РЕКА МОЕЙ ЖИЗНИ
Река моей жизни
Неспешные сборы
Собираясь на рыбалку, особенно весной после схода льда, невольно, как в детстве, вновь слышу слова односельчан или родственников, гостивших в нашем доме по праздникам, обращённые к моему отцу:
– Тимофеевич, как это тебе удалось поймать такую щуку?! Вот я удивляюсь, как она такая большая выросла в вашей лесной речке?! Ведь Гнилая маленькая, да и к тому же мелководная речушка? И совсем непонятно, как это Александра Ивановна смогла так вкусно приготовить эту рыбину на сковородке в своей печке?
Другой гость, сидящий за столом, возражает:
– Что щука, это не то! Вот линь рядом лежит, это рыба – так рыба! Он тоже большой, но у него нет столько костей, как у щуки!
Его сразу же поддерживает и раздобревшая от угощения соседка. Она уже отведала приготовленной рыбы и, не скрывая удовольствия, отражавшегося в её маленьких, слегка прищуренных глазах, лоснящимися от масла или рыбного жира губами произносит:
– Правда твоя, сосед! Линь – это всем рыбам рыба! Сладкая, без костей, только для моих зубов и годится!
Помню, отец, слушая их и лукаво улыбаясь, кивнув в нашу сторону, сказал:
– Да я бы один не справился столько рыбы наловить, это вон мои ребята мне помогли её поймать.
Мы смущались, но гордились похвалой отца, а сами тем временем на противоположной стороне стола лакомились совсем другой рыбой. Она не была похожа на речную и называлась камбалой. Её только накануне праздника купили в магазине деревни Гамалеевка. Даже само название рыбы для нас было необычным, а уж её форма и расположение глаз где-то наверху и вовсе загадка. Поэтому мы совсем не понимали восторг гостей и хвалебные слова о речной рыбе, пойманной нами к празднику.
Камбала, приготовленная мамой, горкой возвышалась в большом круглом эмалированном тазу. Её тёмно-коричневые, поджаренные до румяной корочки бока источали аромат рыбного мяса, а тёплый запах манил съесть ещё и ещё один кусочек. От этого тазика просто невозможно было оторвать глаз, тем более отойти, не наевшись досыта. Но похвалы гостей в адрес отца и мамы ещё долго продолжались вместе с расспросами о том, где и чем он ловил и как маме удалось так много и вкусно приготовить…
Да, хорошо было сидеть в тепло натопленном доме, за хлебосольным столом, где на тарелках были не только лини да щуки.
А перед тем, как эта рыба попадала на стол, было потрачено очень много времени. В нашей семье её ловили весь весенне-летний и осенний период. Рыболовный сезон для нас начинался сразу после схода льда с реки и окончания половодья, за которым наступали тёплые дни, а заканчивался глубокой осенью, когда на улице уже господствовала осенняя слякоть и река по утрам от ночных заморозков покрывалась первым тонким, ажурно-прозрачным ледком или вовсе пряталась под слоем твёрдого льда. С ранней весны и до поздней осени у нашей большой семьи из семи человек постоянно на столе была рыба, пополнявшая скудный и порой однообразный рацион питания.
Трудно было приобрести или даже сплести самому рыбную снасть. Её подготовка начиналась в доме задолго до наступления весны и лета, ещё с осени, когда была завершена работа в поле и на огороде, был собран и надёжно спрятан в погреб и амбар весь урожай, сделаны запасы дров для отопления хаты во время зимних холодов. Появлялось свободное время, и отец исподволь, во время обеда или ужина, заводил разговор о старом броднике, прослужившим нам верой и правдой весь сезон, помогая добывать рыбу, но, к сожалению, совсем пришедшему в негодность.
В памяти всплывает один такой день из многих и многих, прошедших в родном родительском доме. Как будто это было совсем недавно…
После приглашения мамы садиться всем за стол для ужина отец, зайдя в дом, подходит к умывальнику, не спеша, как рачительный хозяин сельского дома, экономя воду, моет руки, растирая каждый натруженный палец. Затем мокрой рукой проводит по волосам и своей влажной пятернёй, словно гребнем, расчёсывает густую шевелюру, поправляя спадающие пряди ото лба к затылку. Подходит к столу и, опершись на его край, немного устало опускается на табурет. Видя, что все дети уже едят, тоже принимается за еду. Обращаясь к маме, говорит:
– Спасибо тебе, Шура, за вкусный ужин! Не хватает на столе только свежей рыбки, а она была бы здесь кстати. Но ничего, наступит теплое время, и мы с ребятами опять наловим.
– Правда, поймаем? – обращаясь к нам, спросил папа.
Мы с Валерой и совсем ещё маленьким братом Славой в один голос отвечаем:
– Правда!
Ободрённый нашим дружным согласием, отец продолжил:
– Спасибо. Это хорошо, что вы согласны мне помочь. Но вот наш бродник за этот сезон совсем порвался, надо бы сплести новый невод. А его вязать вы мне поможете?
Мы опять дружно согласились. Тогда отец повернулся в сторону мамы.
– А тебя, Шура, тебя с девочками мы к этому не будем привлекать, у вас с Диной и Ниной и так большое хозяйство! Вон скольких надо накормить, напоить! Попробуй их оставить голодными, сразу кто замычит, кто заблеет, а кто и под ногами будет путаться, не даст проходу! Но всё же хочу спросить, не поможешь ли заготовить нитки из пеньки, чтобы нам с ребятами было из чего вязать нашу сеть? Без них никак нельзя!
Мама, недолго думая, соглашается, хотя уже знала наперёд по предыдущему опыту, что эта работа требует много времени и терпения. Только для того, чтобы получился один клубок толстых прочных суровых ниток, надо было высушенные после предварительной замочки в с?жалке (водоёме, вырытом для замачивания пеньки) стебли конопли помять на мялке, отделяя волокно от костры. Затем потрепать пеньку трепалом и удалить из неё мелкие, грубые отходы. Спрясть (скрутить) нить на прялке, а уже потом смотать её в клубок. А таких клубков надо было заготовить далеко не один.
Прядением ей приходилось заниматься в основном по ночам, когда она подоит корову, упорует всю домашнюю живность, накормит и уложит спать детей, приготовит отцу на работу в школу чистые вещи, намоет картошку и свёклу, заложит их в большие ведёрные чугуны, чтобы утром, налив туда чистой, принесённой из колодца воды, можно было поставить их сразу в печь, где картошка сварится, и потом будет чем кормить целый день скотину. По ходу основных дел, без которых невозможна размеренная деревенская жизнь, она успевала сделать ещё и много мелких: подмести и протереть пол, перемыть после ужина посуду, почистить и поставить сушить нашу обувь, починить одежду, которую кто-то из нас за прошедший день порвал или ещё хуже – прожёг, и только после этого сесть за прялку. Поэтому иногда отец, работая в школе деревни Гамалеевка, договаривался с кем-нибудь из местных женщин о покупке у них нескольких клубков суровых ниток, чтобы облегчить маме её и без того нелегкую работу.
И это повторялось ежегодно. Рыболовной снасти хватало только на один сезон, ибо бродник вязался не совсем из прочных ниток пеньки, да и после рыбалки его не всегда можно было хорошо просушить, особенно осенью. В местах, где были узлы, остававшиеся после латания дыр во время починки, скапливалась сырость, нити загнивали и расползались. А таких мест за сезон было немало. Невозможно было провести снасть по дну лесной реки, не зацепив корягу или сук упавшего в реку дерева. Как ни осторожничали, а такие разрывы были неизбежны.
И вот уже ближе к Новому году, к зимним каникулам, первые клубки ниток были готовы.
Для плетения требовался особый лёгкий и удобный в работе деревянный челнок длиной около тридцати сантиметров, его отец старательно вытачивал из сухой осины или липы. Затем, с учётом заготовленных ниток и ширины нашей речки, начинал прикидывать, какого размера будет наш будущий бродник.
Он был незатейливой конструкции: представлял собой сетку с двумя крыльями и с большой кормой. Внизу и вверху по его периметру привязывалась тонкая верёвка, свитая отцом из той же пеньки с вплетённой в неё с капроновой толстой нитью для прочности. Снасть получалась удобной, лёгкой и более надежной при ловле рыбы.
В нижней части бродника привязывались грузила, или, как их называл отец, – потопни. Некоторые из них были особенными и наиболее ценными для него, они передавались как рыбацкие реликвии. Отшлифованные речным песком и водой, они сохранялись благодаря бережному отношению; их постоянно снимали со старой снасти, пришедшей в негодность, и тщательно крепили к новой. Потопни были когда-то изготовлены из твёрдого гранитного камня, невесть откуда взявшегося в нашей местности, а также из обожжённой глины в виде круглых камней с дырочками для крепления.
Ещё мой дедушка, когда был жив, при плетении очередного невода рассказывал нам, что эти грузила достались ему от его дедушки, который тоже промышлял ловлей рыбы для своей семьи, правда, в другое время и в другой реке. Конечно, некоторые из них терялись, приходили в негодность, и вместо них навешивались уже металлические грузы из подручных средств, в основном это были тяжёлые большие гайки от старого колхозного трактора или других сельскохозяйственных машин.
На верху подготовленной снасти для её плавучести крепилась на верёвку береста, снятая с берёзовых поленьев во время заготовки дров. Часть бересты шла на растопку печи, а хорошие полоски, до пятнадцати сантиметров в ширину, отец скручивал в трубочки и хранил до нужного времени. Они служили надёжными поплавками и устойчиво удерживали верхнюю часть бродника на воде. На «хвост» кормы привязывали груз в виде старой гири от весов из магазина или из колхозного амбара, выброшенной за ненадобностью. Если грузила такого веса не находились, то внутрь кормы закрепляли тяжелый круглый камень, чтобы он не цеплялся за корчи, спрятанные под водой на дне реки. На крыльях бродника для растяжки их полотна крепились деревянные стойки, а к ним привязывались верёвки длиной около десяти метров каждая. Размер ячейки нашей снасти составлял примерно три-четыре сантиметра, чтобы не упустить и мелкую рыбёшку. На края крыльев внизу стоек также закрепляли груз, чтобы они лучше тонули в воде.
В нашем посёлке при плетении различных рыболовных снастей рыбаки не афишировали свои занятия. Как и теперь, этот вид промысла не всегда приветствовался, потому что вокруг небольших речушек, таких как наша Гнилая, проживало много желающих порыбачить, но было немало и завистников. Поэтому, чтобы приходившие к нам соседи не замечали нашего рукоделия, отец на стене за столом забивал крюк-крепеж для будущего плетения, откуда сеть не была видна постороннему глазу, а когда она становилась уже достаточно длинной, её подвязывали выше к крюку, и она опять была не видна.
Настроившись на работу, отец первым делом вязал корму. Она сначала была узкой, а затем постепенно расширялась до нужных размеров. Делалось это равномерно, на каждом ряду через определенное количество очков напускалась одна или несколько петель, то есть из одной выплетали две, они на первом ряду были мельче, а когда вязался следующий ряд, то уже из них получались полноценные ячейки, как и основные петли.
После того как была закончена корма, начиналось плетение от неё крыльев, которые можно было вязать уже в два челнока. Выплетая их, отец устраивал соревнование, у кого быстрее идет работа: у него или у нас. Чтобы не отстать от отца, второе крыло вязали все: и братья, и сёстры. Прибежав из школы и наскоро перекусив, я брался за свою работу, стараясь как можно больше сплести. Но мой юношеский навык вязания был несравним с работой отца. От часто двигающегося в моей руке челнока с намотанными суровыми нитками на моих пальцах образовывались мозоли, иногда ладони от длительного плетения растирал до крови. Это происходило ещё и от разномастности ниток, из которых плели сеть. У мамы они были одной толщины и цвета, а нитки, купленные отцом у гамалеевских женщин, были другого цвета и неодинаковой толщины. Сплетённый разными нитками бродник выглядел замысловато-разнопёрым, хотя на качестве это совсем не отражалось.
Однажды отцу посчастливилось сплести невод из капроновых нитей. Появились они у него благодаря подарку, сделанному его сестрой Дусей, работавшей в то время заведующей магазином в селе Баклань, гостившей у нас на праздник Покров. Отведав вкусной рыбы и узнав, чем отец её ловит, пообещала подарить ему хорошие нитки. Пообещала и вскоре подарила целую бобину. Отец был несказанно рад её подарку. Полученные нитки были более гладкими и не такими шершавыми на ощупь. Хотя узелки для ячеек сетки теперь надо было закреплять дополнительным узлом во избежание их ослабления и развязывания из-за шелковистости, что, естественно, приводило и к более длительному времени плетения.
Зимние дни коротки, а вечера для работы – тоже, но работа двигалась, наш бродник рос на глазах. Мой маленький брат Слава и младшая сестрёнка Нина уже могли запросто забежать в плетёную сетку, изображая рыбу. Резвясь, они путались, падали, скручивали её, норовя сорвать с крепления, шалили до тех пор, пока разыгравшихся детей не останавливал отец.
Весной наша снасть была готова, и после её оснастки старую сеть не выбрасывали, а отдавали в хозяйство маме, мастеря из неё загон для кур, маленьких гусят или цыплят. Дождавшись схода льда на реке и убедившись, что прибрежная земля подсохла, и окончательно соскучившись по рыбной ловле, да и по самой свежей рыбе, мы отправлялись на рыбалку. Это было ближе к лету, когда уже буйно зеленела молодая сочная трава и с каждым днём солнышко светило всё ласковей и приветливей. Тёплой и прогретой воды в реке мы не дожидались, так как её по обыкновению никогда в нашей реке Гнилой не было даже самым жарким летом. Чистейшие родниковые ключи, бившие со дна на всём её протяжении, давали всё новые и новые порции ледяной воды. Берега речушки, давно заросшие ольхой, ивняком и лозой, да к тому же и лес, часто подходивший вплотную к берегам, создавали постоянную тень и не позволяли воде согреваться.
…Больше всего запомнились радостные дни, когда у нас был большой улов рыбы и раков, тогда и сама ловля в реке оставляла неизгладимое впечатление.
На реке
На речку мы отправлялись в тёплый, погожий день. Настроение было праздничное. Встав с утра пораньше, немного перекусив, отец, я и Валерий начинали собираться на рыбалку. Одевались потеплее: поверх своей одежды надевали тёплые фуфайки, а на ноги обували старые кирзовые и уже худые сапоги. Из такой обуви вода при выходе из реки самопроизвольно выливалась. Если этого не происходило, то просто невозможно было поднять ногу с сапогом, доверху заполненным водой. На головы надевали кепки или шапки. Валере давали одно или два ведра для сбора рыбы и сумку, где был небольшой свёрток с едой. Мы с отцом одновременно взваливали на свои плечи достаточно тяжелый бродник и, выстроившись друг за другом, отправлялись к реке.
До неё путь был не близкий, длиной более двух километров. Знакомой тропинкой, не привлекая внимание соседей, выйдя за околицу нашего посёлка, пройдя мимо небольшого пруда, поворачивали на исхоженную деревенскими стадами дорогу, уходящую в лес и ведущую к лесной речушке. Двигались с отцом размеренным шагом, стараясь идти в такт. Через некоторое время периодически перекладывали бродник с одного плеча на другое, чтобы они не уставали от тяжести.
Рядом, путаясь в длинной старой куртке и громыхая вёдрами, семенил по дороге мой брат. То отставая, то забегая вперед, он старался прислушиваться к нашему с отцом разговору о предстоящей рыбалке или о хозяйских делах. Но больше всего своим шумом он напоминал нам о том, что ему тяжело и неудобно нести два пустых ведра. И, действительно, к его радости, мы в конце-концов догадались забрать их у него и повесить дужками по краям перекладин нашей поклажи.
На всём пути по лесной дороге нас сопровождали свежие, обычные для поздней весны, тонкие запахи. Лес звенел необыкновенно разноголосо и был наполнен оживлёнными птичьими голосами. Вдалеке, в самой чаще, куковала кукушка, из густой кроны высокого дуба гулко доносился стук дятла, он без устали плотничал, делая себе дупло. Его стук был то звонкий, когда он расширял вход, то глухой, когда он достраивал своё жилище для будущего потомства уже внутри дерева. Вдоль нашей дороги, петлявшей своими изгибами среди деревьев и в зарослях орешника, щёточкой зелени поднималась придорожная трава. Жёлтыми соцветиями рассыпались вдоль тропинки одуванчики, они, как маленькие солнышки, привлекали наше внимание. Изредка через дорогу пробегала юркая длиннохвостая ящерка, испуганно вращая головой и извиваясь всем своим гибким туловищем, быстро скрывалась в сохранившейся ещё прошлогодней сухой дубовой листве.
Но нам некогда было смотреть по сторонам, мы всё больше глядели себе под ноги, чтобы не споткнуться об очередной оголённый телегами корень дерева и не сбиться при ходьбе с ритма. Мы спешили к реке.
Вскоре закончилась лесная дорога, глазам открылся широкий пойменный луг, по которому тропинка вела на наше привычное место, откуда обычно мы начинали ловить рыбу. Вскоре перед нами заблестела долгожданная речка. Вдоль неё, на противоположном берегу, тёмной стеной возвышался лес. Тянуло знакомым запахом воды, он был сырой, но в то же время с насыщенным ароматом прибрежных трав и какой-то летней горечи свежей листвы. Выйдя к берегу, мы спустились к отмели, аккуратно сняли с плеч бродник и положили его на песок, а пустые вёдра вернули Валере. Над гладью омута, в насыщенном необычными запахами воздухе нависла тишина, и только где-то рядом на перекате журчала переливающаяся через препятствия вода, да на другом берегу у самой воды в зарослях черёмухи чуть слышно попискивала какая-то пичуга.
Немного размяв плечи, стали осматривать наше излюбленное место. После весеннего половодья река имела совсем другой вид, в отличие от того, каким был прошлым летом и осенью. Кладку, положенную для переправы на другой берег реки, снесло паводком, и её до сих пор никто не восстановил, видимо, не было надобности. То, что она была именно на этом месте, определяла едва заметная, проторённая прошлым летом дорога, прерывавшаяся на этом и продолжавшаяся на противоположном берегу. По всему побережью реки на растущих деревьях и кустах, на торчащих из воды ветках вперемешку с илом и мелкими палками висели пуки сухой длинной травы, принесённые талой весенней водой. Схлынувшие потоки оставили эти космы, и теперь они причудливо висели, создавая неопрятную картину среди молодой и нежно-зелёной листвы прибрежных кустов. Там, где у берега вода в половодье полностью заливала землю, остался толстый слой сероватого песка и немного ила, сквозь который еще не смогла пробиться луговая трава.
Посмотрев вверх, отец сказал:
– Небо сегодня чистое, облаков нет, значит, и дождя не предвидится. Рыба не будет прятаться на глубине, а охотно выйдет покормиться и поохотиться, что нам будет как раз и н? руку. Думаю, сегодня у нас будет хороший улов!
Мы оживились. Эти слова отца подзадорили нас, добавили оптимизма и желания оказаться с уловом. Прежде всего, кому-то из нас надо было перебраться на другую сторону реки, а так как переправы на привычном месте не было, стали искать брод – мелководное русло, где река немного сужалась и было проще её перейти. Посоветовавшись, решили, что я пойду на противоположный берег, а Валера с отцом останутся на этом берегу.
Немного собравшись с духом, я шагнул в ледяную воду. Держа в руке конец веревки от крыла бродника, постепенно двигаясь и глядя себе под ноги, стараясь прежде времени не залить воду в сапоги через их верх, ступал осторожно, выбирал твёрдое дно у травы, растущей в реке, где был виден песок с мелкими камешками и ракушками и где, по моему мнению, было более мелко. Течение реки своим водным потоком, словно живым вихрем, обвивало и сжимало голенища сапог и мои ноги, пытаясь залить сапоги водой.
Отец, наблюдая за мной, давал советы, что лучше сразу набрать воды в сапоги, всё равно они дырявые. Мне не хотелось этого, я осторожничал, однако, как ни старался не набрать воды в свою обувь, уже на середине реки, где было гораздо глубже, чем мы думали, мои сапоги полностью были заполнены леденящей водой. Зная, что это, в конце концов, неизбежно, я был готов к этому. И ещё меня утешало то, что залитая в мою обувь вода, нагреваясь от ног, становилась теплее той, которая потом доливалась в них.
Ну вот, наконец, почти с полными сапогами воды я выбираюсь на другой берег. По команде отца не спеша перетягиваю за веревку невод, чтобы за счет грузов он медленно опускался на глубину и расположился на середине реки. На тёмной поверхности воды оставались только желтобоко качающиеся берестяные поплавки.
Медленно двигались вдоль по течению реки, таща сеть в том же направлении, чтобы она меньше цеплялась за коряги и водоросли. При этом учитывали, что рыба в вирах плывёт против течения. Брат Валера, обходя кусты, промоины, а часто и бобриные протоки (по ним бобры сплавляли в реку свои съестные древесные запасы), бежал по берегу, стараясь не отставать от нас. Когда на нашем пути и по ходу движения попадались кусты или большие сучья, торчащие из воды, чтобы не порвать снасть, один из нас тянул верёвку на себя, пытаясь б?льшую часть бродника перетянуть ближе к себе, а другой отпускал его, чтобы обойти опасный участок реки. Постоянно лавируя между кустов, мы медленно продвигались вперёд. Встречая на своём пути обрывистые берега или непролазные заросли, приходилось заходить в воду и брать бродник за крылья.
