конце девяностых меня звали Граф Хортица.
двойной клик - редактировать изображение