Спускаться с берега в холодную воду было не очень приятно, особенно когда еще не вся одежда была мокрой. Во время вынужденных погружений окончательно намокали и штаны, а потом и фуфайка, она пропитывалась медленнее из-за плотных слоёв ваты, но потом становилась непомерно тяжелой. Отец всегда говорил:
– Не мочи грудь! Если намочишь её, то сразу замёрзнешь!
Представлялось простым делом следовать этому правилу, но всё равно довольно быстро случалось, споткнувшись о корягу, окунуться в виру или провалиться в бобриные ямки, оставленные неутомимыми ночными тружениками у самого берега под водой, как речные каналы к своим хаткам. От неожиданности, когда попадал в провал такой ямы, захватывало дух. Иногда вода доходила до подбородка, и приходилось плыть, тогда она обжигающим потоком вновь заполняла всю одежду и, казалось, что пронизывала всего тебя без остатка. Такие случаи были нередки и у самого отца. Он тогда очень сожалел не о промокшей одежде и холоде, а о намокших папиросах или сигаретах, припрятанных у него в боковом кармане. Сокрушался, что не уберег, что надо было бы их оставить в кармане куртки Валеры, где находились и наши спички для будущего костра.
Лесная речка Гнилая была не на всем своём протяжении глубоководной и широкой, в ней чередовались мелкие перекаты и глубокие виры. Двигаясь по её течению и дойдя до очередного переката или бобриной запруды, мы вытаскивали бродник из воды на берег, выбирали пойманную рыбу и очищали корму от мелких палок, сорванных речных водорослей, не перегнивших и слежавшихся листьев, от всего, что мы могли зацепить на дне реки. Иногда, почувствовав сильные толчки и тяжесть в крыле или в корме, мы сразу же, не дожидаясь отмели, выуживали снасть из воды и осматривали её. И действительно, в ней могла быть крупная щука, голавль, усатый сом, а иногда и случайно попавшаяся ондатра. По неосторожности она могла угодить в наш невод во время своей охоты на рыбу, увлёкшись погоней и не заметив опасности или не успев спрятаться в свою нору под берегом.
Само выуживание бродника из воды было у нас осторожным, чтобы не упустить даже мелкую рыбёшку: пескарей, серебристую плотву, щурят, попавших в ячейки сетки и зацепившихся за неё жабрами или плавниками. Мы с отцом заводили одно крыло вперед, переходя с одного берега на другой и, двигаясь навстречу друг другу, старались быстрее соединить крылья. Иногда рыба, почуяв, что её куда-то тянут вместе с сеткой, начинала беспокоиться, пыталась перепрыгнуть через её верхнюю часть. Тогда отец просил Валеру, чтобы он палкой бил по воде, пугая рыбу и загоняя её в бродник. Рыба от брызг и стука стремилась уплыть на глубину и невольно попадала в корму.
Вытащив снасть на отмель или пологий берег, мы начинали выбирать из неё пойманную рыбу и передавать её Валере. Раньше, когда я был совсем юным, подбирать выловленную рыбу было моей обязанностью, а теперь это место на берегу занял младший брат. Он с интересом бежал к нам и тут же складывал рыбу в ведро. Если берег был крутой и Валерка не мог подойти к нам на отмель, отец ловким движением руки бросал ему рыбу, а он, наблюдая за её полётом, подбегал к тому месту, куда предположительно она упала, старался найти её и положить в ведро. Рыба, попадая на берег, извивалась всем своим телом, шуршала в траве, и её было проще заметить, а вот некоторая, ударившись о землю, затихала и не подавала признаков жизни, такую рыбу уже сложней было отыскать и отправить в ведро. Нередко брат не находил мелкую рыбёшку. Это случалось, если отец бросал не по одной рыбке, а сразу несколько.
Иногда при броске рыба не долетала до Валеры, а, выскользнув из рук, падала недалеко от воды. Стоило ей сделать несколько спасительных движений, и она опять оказывалась в реке, где её ждала свобода. Не раз мы так упускали щук. От природы они очень сильные и подвижные. Однажды мы видели, как щука, спасаясь из плена и чувствуя близость воды, словно змея, извиваясь своим пятнистым телом, проползла по траве около двух метров в сторону реки и оказалась на свободе за какие-то считанные секунды. Отец пытался бродником подвести под берег, стучал палкой по воде, стараясь загнать её в корму, но не тут-то было! Вильнув своим мощным хвостом, счастливая от свободы, она уплыла опять на глубину, откуда мы только что выудили её до этого. От гибкого туловища хищницы на воде осталось только завихрение! После этого случая отец старался выбрасывать на берег щуку, слегка надломив ей позвоночник, чтобы она была мало подвижной. Кроме щуки, сложно было удержать в руках и скользких балаб (налимов), маленьких сомов и особенно вьюнов. Последних отец сам клал в ведро, не доверяя Валере. Чтобы удержать вьюна, он сгибал его в полукольцо и, удерживая его в таком положении двумя руками, доносил до ведра.
Были случаи, когда мы, сами того не подозревая, могли поймать и дикую утку, гнездившуюся где-нибудь на отмели в прибрежных зарослях. Прогретое солнцем дно реки взращивало обильную зелень явора, кувшинок, камыша, осоки, где утки прячась вили гнёзда и выводили своё потомство. К тому же на речных перекатах обитало множество моллюсков, рачков и жучков, которыми питались утки. По разным причинам моллюски расставались со своими раковинами, и мы, деревенская ребятня, часто собирали на отмели эти продолговатые блюдечки-ракушки, любуясь замысловатыми сиренево-синими разводами на их внутренней поверхности.
Дикие утки были хороши собой. Серые с красными перепончатыми лапками, а селезни и с ярко-зелёными зеркальцами на крыльях. Они кормились у подмытых водой берегов реки, опустив головы вниз ко дну и держа свои туловища вертикально над водой. Увлёкшись охотой, они порой совсем не замечали нас. Помнится случай, когда утка со своими утятами плавала у берега и обучала их премудростям утиной жизни. Не видя их, мы с отцом слишком близко подошли к выводку. Перепуганные утята, пронырнув рядом, оказались далеко от нас, а сама утка, запутавшись в траве, попалась в нашу снасть. Она билась в сетке крыльями и всё сильнее и сильнее запутывалась. Пришлось остановить рыбалку и освободить её. Вытащив птицу из бродника, стали размышлять с отцом, что делать: взять добычу домой или отпустить? На что отец, подумав, категорично заявил:
– Гена, давай её отпустим. Мяса с неё сейчас никакого нет, ведь она только с гнезда, где высиживала своих птенцов. Да и весь выводок утят без неё погибнет. Мы съедим одну утку, а загубим десяток!
После чего он подбросил утку чуть вверх и в сторону утят. Опомнившись, с громким испуганным и призывным криком она раскрыла свои крылья и быстро полетела над водной гладью, едва касаясь лапами воды, к своим осиротевшим утятам, затаившимся от страха где-то в густой траве противоположного берега. Утка, подлетев к напуганным крошкам, издала радостное кряканье и тревожный зов, призывающий уплыть подальше от опасного для них места. Через несколько минут мы увидели воссоединившееся в полном составе семейство. Утята, словно маленькие комочки, выстроившись один за другим, распушив пухленькие в жёлтом пушке щёчки, быстро поплыли за своей мамой-уткой, мило и ритмично кивая своими головками с тёмными плоскими носиками. Глядя на эту картину, улыбнувшись, мы спокойно вздохнули и пошли опять заниматься своим делом.
Медленно двигаясь по реке, мы спускались вниз по течению. Там, где река становилась шире и нам не хватало крыльев бродника, мы тащили его на верёвках, хлопая ими по воде и пугая, отгоняли рыбу от берега к середине реки, где была наша снасть. Чтобы рыба чаще попадалась в неё, она должна была быть активной, а не прятаться в траве и корягах…
Так с переменным успехом мы долго шли по реке. Если начинали с десяти часов утра, то свой поход за рыбой заканчивали ближе к вечеру, где-то в деревне Гамалеевка. К тому моменту у нас было примерно два ведра рыбы и около сотни раков. Чтобы обратно не идти вдоль реки вверх по течению и не возвращаться по старой дороге, заранее выбирали другой маршрут, он пролегал тоже через лес. Голодные, мокрые, замёрзшие, мы выбирались на берег. Выливали из сапог остатки воды, заглядывали в вёдра, где был наш улов. Радовались успеху, когда вёдра были полны рыбы, огорчались, когда они были полупусты. А река за нашими спинами неспешно продолжала нести свои воды, унося ледяной холод родников и прохладу тенистого леса далеко-далеко вниз по течению, направляясь к полноводной реке Судость.
На берегу нас всегда встречал, как тогда казалось, пронизывающий ветер, который мы не замечали, находясь в воде и скрываясь за берегами реки, заросшими высокой травой и деревьями. Он, словно иголками холода, забирался под мокрую одежду, охлаждая до самых костей, усиливая и без того неуёмную дрожь. Все быстро и дружно, не сговариваясь, находили сухие ветки, хвою, мох, бересту и разводили костёр. Чтобы хоть как-то просушить свои мокрые вещи, мы вбивали в землю колья из толстых сучьев деревьев, соединяя их между собой перекладинами из таких же палок, как и колья, снимали с себя всё мокрое, отжимали и развешивали одежду на эти сооружения для просушки. Отец старательно раскладывал у костра и намокшие папиросы «Казбек». Словно извиняясь перед нами, произносил:
– Не могу без курева, кажется, у меня даже уши опухли.
Оставшись почти нагишом, все бегали вокруг костра, чтобы быстрее согреться, подбрасывали в него сухие ветки, нажигали угли, на которых тут же запекали свежую рыбу. Выбирали покрупнее и менее костлявую. Приготовленная без соли, можно сказать, наспех, она была не совсем вкусной, но для нас, проголодавшихся за целый день, рыба была очень хороша. Её вкус я помню до сих пор как вкус успешной рыбалки и своего превосходства над природой.
Поев рыбы и запив её речной водой – а она после рыбалки была опять кристально чистой, – немного согревшись у костра, мы не мешкая засобирались в обратный путь. Осмотрели одежду, но, увы, она только немного отпарилась, но не высохла, лишь влага в ней стала чуть-чуть теплее, чем была. От этого тепла шла испарина, но ждать, когда одежда высохнет окончательно, у нас не было времени: надо было быстрее добраться до дома в тепло.
И пока догорал костёр, мы натягивали на себя свои непросохшие вещи, сматывали висевший на перекладине бродник, равномерно располагая на нём грузила, чтобы удобнее было нести на плечах эту тяжесть. Но как ни старались просушить, нитки всё же были мокрые и, когда его взваливали себе на плечи, он, словно из губки, обливал нас водой. Она просачивалась за шиворот и без того мокрой фуфайки, было очень неприятно, но другого способа доставить бродник домой у нас не было. Утешало только то, что наш улов был отменным, домой мы возвращались без происшествий и с добычей для всей семьи.
Мама, завидев возвратившихся рыбаков, тут же доставала всем сухую одежду и заставляла быстро переодеваться. Пока мы с братом надевали на себя тёплые вещи, отец тем временем наливал в корыто воды и перекладывал в него весь наш улов. Раки, топорща свои усы, словно антенны, стремились спрятаться на дне под рыбой; постепенно оживали и начинали плавать лини, окуни и другая сильная рыба. Мы с братом, уже согревшись, помогали отцу развесить вдоль забора для просушки мокрый бродник и рассортировать рыбу на кучки: крупную рыбу к крупной, мелочь к мелочи, щук и раков отдельно. Сейчас она была вся нашей, но если случалось ловить рыбу с соседом, то отец при её дележе почему-то отдавал ему самую крупную, а себе оставлял помельче, видимо, для того, чтобы напарнику не было обидно.
После сортировки рыбы, папа, ещё не отдохнув от рыбалки и только переодевшись в сухую одежду, приступал сразу же чистить её. Вокруг него собирался весь наш перошерстный двор. На запах рыбы прибегали кошки, которым доставались мелкие рыбёшки; во главе с петухом собирались и куры – им отец отдавал внутренности. Иногда прилетали и вороны. Сядут на сук дерева и смотрят вниз своими чёрными глазами-бусинками, куда отец бросает отходы, и как только кошка или курица зазевается, тут же камнем падают вниз и уносят кусочки. После чистки рыбы вся домашняя живность была сыта и довольна…
Управившись с нашей одеждой, мама приходила к отцу и, забирая часть очищенной рыбы, шла жарить её к ужину. Заканчивался такой день семейным праздником, на котором основным блюдом была свежая рыба, а также светло-красные раки и много рассказов о наших приключениях во время рыбалки…
Со временем в жизни всё меняется. Повзрослев, Валера уже не собирал рыбу на берегу, его заменила наша младшая сестра Нина, а потом и брат Слава. В свою очередь, когда состарился отец, мы, его взрослые сыновья, встали на его место, чтобы с бродником ходить по реке, а он на берегу складывал выловленную рыбу в ведро. Отец долго не мог привыкнуть к этой роли, ведь рыбалка сопровождала его всю жизнь. Но ранения, полученные на фронте, давали о себе знать, особенно это сказывалось на его больных ногах.
Когда нас уже не было рядом, он один ходил на ближайший пруд, предусмотрительно зарыбленный моим братом, и там ставил свой кубарь, который ему было под силу вытащить из воды. Приезжая к нему погостить и зная его пристрастие к рыбалке, мы собирались все вместе и шли с бродником на свою речку, чтобы порадовать отца ловлей рыбы, освежить в памяти воспоминания детства и немного развлечься. Конечно, нового бродника у него уже не было, но он в ожидании нас опять, как в старые добрые времена, готовился заранее к рыбалке и, как мог, снаряжал снасть. Она у него была приспособлена из мешков-сеток для хранения картошки. Распустив их по швам, он вновь сшивал сеть в виде привычного бродника, ожидая нас на рыбалку. По-стариковски готовил удобную обувь для своих больных ног и, чтобы не напекло голову, – старую соломенную шляпу-брыль.
Шляпа была сплетена дедушкой. Изрядно потрёпанная, но обновлённая отцом, она сохраняла прохладу и была хорошей защитой от жаркого солнца. Дедушка плёл её из соломы особым способом. Сначала готовил полоски в виде косичек, а затем эти косички скреплял по размеру головы и выплетал из них же широкие поля, защищающие лицо от ярких лучей солнца.
Отправляясь на речку вместе с нами, отец оживал, его глаза светились азартом, и сам он выглядел празднично: в начищенных ботинках, в костюме, который хорошо облегал его ещё не по годам стройную, поджарую фигуру, в тёплой рубашке с расстёгнутым воротом. Колоритность ему придавал и брыль, он был самобытным хранителем нашей семейной рыбацкой традиции. Бродник мы уже не несли на плечах, а грузили на велосипед и вели его по очереди, сами же не торопясь, чтобы не утомить отца, двигались пешком. Папа по дороге рассказывал деревенские новости, давал нам, как и прежде, наставления, советовал, в каком месте лучше подойти к реке, где можно больше поймать рыбы… А сам уже во время нашей рыбалки ходил по берегу и только иногда, как когда-то, в рыбацком азарте, спускался с крутого берега и стучал по воде палкой, пытаясь загнать к нам в бродник больше рыбы.
Любовь к рыбной ловле у меня осталась на всю жизнь, только она стала более цивилизованной: с хорошей оснасткой, с особой подготовкой, со знанием разных способов ловли рыбы на прудах, реках и в озёрах. Но по ощущениям и по азарту все они, даже вместе взятые, не могут заменить и одну из моей юности, на которой мне посчастливилось рыбачить с отцом Петром Тимофеевичем в лесной речушке Гнилая.
На тропе с волком
В Заречье, где мы жили, не было школы. Окончив восемь классов Валуецкой восьмилетки, я захотел учиться дальше. Желающих получить среднее образование в этот год из всего посёлка Заречья было только двое, это я и мой сосед Шурик, как и две школы, где мы могли обучаться, – это Чех?вская и Бакланская средние школы. Мы с моим другом выбрали вторую. В ней впервые, в связи с новыми веяниями нашего государства, вместе с аттестатом зрелости можно было получить и мужскую специальность – шофёр. Правда, и находилась она на расстоянии около двадцати километров от нашего посёлка. Прямой и хорошей дороги от Заречья до Баклани и сегодня нет, а тогда и тем более не было. Чтобы регулярно и без опозданий посещать уроки, отец помог мне определиться на квартиру недалеко от школы. В конце каждой недели я старался попасть домой.
После весенней распутицы, как только просыхали тропинки, садился на велосипед, а чаще пешком по кратчайшему пути, пересекая овраги, и срезая повороты дорог, объезды огибавшие посёлки и деревни, напрямик по полям спешил к родному порогу. Хуже было ранней весной, реки и речушки выйдя из берегов, преграждали и без того неблизкий путь. Возвращение осложняла и осень с её холодными колючими ветрами, особенно в преддверии зимы, когда ещё не было снега, а встречный ветер, вперемешку с ледяными каплями дождя, обжигал кожу лица и пронизывал до костей сквозь скромную одежонку. Руки коченели от промозглой погоды и долго не отогревались потом даже на тёплой печи. Кроме того, осенние дни становились короче, рано наступали сумерки, а если к ним добавлялось повисшее над землёй мрачное, нахмурившееся тучами небо, то мой путь удлинялся по времени в разы. С наступлением зимы было ещё сложнее…
Не могу сказать, по каким причинам, да это теперь и не столь важно, но мне часто приходилось одному возвращаться домой из школы. Я этого не боялся, как и не боялся преодолевать расстояния, предвкушая тепло родного дома и вкусную еду, приготовленную мамой. Но однажды со мной произошел случай, оставивший след в моей памяти на долгие годы.
Меня по дороге встретил волк. Встреча с волком или другими лесными обитателями для меня, деревенского парня, выросшего рядом с лесом, знавшего повадки зверей и птиц, не была чем-то особенным, но эта встреча!
Бакланская средняя школа располагалась в старом графском доме. Учеников со всех близлежащих деревень собиралось на учёбу много, и мест для всех в приспособленном под школу здании не хватало. Занятия в классах проходили в две смены. Для учащихся с первого по шестой классы – в первую смену, а для старшеклассников – во вторую, включая учебу и в субботние дни. В конце каждой учебной недели моя мать ждала меня из школы домой. Я и сам старался не упустить возможность, чтобы две ночи переночевать дома, повидаться с братьями и сёстрами, поесть маиной вкуснятины, приготовленной в русской печке, поиграть с друзьями, сходить в клуб, помочь в чём-то родителям по хозяйству. Зимой у меня были обязанности по заготовке дров, расчистке снега на подворье, нужно было натаскать воды из колодца, чтобы напоить домашнюю скотину. В осеннее и весеннее время работы не уменьшалось, только она уже была связана с огородом, всё с той же заготовкой дров, рыбной ловлей для семьи и многими мелкими делами, которыми занимались в нашей семье все, от мала до велика.
В один из обычных зимних дней перед выходными мне, как всегда, пешком пришлось возвращаться домой из Баклани, только в этот раз одному. Мой друг Шурик заранее по каким-то причинам отпросился с уроков и был в субботу уже дома. Помимо этого, в тот день последний урок немного затянулся по времени. Новая тема не всем ученикам была понятна, и учитель объяснял дополнительно, не считаясь со своим личным временем. В годы моей учебы в школе учителя, преподававшие нам, в большинстве своём не имели личных хозяйств и порой жили при самой школе в отведенных для жилья помещениях или снимали комнаты у местных жителей. Это было в основном потому, что они, получив специальность педагога, приезжали после окончания вузов в сельские школы из других городов по распределению самих учебных заведений. И всё свободное время отдавали ученикам.
Из школы я вышел уже в ранние зимние сумерки. Решил хоть как-то сократить путь: пройти через деревню Юрково в посёлок П?лымя, уменьшив расстояние до дома примерно на три километра, что было совсем немаловажно перед наступлением ночи. Чтобы попасть в П?лымя, надо было перейти речку Судость. В летнее время мы с Шуриком ходили через кладку, сделанную деревенскими жителями из деревянных досок и брёвен, а зимой можно было перейти и по льду, необходимо было только найти пологий берег. Протоптанных тропинок от юрковских подворий к реке было множество, бабы часто ходили по ним, чтобы в проруби набрать воды для питья и домашнего хозяйства, или пополоскать бельё, выбивая вальком дробь на морозном воздухе. Но в этот раз я решил не рисковать и пошёл в обход, чтобы перейти по кладке, так как лёд на реке после оттепели был в некоторых местах ещё тонкий, а проруби, присыпанные снегом, в вечерней полумгле уже плохо видны.
Выбравшись на основную дорогу, попытался ускорить шаг, чтобы быстрее добраться до посёлка, но разбитая санными полозьями колея, снежные заносы и перемёты на пути не позволяли мне сократить время. Ноги, обутые в валенки с галошами, заметно устали. Чтобы обойти крошево, иногда шёл по обочине, где был твёрдый наст, но он часто предательски с хрустом проваливался, заставлял меня вытаскивать из мёрзлого пролома то одну, то другую ногу, пока я опять не находил заснеженную твердь, удобную для продвижения дальше.
Часам к девяти вечера мною были пройдены Юрково, П?лымя, Берёзовка. Ранние вечерние сумерки сменились поздним зимним вечером, постепенно переходящим в глухую зимнюю ночь. Меня это не очень пугало, хотя и было не совсем уютно оставаться в чистом поле в такое позднее время. На ум приходили разные страшные истории, рассказанные местными жителями об их встречах с дикими животными.
Когда мы с Шуриком ходили вместе из школы, то часто вспоминали деревенские байки, ими богат наш Брянский край. Фантазировали с ним, что делали бы, если бы нам встретился волк, лось или даже медведь-шатун. Иногда становилось страшно от наших фантазий, особенно на дороге, где плотной стеной подступал тёмный лес. Мы громко разговаривали, почти кричали, зная из рассказов взрослых, что шум и громкие голоса людей отпугивают диких зверей и они прячутся в чащобе. Общаясь между собой, исподволь примечали впереди себя одинокое дерево на тот случай, если нам придётся спасаться бегством и какое-то время пересидеть на нём, неважно, кто это будет – собака или волк. Если имелись в карманах спички, то мы чиркали их о спичечный коробок и бросали впереди себя, словно маленькие огоньки, которых наверняка, по нашим соображениям, испугался бы волк.
Но я шёл один. В кармане моего зимнего, подбитого ватином полупальто лежал фонарь. Нащупав его, я вытащил фонарик из кармана и попытался включить, чтобы в нужный момент воспользоваться ярким светом и посветить в глаза зверю, если он встретиться на моём пути. Но, к великому сожалению, лампочка только осветила нить накала блеклым светом, давая понять, что батарейка давно разрядилась и от фонаря нет никакого толку. Вспомнил про свой пропикач, сделанный наподобие пистолета из алюминиевой трубки, а также про перочинный нож, подаренный отцом, которые в этот раз тоже почему-то не взял с собой, ведь с ними мне было бы безопаснее на ночной дороге…
Так, размышляя, я двигался дальше. Впереди простиралось ровное безликое поле, и если бы не отдельные кусты или завидневшийся зубчатый лес, то было похоже, что небо и земля соединились вместе, светло-серой дымкой перетекая сверху вниз или снизу вверх, и только мой одинокий силуэт плыл по этому снежному бесконечному морю.
Мутный рожок месяца повис над головой, ныряя из одного облака в другое, словно играя в прятки с ночной темнотой. Сухие стебли придорожной травы, видневшиеся в свете месяца, распластавшись сероватыми тенями, лежали на снегу. Блики луны, выливая через разрывы в облаках, на белом снегу усиливались отсветом, и позволяли ориентироваться в пути. Перейдя центральную трассу Почеп – Погар, вышел на прямую дорогу, ведущую к моему посёлку. Оставалось пройти около километра. Заснеженное поле переливалось серебристыми искорками. Из-за туч вновь выплыл месяц, ярко осветив безбрежное зимнее поле. Снежинки на сугробах заискрились неоновым светом, подчеркивая холод зимнего вечера.
Пройдя уже достаточно приличное расстояние, я немного подустал. Щёки от колючего зимнего ветра горели, а телу под пальто было даже жарко. Вдалеке чернел стеной наш лес. По дороге струилась чуть заметная позёмка. В памяти вновь всплыла история, переходящая из уст в уста среди наших зареченских жителей, о том, как, проходя по этой дороге, одна баба в поле повстречала молодого волка. Поравнявшись с ней, он решил на неё напасть. От страха женщина закричала и стала отбиваться руками. Одна её рука попала волку в пасть, и от ужаса она ухватилась за его язык. От сильной боли волк стал как будто парализованным, а женская рука в пасти волка, словно окаменела и не могла разжаться… так они и дошли до деревни. На её крик из ближних домов вышли люди и спасли от волка…
Вспоминая эту историю, я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный холодный взгляд, от чего невольно оглянулся… Моё сердце похолодело от страха. За спиной, чуть поодаль, метрах в сорока-пятидесяти, стоял матёрый волк. Даже при матовом свете луны я разглядел его глаза, направленные на меня. Волк потянул носом морозный воздух. В отражении лунного света зловеще сверкнули зелёные огоньки его глаз и, словно притаившись, погасли. На моём лбу под шапкой проступила испарина.
Впереди – посёлок, позади – волк. Не паникуя, решил ускорить шаг, при этом постоянно оглядывался на зверя, стараясь не упускать его из поля зрения. В руках, кроме сумки с учебниками, у меня ничего не было. Стал замечать, что, как только я ускоряю шаг, волк тоже переходит на быстрый шаг или лёгкий бег; останавливаюсь, и волк останавливается, словно замирает. На светлом снегу зверь выглядел огромным. Серая тень от его силуэта, растягиваясь темным пятном на снежной равнине, добавляла ему величия и размера. Опустив длинный, пушистый хвост и слегка нагнув вниз огромную голову с торчащими ушами, он подогнул переднюю лапу и вглядывался в меня, явно готовясь к прыжку. Его вздыбленная на холке шерсть, молчаливая поза и магический взгляд внушали неподдельный страх.
Я понял окончательно, что волк идёт именно за мной, как охотник за зверем. Его уверенная поступь навела меня на мысль о том, что волк знал наш посёлок. Возможно, это был самец, оставшийся без самки. Её незадолго до этого местные мужики убили в лесу, сделав засаду у приготовленной приманки. Они хотели оградить от нападения этих зверей на домашний скот, который волки резали ночью в сараях, пробираясь через их соломенные крыши. Свою добычу они уносили в лес, не боясь собак. После того как убили волчицу, а волк сбежал из логова, обнаруженного в лесу недалеко от поселка, кражи скота прекратились, но, видимо, оставшись без подруги, он решил мстить человеку, и первой жертвой на его пути был я.
Проживая рядом с лесом, мы с детства знали, что на людей волки первыми не нападают. Они живут стаями, охотятся на больных животных, за что в народе их и прозвали санитарами леса. Очень привязываются к своим хвостатым собратьям, ласкаясь, виляют хвостами, как собаки, и облизывают друг друга, проявляя взаимную любовь. Но тут случай был, видимо, другим. Этот волк явно остался без своей спутницы и по запаху, исходившему от человека (коим являлся в этот вечер я), он решил наказать обидчика за свою потерю.
На подходе к посёлку хищник начал заходить с той стороны, куда мне надо было поворачивать. Я догадался, что он хочет меня окончательно «отрезать» от подхода к посёлку и прижать ближе к лесу или к березовой роще, что укрывала собой деревенский погост. Места – одно хуже другого. Деревня уже спала. Только со стороны леса доносился тихий гул обнажённых ветвей. Расстояние между мной и волком сократилось до тридцати метров. Стал чётко виден леденящий взгляд хищника.
Развязка неумолимо приближалась… Но вдруг, как мне казалось, уже перед решающим прыжком волка, в деревне, где-то у ближних домов, злобно и с хрипом залаяла собака. Возможно, почуяв запах зверя, она, надрываясь, завизжала, как будто пыталась сорвать ошейник. Глухо брякнула тяжёлая щеколда, ударившись о промерзшую дверь, и на шум, поднявшийся от лая собаки, наверное, во двор дома вышел хозяин. Волк на минуту замешкался. Воспользовавшись этой паузой, я со всех ног кинулся бежать к ближайшему дому…
Сейчас даже и не вспомню, как за несколько секунд, которые тогда показались вечностью, я оказался у калитки крайнего дома в посёлке. Вцепившись в ручку двери, я уже не мог даже закричать, чтобы позвать на помощь. В голове шумела кровь, а сердце было готово выскочить из моей груди. Заставил себя оглянуться. Улица была пуста. Кругом стояла тишина, только снег немного заскрипел под галошами моих валенок, когда я поворачивался, оглядываясь назад. Я снял шапку и прижал её к груди, на несколько мгновений затаил дыхание и даже перестал дышать, чтобы послушать тишину и убедиться, что она не обманчива. Волк, преследовавший меня, наверняка не рискнет пойти по деревне, и в то же время, думал я, он не мог так быстро уйти в лес и был где-то ещё неподалёку.
Вглядываясь до рези в глазах в ночную улицу, через некоторое время понял, что волк отстал от меня и я нахожусь в безопасности. Мне можно было уже без страха идти к своему дому. Надев шапку, быстро зашагал в направлении дома…
Родители ждали и встретили, как обычно. Про случай с волком я не рассказал, побоявшись упрёков, а может, не хотел показать свой страх при встрече с волком.
Растянувшись на своей кровати во весь рост, я закрыл глаза. После домашнего ужина приятная усталость разлилась по моему телу, но пережитый страх ещё давал о себе знать. Перед глазами возникала картина: преследовавший меня волк, тёмный лес, кладбище. В голове проносилась мысль о страшной развязке, не загавкай собака… Но сон вконец сморил меня и до утра не отпускал из своих грёз, давая возможность душе и телу отогреться и забыть эту ночную встречу.
Проснувшись утром и поделав домашние дела, поспешил к другу и рассказал о своей ночной встрече. После моего рассказа решили в понедельник идти с ним в школу по моему ночному пути в Заречье, чтобы посмотреть волчьи следы. Шурик мог определить по следам, каков был зверь: молодой, матёрый или вовсе подранок. Его научил этому дядя Костя. В нашем посёлке он слыл опытным охотником на зайцев, лис и даже волков.
Как и условились, мы с Шуриком в понедельник, выйдя из Заречья, отправились по намеченному пути. Снежной метели в выходные дни не было, но часть следов на снегу недалеко от деревенской улицы люди затоптали, когда же вышли подальше от посёлка, то увидели и мои следы, и следы волка. Шурик, глядя на отпечаток лап, уверенно сказал, что зверь был матёрый, большой и сильный, что шёл в одном направлении со мной от трассы до посёлка, а потом он ушёл в сторону леса. Рядом с трассой в кустах мы обнаружили его лёжку, видимо, волк здесь отдыхал или поджидал свою добычу. Снег был слегка примят и выглядел немного подтаявшим от тёплого тела хищника, а в некоторых местах, по краям снежного наста, колыхались серые шерстинки от его шубы.
По прошествии времени, проходя мимо этого места, мы старались не вспоминать случай, произошедший со мной, но почему-то всегда замолкали и в полном безмолвии спешили быстрее выйти на свою дорогу, ведущую к Заречью. Больше опасных встреч у меня с таким зверем не было.
Волки на Брянщине как лесные хищники – для нас явление обычное, но нередки были и другие запоминающиеся случаи. Они могли забираться в стойло, где находились овцы или телята. В голодный и холодный год, когда снега заносили сараи до самых крыш, они проникали через верх и похищали живность со двора, нанося семьям ущерб. Летом «шалили» в лесу, где паслись стада овец, подкарауливая и отбивая слабую овцу или маленького ягнёнка.
Если волчищи приходили регулярно за очередной добычей в деревню, местные мужики собирались группой и шли в лес на охоту. Заранее припасали павшую лошадь или свинью, отвозили её в лес, а вечером, схоронившись в укрытии, устраивали засаду, зная, что волки будут рыскать ночью в поисках пищи. От природы у них очень развито обоняние, и найти припрятанное бесхозное мясо для них не составляло труда. Когда волки подходили к приманке, охотники их убивали наповал. И уже утром по всей деревне разносилась новость, какого волка и кто из охотников подстрелил, как проходила охота. А когда они привозили свою добычу в деревню на санях, мы, малышня, тоже чувствовали себя победителями… и не боялись подёргать волка за хвост и даже за уши.
Среди односельчан был умелец по особой выделке волчьих шкур, известной только ему одному. Шкуры, выделанные скорняками, сдавали в заготконтору, за них получали приличные деньги, примерно две месячных зарплаты учителя.
В наше время отношение человека к волку сильно изменилось, но он и сегодня является настоящим символом дикой природы. Это высокоинтеллектуальные создания. Считается, что там, где обитают волки, и здоровье животных, на которых они охотятся, тоже заметно улучшается. Пока существует дикая природа, существует и волк. Что касается меня, то я не хочу жить ни без того, ни без другого.
В одной упряжке
Спасительница
Должен сразу сознаться: я не являюсь большим поклонником лошадей, не хожу на ипподром и не грежу о конюшнях. Но прожив значительную часть юношеских лет в своём родном посёлке, бок о бок с лошадьми, мне хочется поведать несколько историй об этих животных – удивительных созданиях природы, неповторимых в своей красоте, грации и в скромном величии. Рассказать о тихих и безропотных спутниках человеческой жизни – незаменимых помощниках деревенских жителей.
Одна из историй случилась зимой, в студенческую пору, когда я учился на третьем курсе Орловского педагогического института. Накануне экзаменационной сессии получил письмо от отца. Он писал, что они с мамой скучают и ждут не дождутся меня домой на каникулы. Папа в то время ещё работал в школе и в своём письме сообщил: «Гена, меня посылают на повышение квалификации в Брянск, если получится, то вернусь только к следующим выходным, как раз к твоему приезду».
Зная свою маму, я подумал, с каким нетерпением она будет ждать меня, оставшись дома одна. Чтобы сократить дни её ожидания, решил ускорить сроки сдачи своих зачетов и экзаменов. Для меня большого труда это не составляло, так как учился хорошо и получал за свои труды повышенную стипендию. В эту сессию, в перерывах между зачетами и экзаменами, постепенно готовил рюкзак, складывал в него свои подарки и покупки для отца и мамы. Купил сухарей, сушек, конфет, пряников и разную мелочь, необходимую в домашнем хозяйстве: батарейки и лампочки к фонарю, спирали для электрической плитки… В общем, в день поездки мне оставалось купить только мягкого орловского хлеба.
И вот последний экзамен сдан. Я свободен! Не задерживаясь в институте, поспешил в магазин за хлебом, а потом и на съёмную квартиру за вещами, чтобы как можно быстрее выехать из Орла и засветло добраться до Заречья.
Предвкушая домашние радости от встречи с мамой и зная её интерес по поводу моей стипендии, прихватил с собой и зачётную книжку. Всегда, когда я приезжал домой, мама с дороги кормила меня, а потом, через некоторое время, заглядывая мне в глаза, спрашивала:
– Геник, как дела?
– Хорошо, мама, – отвечал я.
– А как ты сдал экзамены?
– Да не волнуйся, всё хорошо.
– А ты будешь получать стипендию? – переспрашивала она иногда и не один раз.
– Мам, да ты не беспокойся! Стипендия у меня будет повышенной. Всё сдал на отлично!
Услышав не раз мои убедительные слова, она немного успокаивалась. Ведь стипендия для меня была единственным денежным источником существования вдали от них, она позволяла мне платить за проживание на квартире, питаться в студенческой столовой и даже оплачивать дорогу, чтобы приехать в Заречье.
У родителей не было принято высказывать детям нежные и ласковые слова за хорошие проступки или дела, но в такие моменты я остро чувствовал внутреннее переживание мамы. Оно выражалось в особом взмахе дрожащей руки, в нежном взгляде её тёмных глаз, таивших предательские слезинки, в едва уловимом свете, исходившем от лица и выражавшем надежду и гордость за своего сына, пусть уже и совсем взрослого. Чтобы не выдавать своего волнения, словно извиняясь, она говорила:
– Гена, хорошо, что будешь стипендию получать! Ведь мы не можем тебе помочь деньгами. У нас их просто нет…
– Вот кусочек сала возьмёшь, да скрыльков насыпешь… Там ещё остался кусок своей, домашней колбасы, заберёшь и его...
Так я мысленно представлял нашу предстоящую встречу, мамины рассказы о моих друзьях, о бывших одноклассниках, а сам тем временем спешил на трассу Орел-Брянск. Хотелось быстрее услышать деревенские новости о моём друге детства Шурике, учившемся в Тамбовском военном училище… О повзрослевших и разъехавшихся из посёлка моих ровесниках…
День был достаточно морозный. Машин, двигавшихся в направлении Брянска, было немного, но ждать пришлось недолго. Водитель первой же попутки, имевшей свободное пассажирское место, видя у обочины дороги стоящего на морозе одинокого молодого человека с поднятой рукой, остановился и не отказал в просьбе подвезти. Доехав до Брянска, я решил и дальше автостопом добраться до посёлка. Это было гораздо быстрее и дешевле, чем добираться автобусом, придерживаясь расписания. И часам к четырём вечера я вышел из кабины очередной попутки уже у развилки просёлочной дороги, ведущей в Заречье.
Уставшее и промёрзшее солнце клонилось к горизонту. Обнажённые кусты у обочины дороги отбрасывали на снегу длинные синие тени. Мороз крепчал, было не менее двадцати градусов. Холод пробирался в рукава моего зимнего полупальто, щипал щёки, а встречный ветер, словно колючими иголками, вонзался в лицо, щёки, шею, обжигал губы и заставлял слезиться глаза. Но, представляя встречу с мамой в хорошо натопленном доме, вкусную еду, приготовленную её руками в русской печи, я, закинув рюкзак за спину, вприпрыжку бежал по одиночному санному следу, оставленному лошадью, согреваясь и с каждой минутой сокращая свой путь до посёлка.
Снега в ту зиму было много. Разговаривая с водителем, подвозившим меня, узнал, что последние дни, перед моим приездом сюда, стояла чудесная морозная солнечная погода. От холодного ветра и ярких лучей солнца на снегу вдоль дороги по полю образовалась прочная корка, а сугробы спрессовались так, что не проваливались даже под весом взрослого человека. Как ни странно, но по дороге от трассы до Заречья я никого из людей в это время не встретил. Возможно, потому, что день клонился к вечеру, никто никуда не спешил – ни домой, ни из дома… Я несколько раз оборачивался назад, надеясь увидеть кого-нибудь, идущего в посёлок, но только мои следы оставались за моей спиной на белой глади снега. Дорога, петляя по полю, сокращалась с каждой минутой. Уже совсем рядом виднелся наш лес, возвышаясь темной стеной среди белоснежных сугробов. Вокруг, насколько хватало взгляда, всё было белым-бело. Снег переливался неоновыми искрами и хрустел под ногами, а над головой простиралось совершенно бездонное лазурное небо.
Дойдя до посёлка, в предвечерней заре увидел у леса строй встречающих меня берёз, покрытых изумрудным инеем, на верхушках которых играли багряные лики последних лучей заходящего солнца. Чуть ниже, у подножья пригорка, в зарослях сухого кардовника обозначался деревенский пруд, покрытый льдом и снегом. На его поверхности, совсем рядом с берегом, виднелся свежий пролом, очевидно, кто-то недавно брал воду или пробил лунку для мелкой рыбы, чтобы ей легче дышалось и она в зимнюю стужу не задохнулась под толщей льда. Направо от меня уже хорошо просматривались тёмные избы нашей улицы. В ожидании человека одиноко застыл над колодцем высокий журавль с обмёрзшей от воды деревянной бадьёй. Высокие бело-синие дымк? поднимались над некоторыми крышами домов, т?я в морозной тишине. Пройдя пруд, повернул на свою улицу. Она выглядела пустынной. Разглядел силуэт уходящей женщины с вёдрами, они покачивались на коромысле в такт её медленному шагу. Сгибаясь под тяжестью своей ноши, она осторожно ступала по тропинке, чтобы не расплескать воду, и через некоторое время, зайдя в свою калитку, скрылась из виду.
Толстый снежный покров укрыл всё вокруг. Большие, причудливой формы белоснежные сугробы лежали под деревьями вдоль всей улицы, возвышаясь высоко над заборами. Как ни странно, но прочищенной дороги к нашему подворью не было.
На суку березы, посаженной у калитки дома, взъерошившись от мороза, сидела одинокая ворона. Увидев меня, она встрепенулась, россыпью искр осыпала серебристый иней с дерева, и, взмахнув крыльями, медленно полетела на соседний двор. Какое-то нехорошее предчувствие от её полёта и царившей вокруг пустоты закралось мне в душу. Пугающая тишина, шедшая от родного порога, усилила моё волнение. Ноги стали словно ватные. Не сомневаясь, что что-то случилось, я открыл дверь.
Дом встретил меня заиндевевшими окнами и холодным дыханием. На кровати, укрытую одеялами, увидел мать, она лежала одна в нетопленной зимней хате. Её тёмные волосы непослушно выбились из-под платка. На бледном лице отражалась скрытая боль и беспомощность. Увидев меня, мама обрадовано подала слабый голос. Из её глаз потекли слёзы…
– Гена, как хорошо, что ты приехал! А я вот тут… Петя в Брянске… А со мной что-то случилось… Подняла ведёрный чугун, а может, простыла… не могу двигаться, ноги отказали. На печь не смогла забраться, да она и не топленая, холодная…
Я в свою очередь обрадовался – мать жива, но моё взволнованное сердце стучало в груди так, что, казалось, его звук, разливаясь в холодной тишине, был слышен даже в соседней комнате.
Первое, что пришло в голову: не поддаваться панике. Вначале надо истопить печь, чтобы в доме стало тепло…
– Ничего, потерпи, мама. Сейчас растоплю печь, а потом мы с тобой поговорим, – сказал я и быстро побежал во двор к поленнице.
Наскоро набрав охапку сухих дров, вернулся в дом. Открыл вьюшку и снял печную заслонку, чтобы не испачкаться сажей, опустил её с загнетки на пол. Она жалобно звякнула металлическим звуком, добавляя грусти в нетопленной комнате. Сухие поленья стал поспешно кидать в холодную печь, сооружая из них горку. Сунув руку в печурку, машинально нашел сухую бересту, запалив её, разжег дрова. По ним заплясали языки яркого пламени. С треском и гудом пошла тяга из печки в трубу. По дому стало разливаться тепло, а едва уловимый запах дыма от печного раст?па добавил уюта.
Тут я вспомнил, что с утра ничего не ел, да и мама, наверное, тоже ничего не ела и совсем забыла о еде. Окинув взглядом домашние припасы, нашёл сковородку с жареной картошкой и, чтобы её разогреть, поставил у края загнетки. Вспомнил о собаке в будке, которая скулила во дворе на морозе, когда я набирал дрова. Не одеваясь, чтобы не терять драгоценное время, вынес ей миску с толчёной картошкой и корками хлеба, залитыми молоком. Пёс, увидев меня с кормом, благодарно взвизгнув и продолжая вилять хвостом, стал жадно проглатывать принесённую мной еду, видно, тоже настрадался в зимнюю стужу от голода.
Пока я бегал за дровами, растапливал печь, кормил маму, ел сам, в голове перепутались все мысли. Меня мучили вопросы: «Что делать? Куда бежать? Где просить помощи?» Я впервые оказался в ситуации, которая требовала от меня решительных действий, чтобы помочь родному человеку.
Не выказывая своего волнения, стал советоваться с мамой. Вариантов было немного. Тракторов в посёлке не было, а машин – и подавно. Дорогу до ближайшего села Березовка занесло снегом. Последний автобус из Погара на Брянск ушёл в семнадцать часов, а до него надо было ещё и добраться. Куда ни кинь, – все дороги скрыл глубокий снег. Наступал вечер. Оставалась одна надежда – на лошадку. Она и по бездорожью довезёт куда надо.
Решили не дожидаться утра и, если бригадир даст лошадь, то тут же ехать к медичке (так у нас звали сельского фельдшера), в соседнее село Валуец, а до него от нас было более восьми километров. В селе располагался наш сельсовет, в нём был телефон для связи с городом. Можно было вызвать скорую помощь. Правда, односельчане старались с помощью родственников сами добраться до больницы.
Подбросив очередную охапку дров в уже достаточно разогретую печь, отломив кусок чёрного хлеба, я оделся и вышел из дома, пообещав маме вернуться с лошадью. К бригадиру не шёл, а почти бежал, думая только об одном: чтобы он был на месте. По пути лихорадочно перебирал варианты, как и по какой дороге доехать быстрее до Валуйца.
Добежав до подворья бригадира, увидел на снегу у порога его дома свежепротоптанную тропинку. За окном при свете горевшей лампы на занавеске колыхалась расплывчатая тень хозяина дома. Мне повезло, дядя Гриша Лупоядов был дома! Я сбивчиво рассказал ему, какая беда приключилась с мамой и что мне очень нужна лошадь.
Не обращая внимания на мои эмоции, он медленно спросил:
– А где Пётр Тимофеевич? Что он сам не пришёл?
– Отец уехал на учебу в Брянск, а приедет только к выходным, – ответил я.
Немного подумав, а мне показалось, что прошла целая вечность, дядя Гриша сказал:
– Ну что ж, раз такое дело, то иди и бери лошадь. Есть там одна резвая, да и к тому же сегодня она не работала. Отдохнула за день, довезёт быстро.
Тяжело вздохнув, он добавил:
– Только вот беда, все сани поломались, сбруя совсем некудышняя, а дорога у вас неблизкая…
– Дядя Гриша, спасибо, что не отказали!
Надевая на голову шапку и направляясь к дверям, я уже на ходу добавил:
– У моего отца дома есть и сбруя, и сани.
– Тогда не теряй времени, беги к конюшне, пока ещё видно, – ответил мне вслед бригадир.
Колхозная конюшня – совсем рядом. Петляя по проторенной дорожке между сугробами, я без особого труда оказался у её ворот. Покрытые белыми шапками сн?га амбар, хатка для конской упряжи, да и сама конюшня выглядели приземистыми. Они будто вросли в снег. Весь двор был исписан санными полозьями. От мороза они блестели и выглядели как стеклянные. Немного повозившись с деревянным засовом, вытащил его и приоткрыл тяжёлую воротину. Сделал для себя небольшой проход, чтобы можно было только протиснуться в помещение, не впустив внутрь холодный морозный воздух.
В конюшне царил полумрак. В воздухе висел тёплый конский дух вперемешку с душистым сеном. Кони, чувствуя незнакомца, забеспокоились. Жеребцы заржали, издавая тревожные звуки, понятные только им:
– Го-го-гу, го… го-гу-у-у…
Пройдя по проходу почти до середины конюшни, по подсказке бригадира, я быстро нашёл свою лошадку. Это была молодая, но давно объезженная кобылка. Она мирно жевала свежее сено в своей кормушке, выбирая сухие былинки мягкими губами. Подойдя ближе, я протянул ей кусочек чёрного хлеба. С осторожностью она повернула свою голову в мою сторону и шумно потянула носом воздух. От корочки хлеба, побывшей на морозе, исходил приятный запах, лошадь охотно взяла его губами с моей ладони. Не имея уздечки, я быстро накинул ей на шею путо, которое висело здесь же, на перекладине, и вывел лошадь из конюшни.
Струился тихий зимний вечер. Снег так мягко укутал дома и деревья, что даже приглушил обычный шум – говор людей и лай деревенских собак. Слегка сдавливая своими ногами бока лошади, я направил её в сторону дома, а она, словно чувствуя моё внутреннее волнение, сама по себе бежала споро: то лёгкой рысью, а то переходила на широкий шаг.
Совсем скоро я уже был на нашем дворе. От печной трубы вокруг дома и по двору стелился тонкий, едва уловимый запах печного дыма.
Подражая отцу, нашёл и одел на голову лошади оброть и привязал её поводом к саням, а сам стал готовить сбрую. Лошадь всё это время тихо стояла и ждала, изредка переминаясь с ноги на ногу. Своим молчаливым видом она внушала мне спокойствие и добавляла самообладания.
К моему удивлению, я быстро запряг лошадку в сани. Она была податлива и охотно выполняла мои порой и не совсем правильные команды. Для меня это послушание было очень важным, ведь я был новичком и давно не запрягал лошадь в сани. Эту работу всегда выполнял отец, а мне доводилось лишь помогать ему, но в этот раз я всё сделал как надо.
Когда всё было готово, пошёл к нашему стогу, надёргал огромную охапку душистого сена, часть бросил перед лошадью, чтобы она покормилась перед дорогой, а остаток – постелил в сани, чтобы мягче и теплее было ехать в дороге. Сам, не теряя времени, отправился в дом собирать маму в медпункт…
Помог маме одеться, причесал. У неё тогда были замечательные густые волосы, она заплетала их в тугую к?су, спадавшую до пояса. Я крупным гребнем, не совсем умело, причесал тёмные пряди и заплёл, не зная, что практически в последний раз вижу эти прекрасные локоны. (Забегая вперёд, скажу, что после этой болезни, связанной с длительным лечением, она потеряла свои тугие косы).
Через некоторое время мы собрались… Как выводил маму с больными ногами из дома, уже и не помню, знаю, что далось мне это очень нелегко. Уложив её в сани, укрыл отцовским тулупом и сверху ворохом сена, выехал со двора, надеясь только на себя и на свою безотказную помощницу. Синие, прозрачные сумерки зимнего вечера уже укрыли деревья, заборы, притихшие деревенские дома и все постройки, предвещая зимнюю ночь. На улице быстро темнело. Умная лошадка привычным шагом пошла вперёд.
– Нет, милая, так мы и до ночи с тобой не доедем! – подумал я и взмахнул ремённым кнутом, – пугой. Она всегда хранилась у отца вместе со сбруей. Однако применять её мне не пришлось, лошадь всё поняла: встряхнула гривастой шеей и пошла рысью так легко, словно и не тащила никаких саней с сидящими в них двумя ездоками.
Проехав деревенскую улицу, мы свернули вправо по проторенной дороге, пролегающей между полем и лесом, параллельно трассе Брянск-Погар, которая должна была привести нас в село Валуец. Высокие сугробы разлеглись у обочин и обрамили собой близко подступавший к дороге лес. Белоснежные просторы сливались с горизонтом и лишь изредка рассекались вдали полосками деревьев. Чтобы не затекали и не замёрзли ноги, да и просто чтобы размяться, я иногда спрыгивал с саней и бежал рядом с ними, не выпуская из рук вожжи.
Лошадь, действительно, оказалась резвой, замечательно чувствуя заснеженную дорогу, не останавливаясь по пути на отдых, она скоро довезла нас до села, которое давно маячило на горизонте своими очертаниями. Уже на въезде в Валуец на плотине через речку Гнилая, накатанную машинами, было видно, что наша лошадка немного устала. В такт её ритмичному дыханию бока коня то поднимались, то опускались, от них шёл тёплый пар, а пот стекал тонкими струйками из-под седёлки. Доброе животное подрагивало ушами, прислушивалось к моему голосу, поочерёдно косила своими цвета шоколада глазами назад, когда, её подгоняя я покрикивал:
– Но-о-о!
Или сдерживая на поворотах:
– Тпрру-у!
Не зная, где живет медичка Даниловна – так её по отчеству, уважительно, звали селяне – мы потеряли много времени на поиски нужного дома. Когда нашли, то навстречу нам вышла её дочь и, выслушав мою просьбу, сказала:
– Мама уехала в город и приедет только в воскресенье. Купить обезболивающие лекарства или таблетки тоже нельзя, ведь на дворе уже ночь и всё закрыто.
– Да и я не знаю… Д?ма есть какие-то лекарства, но они или от головы, или от живота…
Моё настроение испортилось, было жаль, что мы проехали такое расстояние, а маме не оказали никакой помощи. Нашей Гнедой, как мне показалось, тоже стало грустно, видимо, передалось моё состояние. Стоя в упряжи, понуря голову, она смотрела куда-то вниз потухшими, унылыми глазами и словно говорила:
– Я так старалась, а всё напрасно…
Обойдя лошадь спереди, я погладил её по холке.
– Ничего не поделаешь. Придётся ехать назад, домой, – а она, услышав голос, тихонько коснулась моей одежды бархатисто-мягкими губами и издала звук похожий на ржание.
Возможно, Гнедая соглашалась со мной, а может, ею овладели лошадиные мысли и она просто скучала по привычному окружению в тёплой конюшне, не знаю…
Лошади для меня всегда были необыкновенными существами, особенно когда я только начинал осваивать езду верхом. Во время поездок на болота, в чащу леса, мне казалось, что от них исходила необъяснимая энергия. Лошадь нередко помогала выбраться из сложной ситуации: даже могла вытащить из трясины опрокинувшийся воз сена вместе с телегой.
Вот и здесь, пообщавшись с Гнедой, я почувствовал прилив внутренних сил. Решили возвращаться в посёлок. Лошадка довольно резво побежала уже по едва заметной в ночи дороге. Она осторожно везла сани, словно чувствовала, что в них находится больной человек. На ветру и сильном морозе из её ноздрей шёл тёплый белый пар, от которого бока лошади покрылись инеем, а редкие волосы на нижней губе превратились в серебристые сосульки, позвякивающие друг о друга, когда она ускорялась на бег трусцой.
От мороза, усилившегося к ночи, да ещё и при встречном ветре, мои ресницы покрылись инеем, а пальцы рук в отцовых рукавицах из козьего пуха стали замерзать. Беспокоясь за маму, лежащую без движения на санях, я торопил нашу Гнедую. Вскоре она довезла нас домой.
Не распрягая лошадь из саней, поставил её рядом со стогом сена, чтобы она смогла вдоволь поесть и выбрать для себя самые лакомые пучки разнотравья. С большими усилиями завел маму обратно в уже тёплый дом, где она могла бы погреться и отдохнуть. После поездки по заснеженному бездорожью ей стало ещё хуже. Вышел из дома, чтобы отвести лошадь в конюшню. Двор окончательно сковала холодная зимняя ночь. На тёмном небе ярче зажглись редкие звезды. Не торопясь, пошел к лошади, давая ей побольше времени покормиться, но, к своему удивлению, в отблеске света, падающего из окна нашего дома, увидел, что она стоит у стога и ничего не ест. На хруст снега под моими ногами она повернула голову и дружелюбным взглядом своих чёрных глаз в упор посмотрела на меня. В конском взгляде я прочёл важный для меня вопрос:
– Ну что, когда поедем?
Её огромные глаза, с ресницами, опушёнными белым инеем, ждали от меня действий… Подойдя к ней, я ласково погладил её вздрагивающие бока, мягкую бархатную кожу между ноздрями, лоб с чуть заметной белой звёздочкой, длинную гриву и тихо шепнул:
– Ну, что ты не ешь сено? Ты согласна снова ехать? А в Берёзовку ты нас повезёшь?
Умное животное прядало ушами, склонив голову, будто прислушивалось к голосу человека… Развернувшись, я побежал в дом.
– Мама, ещё не совсем поздно. Давай поедем в Берёзовку. Что нам дома оставаться. Запряжённая лошадь ждёт нас. Вдруг там фельдшер, и он нам сможет помочь?!
Измучившись, она была согласна на всё. От внутреннего согласия всех на поездку у меня словно проснулось второе дыхание и появилась надежда доехать за помощью к людям.
Чтобы в такой сильный мороз нам окончательно не замёрзнуть и маме было бы теплее и удобнее лежать во время поездки, я взял с кровати подушки и отнёс их в сани. Вытащил тёплые полушубки, укрыл ими маму и поосновательнее оделся сам… Тронул лошадь…
Со двора она вышла шагом, постепенно переходя на бег. А когда мы проезжали мимо конюшни, она громко заржала и, услышав ответ, тряхнула головой и побежала всё быстрее и быстрее. Дорога по Заречью изредка освещалась жёлтыми полосками света, падающими из окон близлежащих домов, а когда выехали за посёлок и повернули в сторону трассы, нас окутала ночная пелена зимней стужи. В тёмном высоком небе, окружённый хороводом звёзд, плыл серебряный полумесяц, но от этих ярких изумрудов на высоком небосводе на дороге было не совсем светло. Колея едва угадывалась среди заснеженной равнины. А темневшие впереди макушки кустов у трассы Брянск – Погар указывали нам верное направление. Как наша лошадь выбирала дорогу в этой темноте, помогая неопытному наезднику, мне до сих пор непонятно…
Уже около девяти часов вечера мы были в Берёзовке, где нас встретила фельдшерица. Она, к счастью, помогла тогда маме снять сильную боль уколами и в последующем лечила её, за что вся наша семья была ей очень благодарна. Но ещё больше благодарности осталось у меня в душе к нашей спасительнице Гнедой, ведь она так безропотно и быстро возила нас по зимнему бездорожью в морозную стужу…
В конюшню лошадь я вернул уже ближе к полуночи, прихватив с собой со двора охапку хорошего сена, которую с благодарностью положил ей в ясли…
Волы и лошади
Мне, сельскому парню, родившемуся в городе, но выросшему на просторах Брянщины, была не понаслышке известна напряженная, тяжёлая работа моих односельчан. Не имея возможности механизировать свой труд, в помощь себе они брали животных. Эти помощники вместе с ними трудились весь световой день от зари до заката… Работая на своей земле-кормилице, мои предки, как бы ни казалось странным, постоянно жили впроголодь. Это было вполне закономерно для села в послевоенные годы. В разрушенной войной стране многие так жили. Люди существовали в основном за счет своих подворий, ведя натуральное хозяйство. Одевались, обувались во всё произведенное своими руками. Чашки, ложки, кадушки, попоны, половики, варежки, чулки, валенки, вся сбруя для лошадей изготавливалась из природного материала. Кора липы шла на обувь, из овечьей шерсти вязали носки, валяли валенки. Лес давал тепло и возможность строить избы, а охота в нём помогала прокормиться и сшить тёплую одежду из выделанных шкур лисы, волка или другого зверя.
Чтобы облегчать себе физический труд, селяне использовали оставшихся после войны волов, а впоследствии и лошадей. Волы, конечно, выручали, но они, в отличие от лошадей, были неповоротливыми, а часто даже ленивыми.
На быках, запряжённых в специальную телегу, приспособленную для упряжки этого животного, ездили в лес на заготовку брёвен для постройки дома или сарая. По бездорожью вывозили их поближе к дому или в заросли кустов, где они должны были полежать, просохнуть, до поры до времени спрятанные от посторонних глаз. Часто приходилось таким способом доставлять распиленные дубы поближе к дому в Гарелое болото. Быки имели хорошую память и сами сворачивали на знакомую тропу, таща тяжёлый воз в нужное место. На мой взгляд, эти животные были не только медлительными, но и имели упрямый характер, трудно подчинялись человеку.
Отправляясь в лес за дровами, отец запрягал быка в телегу, в неё садился и я, вооружившись длинной, хлёсткой веткой, на её конце оставляли несколько прутьев с зелёными листьями, чтобы отгонять оводов. Отец вожжами управлял волом, а я, стоя на коленях и держась одной рукой за край телеги, другой подгонял животное. Отец, потеряв терпение из-за его нерасторопности, вскрикивал:
– Ну, пошёл!
В такт его окрику я старался хлестануть быка веткой, но он мало реагировал на мой хлыст и только отмахивался своим длинным хвостом, выказывая полное равнодушие к быстрой езде. Опустив свою мощную рогатую голову, вол по-прежнему медленно переставлял ноги по песчаной тропинке, ведущей в лесную чащу. За тот путь, который мы с отцом преодолевали на телеге от дома до леса, хлыст приходил в полную негодность, торча в руке неуклюжим обрубком ветки.
Рогатые помощники были очень капризны и совсем нетерпеливы к надоедливым слепням и гнусу, тучами роившимся вокруг. Это особенно ощущалось в разгар лета, когда по наряду колхозного бригадира деревенские мужики выезжали в лесные дубравы или сосновые боры заготовить брёвна для строительства колхозных сараев или амбаров. Пока мужики пилили деревья и рубили сучья, волов на это время привязывали за рога на длинную верёвку к телеге. Они мирно паслись, поедая сочные пахучие стебли разнотравья, росшие на лесных полянах и в кустах. Волы срывали своё лакомство шершавым языком, закрученным словно колесо. Но когда на их спины, живот или у самых глаз садились лесные кровососы и кусали, быки становились неуправляемыми. В бешенстве были готовы разорвать свою привязь и бежать сломя голову, куда глаза глядят. Чтобы этого не случилось, взрослые брали в лес нас, ребятишек, и поручали отгонять от волов слепней и комаров собранными в огромный веник ветками ольхи или орешника.
Со временем волы как помощники в домашнем хозяйстве навсегда ушли из деревенской жизни. А вот кони надолго прижились, они и сегодня нередко сопровождают сельского жителя в его нелёгком труде. Когда, путешествуя по селениям, вижу вдалеке на лугу даже не табун, а всего несколько лошадей, мысленно возвращаюсь в своё далёкое детство, в мир запахов и красок, в мир звуков и воспоминаний и, конечно же, в мир лошадей. Без них невозможно было жить в селе, окружённом лесом, без них нельзя было заготовить сено для домашнего скота, съездить на мельницу, посадить, вырастить и собрать урожай.
Этим животным, как и людям, после работы требовался отдых и место, где они могли бы восстанавливать свои силы. Для этого в сёлах строили скотные дворы, тёплые конюшни. Когда мы вернулись из Бердичева в Заречье, на родину отца, конюшня в посёлке уже существовала. Находилась она недалеко от нашего дома, с левой стороны от пруда, расположенного рядом с кладбищем. Если сегодня идти по едва сохранившейся улице современного Заречья в сторону кладбища от нашей бывшей усадьбы, то, пройдя около трехсот метров, на взгорке, можно увидеть холмики, оставшиеся от некогда существовавшей постройки.
Породистых лошадей в колхозе не водили, в большинстве своём они были некрупными, но очень выносливыми и неприхотливыми, хорошо приспособленными для тяжёлых работ в деревне, разных мастей. Окрас коней не отличался разнообразием, и в большинстве своём они были каурыми. Совсем мало было пегих, буланых, серых с седоватыми волосами, плотно прилегающими к телу, а ещё реже в «яблоках». У многих морды и нижняя часть живота были белого цвета, а у самых красивых, на наш мальчишеский взгляд, на лбу выделялись белые звёздочки. Хвосты – длинные, по всей репице, а на конце подстриженная кисть. Гривы – тоже разные. У одних лошадей, особенно молодых, они стояли плотной чёрной щетиной по верхней части шеи, а у других – свисали рыжей копной длинных волос. Кони с такой гривой очень красивы, особенно если на праздники в эти волосы вплетались разноцветные ленты.
Когда-то животные были только в единоличных хозяйствах, где каждый хозяин держал в своём подворье необходимую ему породу лошадей. Кому-то для работы достаточно было беспородной кобылы; другой подбирал красивого коня для выезда в гости, или – для скачек. Были лошади для охоты, а кто-то держал породистого жеребца для обозначения своего материального положения. После коллективизации все эти лошади скопом оказались в колхозных конюшнях.
Но это – история, а для деревенской ребятни все лошади были прекрасны. У каждой из них был свой характер, своя удаль. Коня порезвее брали для поездок на дальние расстояния, рахманого – для работы по домашнему хозяйству. Спокойную лошадь впрягали для перевозки тяжёлых возов сена или ответственного груза, чтобы не перевернуть телегу или сани. А так как мы, дети, были всегда рядом со взрослыми, помогая им, то невольно слушали их разговоры обо всех особенностях этих животных и часто жалели четвероногих тружеников, которые всегда помогали моим землякам.
Сенокос
Незабываемы для меня те летние дни, когда шла заготовка сена. В сенокосную страду лошади были не только помощниками, но и развлечением для нас, подростков.
Сборы к сенокосу начинались ещё с вечера. В ранних летних сумерках на задворках деревенских изб слышался перестук молотков и мелодичный звон отбиваемых кос, он сливался с булькающими голосами перепелов, доносившимися с полей и со стороны леса. Эти звуки на вечерней заре растекались по всему посёлку и повисали над нашими болотами, путаясь в пелене вечернего тумана.
Село жило ожиданием добротной заготовки кормов для всей живности на долгую и холодную зиму. Лошадей тоже заблаговременно готовили.
В первый день выезда деревенские девчата вплетали в гривы коней в виде косичек яркие кусочки ткани, а уж если случалось найти в бабушкином сундуке шёлковую ленту, то она доставалась самой резвой и красивой лошади. Я и мои сверстники крутились тут же, помогая расчёсывать крупным гребнем хвост лошади, чтобы он тоже выглядел под стать украшенной гриве. Во время этих приготовлений мы держали коней за уздечки и, подражая взрослым, ласково поглаживали по упругим лошадиным скулам или похлопывали их по крутым шеям, выказывая тем самым своё доброе расположение к ним.
Кони большими тёмными глазами смотрели на нас и на суматоху, царившую вокруг. Проявляя нетерпение, кивали головами вверх-вниз, звенели удилами и вздрагивали торчащими вверх острыми кончиками ушей. Чтобы угостить лошадку и получить её расположение, специально для такого случая у меня в кармане всегда лежал припасённый кусочек хлебной корочки. Мягкими, отвислыми губами она осторожно подбирала его с ладони, обдавая меня своим тёплым душком. После чего почти весь день я ощущал на своей руке ни с чем несравнимое прикосновение коня.
Доверие ко мне животного вызывало у меня необъяснимые чувства. Они волновали и радовали мою душу. Хотелось поскорее стать взрослым, оседлать скакуна и с ветерком прокатиться по просёлочным дорогам вокруг нашего Заречья. Но пока я был тринадцатилетним подростком, косари доверяли мне возить им на подводе бочки и бидоны с питьевой водой.
Что за дивное дело – подвозить холодную воду косарям! Бывало, едешь под горячим солнцем, под ласковым ветром, сидишь на передке телеги, а за твоей спиной играет, плещется, хлюпает, холодит и дышит, как живое существо родниковая влага. И нет лучшей музыки среди знойного поля, чем журчание прохладной воды, наливаемой из бочки в посуду косарей. В награду за такую работу во время полуденной жары можно было сесть верхом на лошадь и отправиться с ватагой таких же, как и я, или чуть старше ребят на реку, чтобы напоить коней и попасти их на траве, пока мужики обедали и отдыхали, а пришедшие на подмогу деревенские бабы ворошили сено.
В разгар сенокоса, уже с раннего утра, под косами деревенских мужиков зелёными пластами ложились ряды душистой травы. Летели срезанные под самый корень тимофеевка, мятлик, колокольчики… И вот наступал полуденный зной… Пожухлые от жары, скошенные стебли рядками лежали на разомлевшей земле; гудели, кружась над полевыми цветами, труженики-пчёлы, мохнатые шмели. Солнце стояло в зените. Косари отдыхали.
А мы в это время с гиканьем и шумом неслись на конях к реке. Тёплый ветер свистел в ушах, путался в волосах, обнимая со всех сторон завихрениями июльского зноя и приятно щекоча спину между лопатками. Седла на лошади не было. От конского галопа я подпрыгивал на её жёсткой спине так, что внутри меня что-то ёкало, сидеть было довольно жёстко и больно, но отставать от ребят не хотелось. Да и какое в нашем посёлке седло? Его для езды на лошадях никто не применял. Тряску от скачки смягчали старый харпаль или куртка, наброшенная на спину скакуна. О существовании сёдел узнал гораздо позже, когда уже набил себе немало шишек и ссадин.
Однажды отец решил порадовать меня ездой в седле, которое принёс домой. Оно было старое, потёртое, видавшее виды, но выглядело, по оценке отца, добротным, мягким и удобным. Для езды верхом мне выбрали спокойного буланого мерина. Он умел ходить только шагом и пасти скот. С виду конь был очень дружелюбным. Пока отец крепил с помощью разных незнакомых мне ремешков это приспособление на спину коня, пропуская ремни под его животом и закрепляя их по бокам, во двор к нам пришёл мой друг Шурик. Ему стало очень любопытно, как ездят в кожаном седле?
– Дядя Петя, а что Геник, правда, так поедет? – удивлялся он.
Отец, улыбаясь наивному вопросу, говорил серьёзно:
– Конечно, поедет. Куда он денется! Владеть конём – мужское дело, особенно когда сидишь в седле! Я в армии служил, много вёрст так проехал, вот и он пусть учится!
За неспешным приготовлением к поездке подошло время садиться верхом. Отец подтянул стремена под мой рост, взял мерина за уздечку и подвёл его к нашей завалинке, с которой мне с моим небольшим ростом не раз приходилось забираться на лошадь. Непривычно вставив одну ногу в железное стремя, уцепившись не за луку, а за гриву коня, я осторожно закинул вторую ногу через его спину, уселся в седле. Папа подал мне повод от уздечки, ласково поглаживая лошадь по боку. Я невольно затаил дыхание, словно сидел на каком-то особом троне, с которого было страшновато смотреть на землю. Конь тоже насторожился, возможно, с непривычки ходить под седлом, а может, почувствовал мою неуверенность и сомнения. Он стал нервно прядать ушами и косить глазом в мою сторону. Отец, продолжая гладить коня, легонько хлопнул буланого по крупу и сказал:
– Но-о-о, поехали!
Собравшись с духом, я потянул на себя повод и, понукая лошадь, пнул её в бока. Она тронулась… Мне казалось, что все вокруг знают о моём внутреннем страхе. Мои мысли подтвердил Шурик, бежавший рядом с конём, он, завидуя мне, кричал:
– Геник, а я бы лучше сидел! И даже нисколечко не боялся бы!
Мерин, чувствуя моё напряжение, а может, от испуга или из вредности решил перейти на галоп… В общем, эта поездка для меня чуть не закончилась плачевно, и, чтобы в дальнейшем не испытывать свою судьбу, в седло я больше не садился и, как прежде, обходился без него.
После этой неудачной, на мой взгляд, поездки отец ещё не раз показывал мне, как надо держаться в седле, поражая своей статью и слаженностью движений с лошадиным аллюром или рысью. Но его навыки мало годились в нашем посёлке, коней для верховой езды не использовали, за исключением поездок на дальние расстояния по колхозным нуждам. Некоторые наездники из бедности, чтобы облегчить себе дорогу при езде верхом, вместо седла привязывали мешок с соломой, но она через некоторое время сбивалась по бокам лошади и только мешала седоку, ничуть не облегчая его езду.
Во время сенокоса, когда я мчался во весь опор, мне было не до седла; дергая за уздечку, я старался не отстать от своих друзей, подгоняя лошадь босыми пятками, ритмично ударяя её по бокам. Кто был посмелее, летел на конях, держась только за их гривы или за путы. Животным такая ноша была не в тягость, и они с удовольствием подчинялись нашим командам. Взметая копытами песок и мелкую траву, они мчались к реке, оставляя за собой клубы пыли…
И вот долгожданная цель. Сгрудившись у мелководья на берегу Судости, мы спрыгивали с коней на прибрежный песок, поросший низкорослой речной травой, отчётливо зеленевшей у самой кромки воды. Было приятно шлёпать босыми ногами по изумрудному, дышавшему влагой покрывалу. Между пальцев ног просачивалась и хлюпала прохладная жижа. Перекинув повод? уздечек через головы лошадей вперед и держа их в руках, мы заводили лошадок в реку. Они осторожно ступали своими копытами, выбирая ровную твердь, словно боясь поранить ногу. Одни лошади были подкованы, а некоторые не попали ещё к колхозному кузнецу и поэтому страдали, если им под копыто попадал даже самый маленький камень или твердая ракушка. Не торопясь и не мешая друг другу, они заходили в реку, стараясь не мутить чистейший источник.
Кони особо отличаются от других животных своей чистоплотностью в еде и питье. Мутную воду они не пьют. Когда такое случалось, они, опустив головы, брели по воде до тех пор, пока она не доходила до прозрачности. Если другой табун на месте водопоя поднял со дна ил и песок, лошади в поисках чистой воды могли заходить даже на глубину, утопая по брюхо.
Чтобы животным было удобнее пить, мы снимали с них уздечки и отпускали. Обмахивая хвостом надоедливых оводов, прикасаясь мягкими губами к зеркальной поверхности реки, они тихонько сквозь зубы тянули
воду. Изредка поднимали головы, мотая ими из стороны в сторону и фыркая, с шумом разбрасывали брызги, а потом снова и снова нагибались к прохладной воде, напиваясь досыта.
Случалось, что в это полуденное время с противоположного берега реки пастухи гнали коров на стойло для дойки. Стадо, окружённое тучами мошкары, поднимая пыль, приближалось к реке. Бурёнки вытягивали шеи, протяжно и призывно ревели на разные голоса, словно предупреждали доярок о своём приходе с пастбища, а может быть, предвкушая лакомый кусочек, который те готовили им, приходя на дойку. С переполненным выменем, набухшим от молока, толкая друг друга, они переправлялись по мелководью на другой берег. Более отчаянные, не дожидаясь очереди, чтобы ступить в воду первыми, и стремясь избавиться хотя бы на время от кровососов, устремлялись вплавь через водный поток. Только торчащие рогатые головы и слегка видневшиеся над водой спины выдавали плывущих животных.
Переправившись через реку, коровы выходили на берег, с шумом отряхивались от воды, вздрагивая одновременно всем своим телом. После такой суматохи и скопища домашней скотины, преодолевшей реку вброд, вода в ней вдоль по течению, где находился водопой, становилась мутной, и лошади в поисках чистой воды заходили ещё глубже.
В Судости вода была относительно тёплая и позволяла нам во время водопоя коней смывать с их боков кровяные подтёки от укусов слепней, сенную труху с холок. Животные охлаждали свои разгорячённые мускулы, а мы в это время купались. От наших долгих ныряний на глубину, становилось холодно, и приходил озноб, но мы плавали и дурачились до тех пор, пока кожа не покрывалась мелкой «гусиной рябью»; губы синели, а зубы начинали стучать, выбивая барабанную дробь.
От безудержного плескания в воде наши уши часто заливало водой, и сразу же пропадал слух. Избавлялись от этого проверенным способом: наклоняя голову от одного плеча к другому, мы прыгали по траве на одной ноге и приговаривали:
– Бабка, бабка, вылей воду…
Вначале в ушах слышались шум, бульканье, а потом тёплая струйка воды медленно вытекала из уха. И тут же слух обострялся, усиливался… Если кто из нас сильно замерзал, то энергичные прыжки и ласковое солнышко быстро превращали нас из хладнокровных существ в теплокровные.
Конечно, купаться нам было привычней не в широкой и глубокой реке, а на излюбленных болотах-прудах у своего посёлка, где вода была гораздо теплее. Там мы могли позволить себе прыгать с берега в воду, плавать наперегонки, соревнуясь в ловкости, играть в догонялки, бегая по зыбким купам, уходящим под нашим весом на глубину, превращаться в негров, намазываясь глиной или чёрным илом, добытым со дна водоёма.
Совсем другие ощущения были от купания в нашей речушке у посёлка Заречье с непоэтичным названием – Гнилая. Вода в ней была чистой и ледяной в любое время года, её запас постоянно и обильно подпитывался ключами со дна реки. Повсюду на протяжении русла, где были пологие берега, виднелись фонтанчики чистейшей воды, образовывающие маленькие ледяные озёрца. Из них можно было пить пригоршнями, соединив ладони. Кристальными ручейками, переливаясь в лучах солнца, вода стекала по прибрежным камешкам гальки в общий речной поток.
Некоторые более мощные родники, находившиеся на некотором удалении от реки, люди расчищали, углубляли и возводили над ними ограждения. Получался небольшой природный колодезь с очень вкусной водой. Рядом с родником на ветке дерева вешали берестяную кружку или жестяной ковшик. Каждый мог им воспользоваться и напиться холодной ключевой воды, от которой заходились зубы. А если путник заглядывал в такой колодец, то как в зеркале мог увидеть своё лицо, глубокое небо с плывущими облаками, песчаное дно родника, пляшущие на дне лёгкие песчинки, а иногда и разбегающихся по воде быстрых длинноногих пауков-челночков, невесть как оказавшихся там.
В ледяной воде Гнилой редко кто из взрослых, не говоря уже о детях, мог позволить себе искупаться, не боясь простудиться. Если же случалось гонять на водопой к реке лошадей, то от такой холодной воды даже у них заходились зубы.
Для перехода через эту речку люди сооружали кладки из жердей, а чтобы переправлять гружёные возы с сеном, делали настилы из брёвен. Конечно, по узким, наскоро сделанным мосткам, а тем более восстановленным после весеннего половодья, было очень неудобно двигаться с возом, нагруженным сеном. Кроме того, длинные стебли сухой травы закрывали телегу почти до самой земли так, что порой не видно было даже её колёс. Мне не раз приходилось помогать отцу управлять подводой, переправляясь с одного берега на другой. Бывали случаи, когда воз опрокидывался с такого переезда в реку вместе с лошадью и мной, сидевшим на верху. Барахтаясь в ледяной воде, лошадка вместе с нами, как могла, помогала поднять телегу с грузом, поставить её на колеса и вытащить гружёную подводу из воды на пологий берег.
Но мы всё равно любили свою речушку. В ней были свои отмели, виры, затоны и перекаты. Весною она широко разливалась и пополнялась крупной рыбой из других рек. Здесь попадались приличные голавли и щуки, скользкие лини и налимы, а под нависшими берегами, под корнями кустарников и деревьев в глубоких печарах прятались тёмно-коричневые раки. Летом по её берегам, особенно у рукотворного озера рядом с мельницей, цвели мелкие незабудки, жёлтыми звездочками светилась куриная слепота, а в глубоких затончиках, над заросшим подводной травой омутом, красовались белые лилии и жёлтые кувшинки. Над всей этой благоухающей гармонией жужжали, перелетая с цветка на цветок, дикие пчёлы, садились на розовую кашку разноцветные стрекозы. В густой осоке, ближе к берегу, прятались выводки диких уток-чирков. Уже в начале лета можно было увидеть проворных, покрытых пухом молодых утят, ловко нырявших у зарослей камыша и рогоза. Напиться прохладной воды из Гнилой подходили все лесные звери.
Я очень любил свою речушку. На её берегу, сидя у куста, можно было слушать пение птиц, тихое журчание воды на перекатах, наблюдать скрытую жизнь реки. Там, где её течение затихало, можно было видеть, как между стеблями растений под водой быстро плавали жуки-плавунцы или шустро бегали на её поверхности длинноногие пауки-водомеры, как на упавшем в воду листе осины путешествует неизвестно откуда и куда толстый жёлтобрюхий шмель. Удивлял талант паука- охотника, который сумел перекинуть над водной гладью свою серебристую паутину. Но стоило неосторожно пошевелиться, и сразу слышался всплеск воды. Это с берега вниз прыгала и ныряла на глубину, загребая длинными задними лапами, большеглазая зеленоватая лягушка…
Маленькие речки и лесные ручьи мне до сегодняшнего дня милее широких рек, они раскрывают особые прелести, окружающие нас, и воспринимаются как закономерное и естественное состояние живой природы.
…Время отдыха подошло к концу. Сразу после водопоя и купания на ещё не обсохших от воды лошадках мы вновь должны были вернуться в сенокосный стан. Затем запрячь коней, чтобы рубелем или волокушей перевозить душистое сено к месту его скирдования.
Алёнина лошадь
В Заречье лошадей водили всегда. Они помогали селянам во все времена года. По жизни кони шли бок о бок с моими односельчанами. Табуны коней содержали и в колхозных конюшнях деревень Гамалеевка, Погореловка, Ширяёвка.
Любому селянину не составляло особого труда договориться с бригадиром или конюхом, чтобы бесплатно взять для своих домашних нужд лошадку. Весной в распутицу она была незаменима. Особенно если кто-то в посёлке нуждался в лечебной помощи. Кроме неё, ни одна машина, если бы она даже и была, не смогла бы проехать в весеннее половодье по бездорожью. Летом все работы по заготовке сена и дров, поездки на мельницу за мукой и в магазин за хлебом не обходились без неё.
Только на лошадке можно было вспахать огород, посеять и собрать урожай. Чтобы посадить картошку, лошадь запрягали в плуг, специально изготовленный для такой работы. Родители приучали уже с малолетства своих детей водить её под уздцы, нарезая борозды. Здесь требовалась особая сноровка. Надо было провести коня через весь огород так, чтобы первая борозда была очень ровной, а в обратном направлении – не менее искусно вести по краю этой борозды, чтобы не затоптать вспаханное. Плуг, в свою очередь, должен был равномерно присыпать землю, укрывая семена на одинаковую глубину. Шедшая под уздцы лошадь при быстром шаге выдергивала плуг из земли, делая неглубокую борозду, если же шла очень медленно, то борозда нежелательно заглублялась. И то и другое одинаково плохо сказывалось на урожае. Если соха пахала чуть дальше от бровки, то борозда становилась шире положенной, если ближе – то подрезала посаженную картошку. Видя это, отец кричал:
– Ввалилась! Рядом! Геник, выведи лошадь!
Я менял её направление, дергал за уздечку и старался ходить с ней в едином ритме, от начала борозды до конца грядки. Лошадь натружено тянула плуг, переворачивая землю. Её тело напрягалось от такой работы, под животом проступали толстые вены, она тяжело дышала, изредка поглядывая на меня своими печальными глазами. Эти глаза отражали покорность своей судьбе и полное подчинение человеку. В их фиолетовой глубине я видел и себя – маленького, совсем крохотного.
В конце каждой грядки я останавливался с лошадью, чтобы пахарь мог развернуть плуг, а мы с ней успели отдохнуть. Она, пользуясь этим моментом, старалась ухватить пучок сочной травы на луговине в конце пахоты, утоляя свою жажду или голод. Иногда я давал ей мелкую картошку, которую лошадь нежно подбирала губами с моей ладони и с удовольствием хрумкала.
В нашем колхозе были некоторые кони, приученные к таким пахотно-посадочным работам. И с ними было легче пахать, животные сами чувствовали нарезаемую плугом борозду и ступали так, что выводили ровные и качественные грядки.
Хозяева, бравшие лошадей в колхозе для работы на личных огородах, поощряли их меркой овса или охапкой сочной травы, кормили, как своих домашних питомцев. Случалось, что не все в посёлке так добросовестно относились к животным. Некоторые заставляли работать их целыми днями, скупясь на подкормку. Если такое случалось, то чтобы другим было неповадно, на колхозном дворе, где собирался весь сельский люд, приходилось держать ответ. Здесь обсуждали деревенские новости, выясняли, кто растёр холку, кто не покормил взятую на работу лошадь с жеребёнком, кто нагрузил слишком большой воз, кто очень быстро гнал кобылу с будущим приплодом.
В большинстве своём мои земляки дорожили лошадьми, старались отдать им самый лакомый кусок как верным и надёжным помощникам. Заботу людей о лошадях можно было видеть и при устройстве конюшни. Она в нашем посёлке была одним из заметных мест, в ней содержался весь табун, и в колхозе для ухода за ними был выделен конюх. Конюшня была построена моими односельчанами сразу же после войны. Это длинный сарай прямоугольной формы. На фундаменте из камней высотой примерно около метра были установлены дубовые стояки с выбранными пазами. В них без единого гвоздя укладывались подогнанные друг к другу продольные брёвна. По верху этого сооружения для жесткости делалась обвязка из более длинных брёвен, а на них устанавливали стропила и делали обрешётку для крыши. Сама крыша была покрыта соломой, но, чтобы она не промокала от снега и обильных дождей, её брали только от вызревшей пшеницы или ржи, связывали в тугие одинаковые снопы, если она была прямая, или в пуки. Эти пуки укладывали ряд за рядом, с аккуратной последовательностью снизу вверх. Крышу крыли всем посёлком. Бабы подавали заготовки длинными вилами, мужики укладывали их друг к другу, а парни помогали привязывать солому к жердинам под крышей внутри конюшни. Со временем покрытие оседало, утрамбовывалось, после чего хорошо служило животным, согревая их в зимние холода и защищая от дождей.
По торцам конюшни фронтоны не очень высокой крыши были зашиты горбылем, потемневшим от обильных дождей и лучей солнца, на котором оставшаяся кора висела коричневыми лоскутами, закорючиваясь замысловатыми кренделями. От фронтона до самой земли с двух противоположных сторон конюшни были установлены добротные распашные ворота из пиленых досок. Каждая воротина крепилась на трёх кованых петлях. Смазанные дёгтем, они позволяли легко открывать массивные двери, через которые удобно было заезжать в конюшню на телеге с одного конца, а выезжать – с другого. С внутренней стороны ворота были хорошо утеплены соломой, сохраняли тепло и не допускали сквозняков внутри конюшни.
Однажды был случай, когда молодая кобыла, стоявшая в своём стойле недалеко от ворот, в зимнюю стужу принесла потомство. Новорождённый пролежал на тонкой подстилке рядом с воротами немало времени. Когда ночью в конюшню пришла тётка Алёна, помогавшая конюху смотреть за лошадьми, то нашла жеребёнка невредимым, хотя и сильно продрогшим, жалким, испуганным, с подмёрзшим мокрым хвостиком. Она отогрела новорождённого и переместила его ближе к матери. Все тогда говорили: «Если бы не было тёплых ворот и если бы не тётя Алёна, то жеребёнок точно бы замёрз!»
Этому новорожденному все дружно дали кличку по имени спасительницы. Так в зареченской конюшне и появилась Алёнина лошадь. Было много и других кличек, которые давали лошадям по их особым приметам: Белокопытая, Пятнистая, Лопоухий, Рохля, Рыжая…
Если в табуне рождалось новое потомство, в нашем небольшом поселении это было очень важным событием. Лошадь с маленьким жеребёнком на некоторое время даже оберегали от работы. Мы ватагой приходили в конюшню, чтобы посмотреть на них. Если нам разрешали, то помогали почистить их, поскрести стойла и убрать навоз.
У каждой лошади были свои ясли. Эти места располагались с двух сторон от середины конюшни, размером они были около трёх метров и отгораживались друг от друга жердинами, вставленными в специальные железные скобы примерно на уровне груди лошади. Когда надо было выпустить коня, то перекладины, начиная с нижних, постепенно вытаскивали по одной, роняя на пол.
Лошадь, чувствуя приближающуюся свободу, начинала нервничать, пытаясь быстрее выйти из своего денника. Не дожидаясь, когда упадёт последняя верхняя жердина, она, взвиваясь, перепрыгивала через неё и, свистя копытами рядом с работником, опрометью выскакивала из своего закутка. Это было очень опасно для того, кто выпускал её, он мог получить увечье.
Чтобы ночью в конюшне было светло, с двух сторон, иногда ещё и посредине, на вертикальных стойках, служивших дополнительной опорой для крыши, вешали зажжённые фонари «летучая мышь». Они коптили и тускло светили, но давали возможность ночному сторожу осматривать стойла. Без такого даже примитивного освещения сложно было ухаживать за лошадьми, наблюдать за кобылами, которые должны были принести потомство, а это происходило, как правило, почему-то в ночное время.
Мы частенько пробирались на конюшню и наблюдали за жеребятами, пока они были ещё со своими матерями. С самого рождения маленькие лошадки были очень забавные. Стоявшие на тонких с утолщёнными суставами ногах, вздрагивая от каждого резкого звука, они прятались за своих матерей, тёрлись об их бока, скрываясь от яркого дневного света и тыча носом в пах матери, искали соски. Когда кобылу уже не держали в загоне вместе с жеребёнком, а запрягали в телегу или сани, жеребята настойчиво следовали за кормящей мамой и при удобном случае подгибались под оглобли, чтобы испить глоток родительского молока.
Смешно выглядел повзрослевший сосунок, когда он, широко расставив все четыре ноги, как жираф, старался подлезть под кобылу или становился на колени под её брюхом, чтобы удобнее было пристроиться к соску. Нередко колхозный конюх, выпуская кобыл на работу, молодых жеребят оставлял в специальном загоне рядом с конюшней, чтобы они не бежали за своими матерями, не потерялись в дороге и не мешали людям во время работы.
Жеребята, оставшись без мам, шарахались от любой тени. От каждого шороха они испугано таращили глаза, а если видели поблизости работающего человека с вилами или лопатой, то убегали, задирая ноги и высоко взбрыкивая копытами, словно норовили угодить ими в кого-нибудь из людей. Оставшихся в загоне малюток мы с интересом рассматривали. Гладили их по мордочкам, а если они подходили близко к ограждению, –протягивали к ним руки с кормом. По-детски жалели, понимая, что им хочется сбежать на волю. И когда рядом не было взрослых, мы по своей наивности открывали ворота загона, и жеребята устремлялись в поле к своим кормилицам. Нам потом здорово за это попадало, ведь, выпуская лошадиный молодняк, мы даже не могли предположить, что жеребята могут запросто потеряться или заблудиться в лесу, где их мог встретить дикий зверь. Однажды и сами чуть не пострадали от них. Выпустив из загона сосунков, намаявшихся без своих матерей, спасаясь, чтобы они нас не сбили с ног, едва успели спрятаться в ворохе соломы, лежащей неподалёку. Жеребята, не разбирая дороги, обезумевшие от свободы, помчались прямо на копну, где мы сидели. Прыгая через неё, они задевали её верхушку. Буквально в нескольких сантиметрах от наших голов пролетели их уже тяжелые и опасные копыта…
Интересно было смотреть на повзрослевших жеребят. После рождения и до года жизни их называли сосунками, двугодков – стригунками, а трехгодовалых звали третьяками. Через три-четыре года их уже ставили в оглобли и запрягали. Сначала лошадь приучали к обр?ти (уздечке). Потом к этой упряжи привязывали растяжки из верёвок и учили коня выполнять простые требования, например, стоять или идти по команде: «Тпр-р-у-у!», «Но-о-о!».
Обучение всегда проходило сложно. Молодой конь прыгал, брыкался, бил копытами, извивался всем телом, тряс головой, становился на задние ноги, а передние вздымал вверх… В конце концов, через несколько дней он всё же смирялся со своей лошадиной участью, подчиняясь человеку.
Колхозный табун в Заречье выпускали на свободный выпас и в зимнее время. Он несколько часов мог бродить по ближайшим полям, собирая остатки одонков от убранных стогов, добывать корм на болотах под снегом, раскапывая крепкими копытами ещё сохранившуюся в тёплом торфе зелёную осоку или траву, тем самым пополняя свой скудный лошадиный рацион. Ведь, если не лукавить, лошадей в колхозе всегда кормили по остаточному принципу. В первую очередь старались накормить коров, овец, дававших приплод, шерсть, молоко, мясо. А лошадь, по мнению многих, была только тягловой силой и могла сама себя прокормить, питаясь подножным кормом и запивая его чистой водой. Исключением были племенные жеребцы, им давали лучшие корма, всегда поддерживали в форме, чтобы получать хорошее потомство, а также кобылы на первых порах появления у них жеребят. Конечно, фураж и овёс им доставался, но в весьма ограниченных количествах. На мясо у нас этих животных не резали, считали это кощунством. Они доживали до глубокой старости и тихо уходили из жизни.
Отец мечтал, чтобы у нас в доме была своя лошадь, видимо, сказывались гены далёких предков, живших задолго до его рождения, в единоличных хозяйствах которых были свои лошади. Но его мечта не осуществилась. Когда появилась такая возможность, то уже было невыгодно держать коня в домашнем хозяйстве, ведь его в течение года использовали не каждый день, а кормить надо было постоянно. Не имея лошади, но надеясь на её появление в хозяйстве, он смастерил свою телегу на железном ходу, и она всегда стояла у нас во дворе, а также добротные сани, которые хранил в сарае. У отца имелась и вся необходимая упряжь для того, чтобы запрячь лошадь. Постоянно пользовался ею, когда брал колхозную лошадь и давал соседям, если они его об этом просили. Но со временем в колхозе конное хозяйство стало приходить в упадок, как и сам посёлок, и лошадиная упряжь тоже постепенно изнашивались.
А ведь раньше ни один праздник в Заречье не обходился без наряженной повозки или роскошных саней, на которых нарядные родственники ездили друг к другу в гости. В тот момент всё менялось, словно в сказке. Торжественно выглядели лошади, преображались мужики и парни, бабы и молодухи. Радугами плясали в зимнем воздухе цветастые шали селянок, распевавших песни в расписных возках… Июльским жаром веяло даже зимой от медных заклёпок на конской сбруе и украшенных лошадиных грив. Звенели начищенные до блеска мелодичные колокольчики, прикреплённые по такому случаю к дугам…
Нет нашего посёлка Заречья, как и нет многих других деревень и сёл, некогда шумевших детскими голосами, добрыми праздниками и приветливыми хозяевами. Не слышат лошадиное ржание пустые дворы и добротно построенные когда-то подворья, почернев от времени и одиночества, они стоят сегодня полуразрушенными в зарослях высоких трав и лесной поросли.
Конечно, мы когда-нибудь опять вернемся в деревню. Жизнь заставит нас вернуться туда. Города переполнены, они, загазованные, далеки от природы, а порой и опасны для жизни. Человек уже понастроил возле них огромное количество дач, коттеджей, будет строить и дальше… и… наконец, поселится вновь в деревне… Но это будет уже совсем другая история… и другая деревня…
В ночном
Послевоенным мальчишкам всегда было в радость общаться с лошадьми, особенно если удавалось побыть в ночном.
Но как можно объяснить друг другу, что оно означает? Да и в самом деле, что такое ночное? А ночное – это, когда в ночи горит костёр, когда варятся раки или печётся картошечка, когда ведутся на равных неспешные разговоры взрослых с детворой, а рядом в темноте, на пастбище пасётся табун коней – сильных и гордых, мудрых и величественных животных. Прямо у самых звёзд.
Караулить лошадей ночью было очень загадочно и интересно, ночное давало свободу от опеки родителей и осознание важности, что тебе доверяют взрослую работу, во время неё можно было без ограничений кататься на лошадях. Выгнать перед вечером и пригнать на утренней зорьке табун – само по себе праздник. Мы предвкушали, как, сидя на самых «бойких» клячонках, будем во весь опор мчаться с весёлым гиканьем и криком, громко смеясь, высоко подпрыгивая на неосёдланных лошадях. Какой мальчишка откажется от такого удовольствия?!
Мои сверстники и я с нетерпением ждали такой момент. И он наступал… Летними вечерами, после трудового дня, лошадей в конюшню не загоняли. Там было душно, да и что держать их взаперти без приготовленного корма. А им надо было к следующему дню набраться сил, хорошо отдохнуть и вдоволь поесть, ведь днём на полевых работах у них такой возможности не было, а если где случалось щипнуть немного травы, то лошади, изнеможённые от нападавших на них оводов, теряли аппетит и пили только воду.
Глядя на заходящее солнце, пастух собирал табун, чтобы гнать на пастбище, пока совсем не стемнело. Ему всегда помогали один или два взрослых мужика и, конечно же, добровольцы из ребятни. Место выбирали заранее, недалеко от леса, но так, чтобы лошади могли пастись на убранном поле с оставшимся жнивьём и молодой отавой, не заходя в лесную чащу. Ночью трудно найти коня, а ещё – можно и потерять его в лесу, оставив один на один с волками.
В табуне у каждой лошадки на шее висело путо – верёвка около метра в длину с петлёй на одном и с узлом на другом её конце. Когда коней пригоняли на пастбище, пастухи обходили самых бойких и, снимая пута, перевязывали ими передние ноги, чтобы те не могли резво бегать. При этом пастухи не забывали после спутывания ласково похлопать по холке каждую лошадь или потрепать её гриву. Не путали только спокойных и тех, на которых ездили пастухи и их добровольные помощники. Ребятишки, молодые и шустрые, и здесь помогали пастухам принести недостающее путо или заменить порвавшееся на хорошее, придержать коня за оброть.
При выборе лошади для объезда и охраны табуна старались взять себе лучшую. Кто был постарше из ребят, забирали самых резвых. Малышне, лет тринадцати, давали худых, костлявых или, как говорили у нас, рахманых, то есть спокойных или таких доходяг, которые не смогут сбросить со спины или понести. Мы были и этому рады, хотя к утру сидеть на костлявом позвоночнике лошади было уже невозможно. Появлялись болячки и синяки, проходившие только со временем.
Но эти неудобства никого не смущали, и мы с большим желанием помогали взрослым. Каждый хотел похвастаться перед пастухом, какой он ловкий и умелый. Всем хотелось быть похожими на него. Приятно было наблюдать, когда лошадь и всадник легко и красиво двигались в полной гармонии. Пастух объезжал на своём буланом жеребце пастбище. Конь под ним вздрагивал и изредка тихо ржал, настороженно поворачивая голову в ночную темноту, где пасся табун. Верховой по-деловому то похлопывал коня по холке, то поглаживал его густую чёрную гриву, любуясь им. Глядя на него, мы завидовали и старались подражать ему.
Постепенно синие сумерки превращались в густую ночь. На поля, на лес и на всю округу после полуденной жары опускалась прохлада, а вместе с ней и туман. Белой длинной бородой лешего он тянулся вдоль впадин и оврагов. На небе зажигались редкие звёзды: прямо над нашими головами висела мутная луна; из сумрака ночи слышались песни сверчков; где-то на болоте заходилась кваканьем старая жаба, видимо, к дождю. Со стороны посёлка эхом доносился собачий лай. Земля после дневного зноя излучала мягкое тепло, накопленное за день, но время неумолимо близилось к полуночи, быстро темнело, и пришла пора разводить костёр… Спрыгнув с коней, мы, не сговариваясь, стали собирать для него сушняк. Сообща принесли пучки сухой травы, мелкие сучья от старых деревьев, валившихся неподалёку от нашей стоянки, гнилые берёзовые корчи. Они могли гореть до самого утра. И вскоре заплясавшее маленькое пламя превратилось в большой ночной костёр.
Лошадей отпустили пастись, а сами, усевшись вокруг взметнувшегося вверх пламени, настроились слушать взрослые байки да истории, которых всякий раз было множество. Кто-то лёг на тёплую землю вниз животом, кто-то растянулся на раскинутом старом пиджаке, кто-то уселся на корточки, а кто и стоял на коленях, протягивая руки к огню и ловя ладонями его ласковое тепло. Распределили обязанности, кому по очереди объезжать табун, чтобы лошади не отбились и не забрели в глубину леса.
Под напором огня дрова в костре шипели, свистели и, постепенно прогорая, шевелились, словно живые. Языки пламени возносили вверх ярко-желтые снопы жара и искр. Они, словно фонтаны, то поднимались вверх, то медленно опадали вниз до самых поленьев. На этот танец огня хотелось смотреть и смотреть до бесконечности. От костра пахло дымом, веяло уютом тёплой летней ночи и чем-то особенным, что можно почувствовать только побывав в ночном.
Густая тьма, даже на расстоянии вытянутой руки, казалась непроходимой, она чёрной стеной нависла над нашими спинами. Дедушка Иван (Шаройко), наш старший конюх, кивнув в сторону моего приятеля Лёника Изотова, сказал:
– Ты бы, малый, доехал, посмотрел, где табун. А то не ровён час, уйдут в лес.
Лёня нехотя поднялся и, посмотрев на меня, сказал:
– Ген, поедешь со мной?
Я согласился. Мы поднялись с земли и стали всматриваться в кромешную темноту, надеясь увидеть табун, и когда наши глаза немного обвыклись, мы, к нашей радости, увидели лошадок рядом, недалеко от костра. Они мирно пощипывали траву и тихо всхрапывали, словно переговаривались друг с другом. Каждый из нас поймал за уздечку свою, и, ловко забравшись на их спины, мы поехали в сторону леса, где остался пастись табун. Постепенно отдаляясь, наш пылающий костёр превратился в яркий шарик, мерцающий в тёмной ночи. Глаза окончательно привыкли к темноте, и как-то сразу стало видно и поле, и контуры зубчатого леса, и небо с редкими звёздами. В скором времени они стали затягиваться тёмными тучами. Луна тусклым светом еле-еле просвечивала серые хлопья низких облаков. От её неяркого блеска в густом сумраке ночи смутно вырисовывались контуры лошадиных силуэтов.
Проезжая мимо мрачного таинственного леса, мы, как по команде, затихли и перестали разговаривать. Казалось, что на наши голоса может кто-то выскочить оттуда, страшный и косматый. Мне отчетливо слышался стук моего сердца, и, если бы не глухой топот кобылы и не шорох травы от её копыт, то его наверняка бы услышал и мой напарник. Из глубины лесной чащи слышались таинственные и пугающие звуки. Во мраке деревьев кто-то тяжело вздыхал, ухал, шуршал и пищал. От этой неизвестности становилось не по себе. Но вот и наш табун.
Лошади спокойно паслись, напоминая о себе хрустом срываемой сочной травы. Чтобы не терять из виду друг друга, мы с Лёником решили объехать табун вокруг и посчитать лошадей, громко проговаривая их клички.
От коней тёплой волной шёл запах пота. Пощипывая траву, некоторые слегка потряхивали головами, издавая при этом слегка хлопающий звук ушами, отгоняли от себя назойливых комаров или нудящих лесных мошек. Прислушавшись, даже в темноте нашли отбившуюся от табуна лошадку с жеребёнком. Подгоняя кнутом беглянку, возвратили её к остальным лошадям, а жеребёнок прибежал за ней сам. Он пугался всего, что не напоминало ему маму-лошадь, и ещё плотнее прижался к тёплому боку, путаясь у матери под ногами. Когда объехали весь табун, то не нашли коня по кличке Салют. Ехать в лес и искать пропавшего не решились. Посовещавшись, отправились назад, чтобы рассказать конюху о пропаже. Обратная дорога показалась нам короче, ведь мы с Лёником проехали её наперегонки…
Нас встретили старший конюх и его помощник Коля Абраменко:
– Ну что, все лошади на месте?
Мы наперебой стали говорить:
– Почти все! Только одного Салюта не нашли. Может, он в кусты куда зашёл, а, может, в старые траншеи забрёл, и мы его не увидели. А в лес не поехали, уж больно темно и ничего не видно, да и тучи луну закрыли…
– Да-а-а… – протянул конюх и продолжил, – И правда, луна спряталась, а мы у костра и не видим. Тучки собираются. Тихо стало. Наверное, гроза будет. Слышите, вдалеке громыхает… Ну, ничего, ребята, найдётся конь. Куда он денется! Он же очень грозы боится, как и его мать!
Ребята, сидевшие в кружк? вокруг костра, загалдели и стали спрашивать:
– Дедушка Иван, а почему Салют пугливый? А кто его мать была? Расскажи!
Конюх, качнув головой, словно отгоняя назойливые мысли, сказал:
– Тихо! Тихо! Угомонитесь! Вы, поди, уж не раз эту историю слышали… – и немного подумав, подкинув дров в костерок, заговорил:
– Да была тут у нас одна кобыла. Пригнали её после войны из села Валуец. Как рассказывали старожилы, её комиссовали по непригодности из армии, где она служила в обозе. Передали в колхоз без всяких документов, не решившись сдать на мясо за заслуги перед солдатами. Был в её жизни случай…
Однажды, во время войны двигался обоз с ранеными солдатами с передовой в тыл. И вдруг налетели немецкие самолёты и стали бомбить. Земля дрожала от грохота, небо потемнело от взрывов, как в грозу… Эта лошадь, может, от страха, а может, потому, что была умной, легла в своей упряжи там, где стояла… Когда бомбёжка закончилась, она осталась живой и помогла тогда санитарам вывези много раненых солдат. За совершённый подвиг на фронте колхозники дали ей кличку Победа. Ухаживая за лошадью или работая на ней, люди стали замечать, что, заслышав раскаты грома, Победа постоянно пыталась спрятаться куда-нибудь или залечь в укромное место, в отличие от других лошадей, не обращавших внимание на них. Родившегося у неё жеребёнка назвали в честь Победы – Салютом. Так вот и он, наверное, похож на свою мать и где-то укрылся от грозы…
Здесь в разговор вмешался и я:
– А мне папа рассказывал, как на войне кони помогали солдатам таскать тяжёлые пушки, особенно через переправы, по плохим дорогам. Без их помощи нельзя было быстро перевезти тяжёлые орудия.
В один из дней, когда они подтащили пушку к немецким укрытиям так близко, что ударили по ним прямой наводкой. Вместе с бойцами мой отец ворвался в траншею к немцам и убил из своего автомата восемь гитлеровцев. Его представили к награде Ордену Красного Знамени. А когда война закончилась, папу почему-то наградили за тот же подвиг Орденом Отечественной войны I степени. У него ещё есть Орден Красной Звезды и много, много медалей.
Тут я замолчал, вспомнив, что со своими друзьями не раз играл в «клепака» папиными медалями…
Дед Иван, дослушав меня, сказал:
– Ребята, война давно закончилась, а вы всё про войну да про войну…
Неожиданно для всех от всполоха молнии ярким светом осветилось небо. Словно колесница над нашими головами прокатился глухой раскат грома. От этой вспышки молнии одна из наших рахманых лошадей, стоявшая рядом с костром, испуганно вздрогнула, в её тёмных, как чернослив, глазах отразился страх и какая-то безнадёжность…
Этот страх передался и нам. Ведь неподалёку от нашей компании было деревенское кладбище, оно пугало нас даже в дневное время. Да тут ещё и лес был рядом, он тоже хранил немало историй. Совсем свежа была в памяти одна из них. Кто-то из сидящих, поддаваясь всеобщему страху, но не признаваясь в этом, словно бравируя, сказал:
– А помните, тут недалеко в лесу есть место, где нашли тётю Марусю?
– Да, был такой случай, – сказал конюх.
– Ушла она в лес, зашла в тёмную чащобу и, выбрав дерево с крепким суком, свела свои счеты с жизнью. Её долго искали… Теперь это место все обходят стороной, считая дурной приметой ходить туда за ягодами и за грибами, даже мужики не ездят рубить там дрова.
Тут в разговор включился его помощник – Николай:
– Это что! Вот со мной был случай… Шёл я однажды из Гамалеевки да немного припозднился. А вы знаете, дорога из леса к Заречью ведет мимо нашего кладбища. Ну, вот, иду значит, страшновато становится. Вдруг вижу, прямо от могил люди какие-то идут мне навстречу. Подумал, покойники поднялись! А лица у них светятся, рты горят… Сами все в белом… Ужас охватил меня, ноги онемели от страха, идти боюсь. Я вправо – они вправо, я влево – они туда же, не дают прохода. Ребята, я совсем дар речи потерял! Хотя и нехристем был, стал молиться Богу, осенять себя крестом от нечистой силы. Но вдруг эти привидения рассмеялись и назвали себя. Оказалось, что это мои друзья решили так подшутить надо мной. Они укрылись белыми простынями, взяли от сырого дуба в лесу гнилушки (они же светятся, как горящие угли), каждый вставил их себе в рот, приклеил под глаза, и так меня напугали, что я чуть с ними не подрался…
Пока мы рассказывали истории, костерок то разгорался, то угасал, отбрасывая на наши лица отблески оранжевого пламени. Старший конюх поочерёдно посылал ребятишек посмотреть табун, а сам тем временем отдыхал, укладываясь на раскинутый зипун или садясь на корточки, рядом с огнем, объединяя рассказами оставшихся вокруг ночного костра.
К середине ночи в воздухе повисла особая тишина. Природа словно заснула крепким сном. Если разговоры стихали, то за нашими спинами не слышалось ни шорохов от крыльев ночных птиц, ни лая деревенских собак со стороны посёлка. Давно растворились и растаяли в темноте отзвуки далёких песен парней и девушек, возвращавшихся с танцев из Гамалеевки. В этой затаённости причудливые очертания кустов становились пугающими. Туман, лежащий у их основания, добавлял ещё большей загадочности, он расползался по земле подобно болотному духу, вышедшему навстречу людям. Все понимали, что после сильной жары, когда долго не было дождя, случаются серьёзные гр?зы с проливными дождями. Казалось, что и на этот раз гроза нас не минует, но надеялись всё же дотянуть до утра, чтобы не промокнуть до нитки.
Жеребята, как и мы, волновались, они жались к своим матерям, пугались и постоянно подавали голоса. Раскаты грома доносились всё ближе и ближе, всполохи молний становились всё чаще и чаще…
В костре испеклась картошка, принесенная кем-то в ночное. Пастухи, палкой выкатывая её из-под тлеющих углей, по очереди называли нас по именам и раздавали её со словами:
– Ешьте, а то дождь пойдёт и всё намокнет. Проголодались, небось?!
Мы подхватывали из золы чёрные от дыма и огня клубни картошки и, перекидывая с одной ладони на другую, чтобы не обжечься, дули на них изо всех сил, стараясь быстрее остудить. От картошки шёл аромат запёкшейся хрустящей корочки, сохранившей запах сгоревших берёзовых дров. Текли слюнки, хотелось скорее всё съесть. Немного остудив, разламывали этот тёмный комочек с белоснежной рассыпчатой вкуснятиной внутри и, обжигаясь, за несколько минут съедали свои картофелины.
Конюхи тоже участвовали в нашей трапезе, но, как только кто-то из нас доедал свою порцию, они напоминали нам, что перед дождём надо ещё раз посмотреть лошадей. Где они? Не ушли ли в лес или на потраву? (Потравой называли поля с сельскохозяйственными посевами. Лошади могли зайти на такие угодья, потоптать и съесть часть урожая, за что пастухи держали ответ перед председателем колхоза или агрономом).
Когда подошла и моя очередь, после рассказов мне уже было страшно отходить от костра в кромешную темноту. Казалось, что огонь помогал нам справиться со всеми страхами, которыми была наполнена ночь, окружавшая нас. Но деваться некуда, надо было смотреть коней, иначе в следующий раз в ночное не возьмут и не дадут покататься на лошади. Усевшись на свою кобылёнку, я поехал в сопровождении теперь уже моего постоянного напарника Лёника в сторону леса, где пасся табун. От вспышек молний лес на мгновения освещался неоновым светом. Поднимался ветер, свистя в лапах еловых деревьев. Кобыла подо мной, опустив голову и вздрагивая, еле плелась.
– Но-о-о! Пошевеливайся! – кричал я ей, подбадривая в ночи этим окриком и себя, и своего товарища, и коня, ударяя ногами по его бокам и дергая за узду.
Мы спешили объехать табун лошадей и вновь вернуться к костру до начала дождя. Уже стало очевидным, что несмотря на обнадёживший нас хороший вечерний закат, приближалась грозовая ночь. На подъезде к пастбищу увидели, что кони, сбившись в табун, тихо стояли в прохладе ночного ветра, где не было гнуса и оводов. Они отдыхали после кормёжки. Ветер крепчал, в небе не осталось просветов, всё затянули чёрные растрёпанные и косматые тучи, они сгущались и неслись по низко опустившемуся небу, гнались за бледной луной, а та, словно испугавшись, плыла, уворачиваясь от них из последних сил.
– Будет ливень, – сказал Лёник.
Конь подо мной стал тихонько ржать, будто что-то учуял в этой грозовой ночи. Я ответил своему напарнику:
– Лёнь, давай назад возвращаться. Вдруг сейчас ливанёт! Мой конь что-то волнуется, как бы он нам табун не взбудоражил…
Повернули назад. Ветер с б?льшей силой дул уже нам навстречу. Он взметал с земли остатки мелкого сухого сена, кружил их в воздухе и хлестал ими по нашим лицам. Острая молния полоснула по тучам, на миг осветила наши фигуры в ночи, и над самой головой грянул оглушительный раскат грома, на нас упали сначала редкие, потом, словно из решета, полились крупные капли дождя, а затем хлынул и настоящий ливень. Дождь лил всё сильней и сильней. Табун лошадей скрылся из виду, а костёр, только что мерцавший, погас в ночи. В кромешной темноте мы стали двигаться наугад, зная, что там, недалеко от кострища, есть старый блиндаж, где могли укрыться наши друзья от дождя. В нём уже не раз пастухи спасались от непогоды.
Сидя на лошади, ничем не защищённый, сразу же промок до нитки. Казалось, что небо, вода и земля – всё одновременно перемешалось. Ни силуэтов лошадей, ни контуров леса, ни окрестных полей не было видно за потоками. Дождь струями лился за шиворот летней одежонки, она прилипла к спине и холодила тело. Перед глазами в темноте, ослепляя и рассекая грозовые тучи, сверху вниз летели одна за другой огненные и ветвистые молнии, казавшиеся в ночи фантастическими живыми существами, поражающими всё на своем пути. А вслед за ними каждый раз слышался необыкновенный по своей сокрушительной и неистовой силе раскат грома. Моя лошадь вздрагивала и прижимала уши. Я дергал озябшими руками мокрый и скользкий повод от уздечки, торопя рахманую. Косыми, тяжёлыми потоками ливень хлестал по высохшей, жаждущей влаги земле, по притихшим коням, по мне, по Лёнику. Вокруг вовсю хозяйничала гроза. Дождь, выбивая пыль из травы, наполнял землю влагой.
Наконец-то мы приехали к блиндажу, оставшемуся после войны. Сквозь шум дождя услышали приглушённые голоса своих друзей и, спрыгнув с коней, присоединились к ним.
– У, какой дождь! Какой щедрый дождь! Ну, теперь у всех будет урожай, наши поля спасены! –радовался старший конюх, а мы не понимали, что тут хорошего в этом ливне, который так стремительно налетел, выплеснулся лавиной и уже успел испортить нам ночное.
Но постепенно ночь таяла; уходя, она тихо рассеивалась по траве прохладной синей росой, приятно ласкала утренней свежестью лицо. Небо быстро светлело, становилось прозрачно-сиреневым и притягивало своей бездонной глубиной. Промытое грозовым ливнем, оно расцвечивалось чистыми праздничными красками. В утренней заре зацветали перистые облака, они уже отражались в мелких лужицах и в ближнем к нам болоте между островками кардовника. Июньские ночи самые короткие! Быстро яснел за лесом горизонт, и на нём стали чётко вырисовываться узористые кроны деревьев.
В моей распахнутой душе эти искорки ясного утра звучали предвестием неиспытанной радости нового дня. С его наступлением я сразу же забыл о ночном ливне и раз за разом вспоминал только катание верхом на лошади во время дождя, картошечку из костерка с нехитрой домашней снедью, рассказы о войне, о леших на болотах, о воскресших приведениях на деревенских погостах. И вновь мечтал об очередной поездке в ночное, чтобы удовлетворить неуёмное любопытство, тягу к свободе и единению с природой. И, конечно же, к общению с прекрасными помощниками людей – лошадьми.
Сейчас уже мало кто знает, что значили для взрослеющих мальчишек и скачки наперегонки друг за другом на неосёдланных лошадях, и купание вместе с ними в речной воде, и заплывы с конём на глубину, и преодоление чувства рубежа, осознание своего Рубикона, и зримое ощущение грани между днём и ночью, между обыденностью и романтикой, которые отделяют тебя от привычного мира… А жаль…
Непокорённая тропа
Первые дни наступившего лета. Иду знакомой тропинкой, еле приметной среди береговых зарослей некогда большого Зареченского пруда. Ноги беспрестанно путаются в длинной, насыщенной горячим солнцем траве, от его ярких бликов на водной чистинке рябит в глазах. В воздухе плывёт запах полыни и луговых цветов. Кругом стоит необыкновенная тишина. Водоём, затканный июньской травой, спит в зарослях берёз и ивняка, даже высокие побеги рогоза стоят неподвижно, не нарушая общей дрёмы.
Говорят, что самое прекрасное и благодатное время в природе бывает на стыке последних календарных дней весны и наступающего лета, когда воздух напоён свежей зеленью, а голова томно кружится от избытка благоуханий.
– Нет! Нет! Здесь никто не съедет! – словно сквозь сон услышал я совсем рядом девичий голос и, обернувшись, увидел, как с зареченского взгорка к воде спускались девушка и молодой человек.
Это мелодично-нежное «нет, нет…» тихим эхом отозвалось во мне, а плывущие облака и зубчатые очертания зелёных зарослей воскресили прошлое, давнишнее и, казалось, совсем уже позабытое чувство и встречи из школьной поры…
– Нет! Нет! – здесь никто не съедет, – также озорно много лет назад говорила после купания в реке Судость другая девушка, карабкаясь по узкой извилистой тропинке в гору. Она была совсем юной. Красивое, слегка продолговатое лицо, небольшой носик и розовые, чуть-чуть припухлые губы делали её привлекательной. Вьющиеся волосы темно-каштанового цвета, заплетённые в косы, струились волнами на грудь и были немного растрёпаны, на их кончиках темнели пряди, только что побывавшие в воде. Парусиновые туфли с маленьким каблучком украшали её стройные ножки, а платье ласково облегало влажное тело. Остановившись на середине пути, она задорно подтрунивала над мальчишкой, стоявшим у начала подъема. Сознавая, что очень нравится ему, она кокетливо щурила глаза от яркого весеннего солнца, точь-в-точь такого же, как и в сегодняшний день. В улыбке и серо-голубых глазах девчушки светилось счастье…
Какое-то новое, необъяснимое чувство влекло парнишку к девушке. Оно тревожило и будоражило его до перехвата дыхания, до сладкой боли в груди, толкало на сумасбродные поступки, заставляя делать всё, что привлечёт Её внимание. Ему хотелось обязательно понравиться Ей. Это влечение, которое многие называют первой любовью, наверное, помнят все. А как не помнить те робкие чувства, испытанные в юности? Ведь твоя избранница кажется самой лучшей девочкой на свете, а главное – она для тебя – целый мир, неизведанный, непонятный и от того такой желанный. Каждый её взгляд, даже брошенный ненароком, может, и не на тебя вовсе, заставлял сердце бешено колотиться, а ноги – наливаться свинцом. Мечты и грёзы по ночам непрошено теснились в голове, нетерпеливо торопя приближение нового дня, когда она пройдет мимо, а ещё лучше – разрешит идти рядом, нежно посмотрит на тебя бездонными, проникающими в потаённые уголки души глазами и скажет:
– Ты – такой сильный и смелый. Ты – самый лучший!
И сейчас, в этом парнишке, послушно следовавшим за девушкой, я увидел себя… Вновь воочию представил, как много лет назад вихрастый паренёк и девочка поднимались по невероятно крутому подъему. Двигаясь по круче, они старались ненароком не сорваться с тропинки вниз. Их ноги беспрестанно скользили, мелкие камешки вперемешку с желтоватой пылью, шурша, скатывались, осыпали склон. На извилистой дорожке, проторённой ногами смельчаков, в основном молодёжью или босоногой ребятнёй, не росла даже неприхотливая придорожная трава.
Паренёк, едва успевая за разгорячённой подъёмом девушкой, тащил свою сумку с книгами и её портфель. Забравшись первой на вершину, она остановилась и, игриво обращаясь к нему, сказала:
– Тут вообще никто не сможет съехать!
Задорно улыбаясь, спутница щурила глаза, обрамлённые красивыми от природы ресницами, и подзадоривала своего попутчика, ожидая его на горе. Поднявшись к ней, мальчишка с высоты увидел еле заметную тропинку, по которой они только что вскарабкались, и дорогу, что вилась у обрывисто стёсанной кручи, пролегающей каменистой стеной вдоль реки.
Подставив ветру привлекательное личико с веснушками на носу, наслаждаясь дыханием лета и откинув косы за плечи, девушка продолжала:
– Да, если бы кто сумел отсюда съехать вниз на велосипеде, то с таким можно пойти, ничего не боясь, куда угодно!
Стоя рядом с ней, он ловил каждое произнесённое слово и верил, что если рискнёт спуститься на велосипеде с головокружительной высоты, совершив почти невозможное, то этим поступком покорит сердце девушки. Исполнение этого желания сделает его счастливым. На лице парня появилось мужественное выражение и решительность.
Видя, что он молчит и сосредоточено думает о чем-то, Надя – так звали девушку – по-особому нежным, тихим, как вздох, голосом, произнесла:
– Геник, а давай не пойдем сегодня в школу, лучше вернёмся ещё покупаться? Посмотри, как ч?дно здесь! Какой прекрасный день!
Действительно, ласковый ветер трепал волосы и обтекал разгорячённые подъёмом тела нежной, тёплой волной. С горы, где они стояли рядом друг с другом, открывался необозримый простор. Внизу, прямо у подножья, перекатываясь зелёными волнами, качались верхушки деревьев, а над Судостью, в мерцающей дали, туманной дымкой висело белёсое марево, сливающееся у горизонта с бескрайностью неба…
Мы любовались всем этим с самого высокого места над Судостью. Вдруг, как будто вспомнив что-то неотложное и слегка покраснев, Надя серьёзно сказала:
– Ген, нет, нам пора в школу, а то опоздаем. Первый урок тригонометрия, мне надо ещё повторить…
К моему счастью, она тоже училась в Бакланской школе, только она в восьмом, а я – в девятом классе.
Меня устраивал такой поворот, лишь бы продолжить путь вместе, и мы стали осторожно продвигаться по заросшей верхушке горы.
Как же я был тогда счастлив рядом с ней! Мы смеялись, говорили об уроках, задачках, учителях… В каждом движении Нади, в особом плавном повороте головы, в загадочной улыбке было что-то такое очаровательное и ласкающе-повелительное, что мне думалось тогда: за то, чтобы быть с ней рядом, видеть и слышать её, можно отдать всё на свете…
Учёба в школе шла обычным порядком. Уроки. Неблизкая дорога по выходным дням под родительский кров и обратно. В тёплое время года домой возвращались всегда толпой, разделяясь на компании девчонок и ребят. По пути пересказывали новости и события, шутили и развлекались.
Запомнился случай, его долго обсуждали в нашем кругу. Не окончив школы, одна из наших одноклассниц вышла замуж, как у нас все говорили, «выскочила» за парня, только что вернувшегося из армии. Иван, так звали новоявленного ухажёра, отслужив на подводной лодке, часто щеголял по деревне в красивой форме. Лихо надвинутая на лоб бескозырка с якорями на ленточках, белоснежная матроска с широким тёмно-синим воротником за плечами, чёрные брюки клёш и начищенные до блеска туфли подчеркивали в нём флотскую выправку. Привлекательный, необычный для нашей местности вид моряка наповал сразил сразу повзрослевших девчат, они почти все без исключения были влюблены в него. Из их числа он отдал предпочтение Гончаровой Зине. Не дожидаясь аттестата об окончании школы, она стала замужней женщиной. В те дни не только юрковцы, но и вся школа только и говорили об этом необычном событии.
Зинаида была подружкой Нади, а Иван моим дальним родственником. Во время его службы в армии я, учась в школе, квартировал у его родителей и спал в комнате Ивана. С его возвращением мне пришлось искать новое жильё, но это не помешало нашему дальнейшему общению. Отношения жениха и невесты развивались у нас на глазах. Зинаида, ещё не догадываясь о серьёзных намерениях Ивана, расспрашивала меня о наших с ним разговорах. Иногда с моей помощью они чаще виделись. В благодарность за мою поддержку Зина и сама становилась помощницей в моих встречах с Надей. Доверчиво рассказывая о чувствах подруги, говорила, что та стесняется открыто признаться в них. От неё узнавал, что Надя сильно привыкла ко мне, ей нравятся мои ухаживания и ласковые объятия, приятны встречи, пусть и в школе, когда можно сидеть и смотреть даже издали, ничего не прося, ни о чём не спрашивая. Просто вместе радоваться или грустить…
Эти разговоры придавали мне уверенности и укрепили желание съехать с кручи на велосипеде. К тому же меня стало настораживать отношение к Наде её троюродного брата Николая, всячески опекавшего свою дальнюю родственницу. На правах старшего по возрасту он старался держаться рядом с ней, иногда провожал после школы. Страшная буря гнева поднималась в моей душе, когда я видел их вместе. Отвлечь Надю от ухаживаний Николая мне было нечем. В годы моей юности не было принято дарить девчонкам какие-то подарки: во-первых, не было денег, а во-вторых, отношения и нежные чувства молодые люди тогда не выставляли напоказ даже среди друзей, а старались скрывать от посторонних глаз. Внимание и расположение друг друга можно было заслужить со стороны парня – поступком или смелостью, а девушки – ловкостью и рукоделием, умелой работой по хозяйству или ст?тью, бойкостью характера…
Между тем наступало лето, заканчивались занятия в школе, и наши встречи, к большому сожалению, становились редкими. Встречаться с девушкой я мог только в выходной день. Всю неделю дожидался, когда же наступит воскресенье и можно будет вновь увидеться с ней. Тревожные мысли и фантастические мечты не покидали меня даже во время тяжёлой работы, когда я, помогая отцу косить сено или заготавливать дрова, пытался скрыть свои переживания. Подчас, видя моё состояние, отец спрашивал:
– Ты что сегодня такой кислый? Что-то случилось?
Я старался тут же улыбнуться ему и, конечно же, не признавался о причинах такого настроения.
Чтобы скоротать время, мы с ватагой пацанов ездили на велосипедах смотреть фильмы в соседние деревни, заранее разузнав название от почтальона или из афиш. Это было настолько приятное событие, что было совсем неважно, какой привезут фильм. Главное то, что он вообще состоится. Посмотреть кино в клуб приходили не только парни и девчонки, но и все жители деревень, порой целыми семьями. Наша компания, оставив велосипеды где-нибудь в кустах или у дома, неподалёку, шумной гурьбой отправлялась смотреть картину. Если кино было платным, покупали билеты – небольшие кусочки бумаги голубоватого цвета, на которых стояла только цена за сеанс. По тем временам они стоили совсем недорого, примерно пять копеек.
Но больше всего меня привлекало кино в Юркове, куда (из-за дальности) ездил на велосипеде частенько один. На входе в клуб покупал у киномеханика билет, но прежде чем войти в зал, ждал Надю, она с подружками приходила позже. Ожидать девчонку, чтобы сесть поближе к ней, или, если посчастливится, то и рядом, старался незаметно, выдавая за случайность. Угадать заранее, кому и какое достанется место, было невозможно. Билетов и кресел с номерами не было. В клубе стояли простые стулья и скамейки. Но когда удавалось схитрить и оказаться рядом, то те счастливые минуты были просто незабываемыми.
Помню необыкновенную внутреннюю тревогу, когда в полной темноте, делая вид, что смотрю на экран, а сам, прижавшись плечом к подруге, видел только её лицо, залитое голубым светом. Оно было необыкновенно выразительным, открытым и очень привлекательным. Вьющиеся волосы, собранные в косу, подчеркивали её природную красоту. Чувствуя на себе мой пристальный взгляд, она поворачивалась и с улыбкой, проникавшей прямо в душу, нежно прикасалась тонкими пальцами к моей щеке и отворачивала лицо к экрану. Смущаясь, она тихо шептала:
– Геночка, смотри на экран, а не на меня…
В этот момент глаза и губы Нади оказывались совсем рядом. Её тёплое дыхание кружило голову.
Особенно приятными для меня были минуты, когда рвалась тонкая киноплёнка, стёртая во время многочисленных показов в других клубах, или глох по какой-нибудь причине двигатель кинопередвижки. В это время всё помещение клуба оказывалось в полной темноте. Зрители начинали улюлюкать, свистеть и кричать «киномеханика на мыло…». А у меня появлялась возможность, не опасаясь посторонних взглядов, сжать руку девушки и что-то прошептать ей на ушко…
Вспыхнувшее чувство захватывало целиком и влекло в неизведанное. Необъяснимый трепет пробегал по жилам, когда наши пальцы невзначай соединялись или рядом со мной шуршал подол её платья.
Помнится, что после кино или танцев старался заранее договориться с Надей, что пойду провожать до дома. Когда она соглашалась, иногда мы не шли пешком, а ехали на велосипеде. Я сажал девушку на раму своего велика и, крутя педали, трогался по ночной дорожке. Её тёплая спина прижималась к моей груди. В эти мгновения сердце выдавая волнение и гулко стуча, готово было вот-вот выскочить. Хрупкие девичьи плечи под летним платьем манили своим обаянием, а влажные от ночной прохлады кудряшки шелковистых волос едва уловимо щекотали моё лицо, их нежная прелесть и тихое взволнованное дыхание возбуждали непреодолимое желание заключить её в объятия и поцеловать. Но на это не хватало смелости, да и она могла рассердиться и убежать. Немного не доезжая до Надиного дома, на тот случай, если родители могли её поджидать, мы прощались, и я уезжал к себе.
На следующий день мне опять трудно было совладать с собой. Воспоминания о танцах и ночных прогулках будоражили вновь и вновь до глубины души; образ милой девушки преследовал повсюду. Хотелось получить от неё в знак расположения фотографию с её подписью или платочек с вышитыми инициалами, которыми иногда хвастались мои сверстники как подарками от их подруг. Но моя Надя ничего мне не дарила. И это побуждало меня всё чаще возвращаться к мысли о покорении тропы. Каждый раз, когда выдавалось свободное от домашней работы время, ездил на кручу, чтобы постепенно, шаг за шагом, освоить её. Здесь мне вновь слышался девичий голос: «Никто не сможет съехать с этой высоты»... Было страшно… и я не понимал, почему счастье человека должно быть и источником его страданий?
Своей чередой прошли лето, осень, зима. Наступила долгожданная весна. Но в тот год она была, как нарочно, поздней. Снег на полях и в лесу таять не спешил, а за домами, в тени, он и вовсе возвышался грязными, приплюснутыми сверху и подтаявшими у подножья рыхлыми сугробами. Во всей округе бледный до голубизны весенний свет и крупные белые облака в яркой синеве небосвода всё же предсказывали приближение настоящей весны. И вскоре на утренних зорях пошли тёплые туманы, тронулась река, стали просыхать бугры и косогоры. Воздух насытился запахами талой воды и парящей земли, щедро разносимыми свежим весенним ветром.
Мои походы на кручу стали постоянными. Однако на ней было по-прежнему сыро. В затенённых местах снег только-только перерождался от тепла в весёлые искрящиеся ручейки, которые, перекатываясь через тропинку и сливаясь в один поток, устремлялись вниз к реке. А она, освободившись ото льда и не войдя ещё в свои берега, разлилась, затопила весь пойменный луг до Первомайского посёлка.
Проходила неделя, другая, и на глазах менялось всё вокруг. Восстанавливались дороги, односельчане могли опять беспрепятственно ездить в другие деревни, а главное – без труда можно было добраться и до Юрково. После долгих дней весенней распутицы в это дивное время отрадой было посещение клуба, а потом – провожание Нади до дома! Чтобы во время прогулок подольше побыть с ней наедине, я просил её как можно медленнее идти по ночной деревне, а сам рассказывал интересные или смешные истории.
Весенние ночи – особенные ночи, наверное, созданные на земле для влюблённых. Усевшись на скамеечку у забора палисада, подальше от любопытных глаз, в безмятежной тишине заснувшей улицы, мы слушали изумительные трели соловьев, вдыхали сочные запахи весенней зелени и особую горечь распускавшейся листвы... Тёплый воздух, насыщенный живительным ароматом весны, окутывал нас своей плотной пеленой, как одеялом. Несмотря на поздний час, спать совсем не хотелось. Сладковатый туман, плывущий по округе от кустов черёмухи и начинавшей зацветать сирени, вызывал такие сумасшедшие мелодии душевной нежности, что казалось, этому не будет конца, и что в жизни, кроме этих минут счастья, ничего большего не надо. Всё другое просто переставало существовать. Только мы вдвоём на всём белом свете…
Хороши были и бессонные летние ночи. Под бархатным небом, усеянным тысячами мерцающих звёзд, под песни сверчков мы, взявшись за руки, уединялись на реке в причаленной у самого берега лодке, стоявшей на спутанной гуще подводных трав. Дойдя до нашего места и убедившись, что никого нет, я первым заходил в лодку и, приглашая «на борт», подавал Наде руку. Опираясь на неё, она с показной грацией усаживалась на прохладную скамейку. Поверхность речной глади, похожая на зеркало, отражала купол звёздного неба с молодым месяцем. Всё вокруг замирало, было спокойно и таинственно, только где-то в посёлке слышались приглушённые голоса расходившейся по домам молодёжи.
Тихое дыхание воды, мелкие всхлипы прибрежной волны зачаровывали нас своей неспешной говорливостью. Зябко ёжась, девушка старалась согреться, доверчиво прижималась ко мне. Наши взгляды встречались. Лучистое мерцание её глаз в сумраке ночи было необыкновенно притягательным. Наступали незабываемые минуты… Начало нашей любви, доверчивости, восторженной нежности…
Разговаривая вполголоса, чтобы вечерняя заря не разносила вдоль реки сокровенные слова, мы были очарованы близостью и окружавшей нас ночью. Чёрная вода, деревья, уходящие высоко в звёздное небо и бесконечно-безмолвная колдовская ночь с длинными тенями от стволов ракит. Только иногда что-то осторожно шуршало за их могучими стволами. Надя, смешно пугаясь, спрашивала:
– Ой, что это! Там кто-то есть!
– Не бойся, наверное, выдра пришла поохотиться.
После этих слов, она, забывая страхи, успокаивалась. Серебристая дорожка на воде от лунного света и вуаль россыпи звезд на небосводе принадлежали в это время только нам.
Время шло обычной чередой. Я продолжал тренировки, съезжая с горы сначала по основной, тоже не совсем безопасной дороге. Она спускалась крутым полотном с кручи, прямо к основанию горы, а потом приводила к мосту, перекинутому через Судость. Во время паводка его сильно заливало водой, бурные весенние потоки часто уносили деревянный настил, оставляя лишь отдельные доски, по которым пешеходы ещё долгое время могли переходить. А ученики, не желая добираться в школу обходными путями, пока не восстановят переход, на себе переносили по ним велосипеды. Иногда, потеряв равновесие, они оказывались вместе с книгами и с двухколёсными машинами в воде. Но сейчас мост был ещё непроезжим, уложили только его первый пролёт со стороны Баклани, и надежды на скорое открытие не было.
С наступлением погожих весенних дней моё стремление во что бы то ни стало спуститься с кручи становилось всё сильнее и решительнее. Ради воплощения этой мечты сразу после открытия моста я, изменив свой школьный маршрут, частенько стал ездить в школу не через Берёзовку и Юрково, как это делали мои сверстники, а изумляя их более длинным маршрутом, через Валуец. Хотелось как можно чаще приходить к тропинке, по которой предстояло съехать на глазах у Нади. Это позволяло мне ещё и ещё раз присмотреться к извилистой дорожке и постепенно освоить её по частям. Даже купаясь в реке у подножья горы, я постоянно поглядывал на этот косогор.
Однажды, в один из первых летних дней, возвращаясь из школы домой, отстал от ребят и приехал к манящему спуску, надеясь, что земля уже просохла. Деревья к тому времени набросили на себя нежное зелёное покрывало, распустив шатры крон на всём протяжении тропы. Этот ещё редкий занавес легко пропускал лучи яркого солнца, позволяя гулять восточным ветрам. Своим дуновением они прогревали землю и приносили медовый вкус с кудрявой цветущей лозы. Надежды мои оправдались: тропинка была сухой. Оставив велосипед наверху, прошёл по ней, убрал наломанные ветром ветки и осыпавшиеся с горы острые камни. Собирая мусор, решил, что в этот день закреплю прошлогодний успех удачного спуска.
Вокруг не было ни души, только сороки, распустив длинные хвосты, время от времени беспокойно взлетали с дорожного полотна, унося мелкие сухие веточки для строительства гнёзд, скрытых в макушках высоких ракит. И в этот раз вид с горы был просто восхитительным: над Судостью – громады белых облаков, ступеньками спускавшиеся к горизонту, а внизу простирались многообразные извивы застывшей водной глади, обрамлённой зелёными берегами с поросшими куртинами камышей и речной осоки.
Глядя вокруг, я испытывал трепетное чувство перед её мощью и в то же время видел непостижимую высоту, которую предстояло преодолеть на велосипеде. Но ничто не могло остановить меня. Наверное, предчувствие, что справлюсь, делало меня решительным и безрассудным. В тот момент был готов на покорение любых, даже самых неприступных вершин.
Всматриваясь в петляющую тропинку, воображал радость Нади, встречающей покорителя головокружительного съезда. Предвкушение счастливых минут, когда она сможет гордиться и восхищаться мной, торопило. Постояв несколько минут и потуже привязав портфель с книгами на багажнике, уселся удобнее на велосипед и стал медленно спускаться… Первые метры тормоза держали, но потом велосипед понёсся с неудержимо-страшной силой. Откуда-то под колёса попадали мелкие ветки, скользя по ним, резко ускорился и без того быстрый съезд с горы. От напряжения педали стали прокручиваться назад, не успевая тормозить; ножной тормоз, несмотря на регулярную смазку и ремонт, сразу перегрелся. Ручной, зажатый до отказа, мало чем помогал. Велосипед стал просто неуправляемым.
Отдавшись в руки судьбе, я за одно мгновение проехал больше половины рискованного спуска. Что случилось потом, трудно было понять, врезавшись в дерево, очутился на земле. С разбитых коленок стекала кровь. Ныло и щипало плечо, сразу же опух разбитый нос. Но всё это было не так страшно, если бы не искалеченный велосипед с восьмёркой на переднем колесе и уродливо изогнутым рулём. Порванные блестящие спицы топорщились из согнутого обода… Что теперь делать? Как быть? Конечно, это падение спасло от дальнейшего кувыркания вниз. Сразу пришло осознание, что этот спуск мог оказаться для меня более плачевным. Кое-как выправил колесо и доехал на сломанной машине домой. Теперь ездить в школу и катать девчонок, увы, было не на чем. С Надей стали видеться реже, как будто она догадалась, что я не смог покорить кручу…
Однажды вся наша ватага после отменённых уроков решила не расходиться по домам, а погулять у реки. Незаметно оказались у знакомой тропинки. Её облюбовали в этот раз и местные пацаны. Они стали предъявлять свои права на эту территорию и приставать к нашим девочкам, естественно, и к Наде. Завязалась драка. Их было больше, и мы вряд ли смогли бы справиться с ними, не будь с нами её троюродного брата Николая. Парень постарше и покрепче нас, он и взял основной удар на себя, и ему досталось больше, чем остальным. Когда мы разогнали обидчиков, моя Надя стала жалеть Колю. Вытирала ему кровь своим батистовым белоснежным платочком, ругала нас, называла тр?сами, а сама, перемазанная кровью, заботливо ухаживала за ним, не стесняясь окружающих.
Как же мне хотелось быть на его месте в тот момент!
С этого злополучного дня она уже не ходила по нашей тропе, напоминавшей о драке, а я, как и прежде, не терял надежду, что однажды встречу там Надю. Меня как магнитом тянуло туда. Очень хотелось доказать ей свою решительность и покорить при ней тропинку, а с ней навсегда и её сердце… Как и раньше, обдумывал съезд, готовил спуск, а в некоторых местах, где нельзя было не только проехать, но и пройти пешком, – расширял крутые виражи…
Начавшиеся каникулы на время приостановили мои приготовления. Как старший сын в семье я помогал родителям. Вместе с отцом мы заготавливали в лесу дрова на зиму, косили сено и перевозили его домой, укладывали на чердаки и в копны, чтобы хватило для прокорма скотине на долгую зимнюю пору. Драли лозу, собирали грибы, вязали веники из веток берёзы и сдавали всё в заготконтору, выручая какие-то деньги. В конце лета отец купил себе новый велосипед, чтобы ездить в Гамалеевскую школу на работу, а мне отдал старый, но он был гораздо лучше моего прежнего.
К тому времени я уже жил в интернате и всё реже и реже виделся с Надей. Постепенно сама идея доказать ей свою смелость как-то незаметно сошла на нет. Окончив школу, поработав пионервожатым в Котляковской школе, поступил в институт и уехал в Орел. А она сразу после школы устроилась в Брянске работать на завод, где в то время уже трудился Николай. Не теряя связи, мы писали друг другу красивые и трогательные письма, а на каникулах, когда я приезжал к родителям, встречались.
Повзрослев, Надя ещё больше похорошела. Самостоятельная жизнь вне семьи придала ей особую женственность. Милая улыбка на хорошеньком девичьем лице дышала свежестью, а глаза просто сияли при наших встречах. В своих письмах ко мне она сообщала, что ей трудно одной, что хочет быть всегда рядом, когда всё хорошо – вместе радоваться, когда плохо – грустить, а когда что-то не получится – вместе преодолевать трудности, и главное – чувствовать себя необходимой для совместной жизни. Мучилась, никому не смея сказать о своих переживаниях, спрашивала, не забыл ли я наше самое светлое, доброе, что было у нас, когда наши сердца распахнулись навстречу друг другу и вспыхнуло прекрасное чувство, красивое, глубокое, и она надеется, что этому не будет конца. Моё сердце ёкало от счастья, душа пела, а мысли от её откровенных признаний витали где-то в облаках. В ответ ей мои послания были не менее нежными… Конечно, мельчайшие подробности тех писем и встреч постепенно утратились в памяти, слившись в один ласковый и тёплый пласт воспоминаний. В переписке и редких встречах прошло около двух лет…
Через какое-то время конверты со знакомым почерком стали приходить немного реже. Погрузившись в учёбу, не придал этому особого значения. Но счастливая, даже гордая самоуверенность, с которой ждал следующего письма, постепенно исчезала, появилась неосознанная тревога о будущих наших встречах.
Возвращаясь как-то в Заречье на каникулы, случайно встретил Зинаиду, искренне обрадовался возможности поговорить с ней о Наде. Но она в этот раз почему-то отводила глаза в сторону. Не понимая причины, я задавал ей разные вопросы, пытаясь разгадать, почему она со мной не хочет откровенничать, как раньше? От неё узнал, что Надя вышла замуж… за Николая.
У меня перехватило дыхание, сердце замерло, а в груди стало горячо-горячо. Тысячи иголок проткнули моё сердце, ноги вдруг стали ватными, а в голове прозвучало множество вопросов: «Как? Почему? Зачем? Как она могла? Нет, нет, это не она, нет, это неправда, ведь она любила…» Долго не мог осознать, почему так случилось, отчего так больно, почему лишаюсь смысла жизни, как будто вдруг у меня ничего не осталось…
Я не винил её, как не винил и себя… Милое юное создание, выросшее среди повседневных будничных трудов, в тесном кругу многодетной семьи с большими домашними обязанностями, не знавшее особых развлечений, кроме как надеть красивое праздничное платье и пойти погулять по деревне с подругами; да ещё в большой праздник поплясать в клубе на танцах; с нескрываемым удовольствием обсудить с подружками деревенские новости. Возможно, от всего этого в душе молодой девушки рано пробудились затаённые желания скорее уйти от надоевшего однообразия. Чувствуя не один год рядом с собой человека, постоянно заботившегося о ней, она устремилась к нему, надеясь в союзе с ним, создав семью, обрести и женское счастье…
На этом и закончилась незабываемая история о непокорённой тропе к сердцу, подаренному другому. Но и через много лет с трепетом вспоминаю всё, что судьба подарила нам. Помню то прекрасное чувство, которое не растворилось во времени…
Судьба векового старожила
Когда-то очень давно, в те времена, о которых даже сама память запорошена легендами и сказками, в наших краях, вблизи моего родного посёлка Заречье, вырос лес. Славился он своими вековыми дубами, а люди, жившие рядом, благоговейно относились к их незапамятной древности, наделив каждого такого богатыря именем, и передавали названия этих дубов из поколения в поколение. Я с самого юного возраста знал имена этих могучих дубов. С величайшим уважением и даже с почтением относился к лесным великанам, так было принято в семье моих родителей и у большинства жителей посёлков и деревень, уютно располагавшихся на окраинах леса.
Мне повезло провести свои годы детства и юности вблизи и в окружении незабываемых лесных пейзажей. Дебрянский лес издревле славился красивыми дубравами и могучими дубами. Выстояв в годы пожаров и лихолетий, сохранив на своих могучих стволах глубокие шрамы и отметины от тех времён, они, даже израненные, всегда укрывали своими крепкими телами тех, кто искал в нём для себя защиту. Люди часто не решались пилить такие дубы на свои хозяйственные нужды, более того, они всегда любовались ими, и в этом любовании скрывались гордость за их величие и глубокий смысл бережного отношения моих односельчан к самой природе.
Дубы не росли поодиночке. В лесу они возвышались в своей неописуемой красе высоко над подлеском, прикрывая его благодатной тенью огромной кроны плотных, упругих, словно омытых дождем, резных листьев. Но поднявшись ввысь, они гордо раскачивали своими кудрявыми верхушками, приветствуя таких же старожилов-соседей, с достоинством охранявших свои территории. Истинных дубрав сегодня очень мало. С давних пор древесина дуба считалась самой крепкой и поэтому шла на различные хозяйственные постройки.
Из истории известно бережливое отношение к вековым дубам царя Петра I. Он запрещал вырубать, требовал сохранять великанов и растить их только для государственных нужд. Готовясь ко второму Азовскому походу, царь основал под Воронежем, где было много дубрав, корабельные верфи. Дуб не гниёт в воде, за много лет пребывания в ней он становится чёрным и очень плотным. Такая древесина называется морёной. Её использовали не только в кораблестроении, но и для постройки плотин на реках, изготавливали дорогую прочную мебель.
Теперь могучие дубы в наших краях встречаются очень редко, они ещё радуют глаз в основном в старинных парках и заповедниках, да кое-где в лесу. У многих из них есть и свои названия. Моему отцу Петру Тимофеевичу рассказывал о происхождении названий древних дубов его отец, а мой дедушка – Тимофей Мартынович. Мне запомнились такие дубы, как Бородач, Корявый, Шершневый, Громовой, Дупляной и другие. У каждого из них была своя история…
Местные жители моего посёлка от мала до велика знали эти дубы. И когда-то, как их предки, они тоже любовались раскидистыми кронами этих красавцев, не раз отдыхая под дубами от своей непосильной крестьянской работы в прохладной тени.
Дуб Бородач поражал путника своей замысловатой кроной, сформировавшейся за долгие годы его жизни. Ветки нижнего яруса от тяжести обильных снегов и сильных ветров, от зимней стужи и борьбы за своё выживание под жаркими лучами солнца были причудливо изогнуты, завалены мелким сушняком, опавшими листьями соседних деревьев и создавали неприглядную картину запутанной и нечёсаной бороды, которая, словно неряшливый лоскут, спадала на грудь этого великана, а в сумерках вечера нагоняла неподдельный страх на припозднившегося путника. Иногда к этому устрашающему виду добавлялась и вылетавшая из его густой бороды случайно испуганная ночная птица, укрывавшаяся на ночлег в сумерках его ветвей.
Шершневый дуб в своём дупле, высоко над землёй, под одной из корявых толстых веток, приютил с давних времен шершней. Они постоянно жили там и выводили не одно поколение своего потомства. Гнездо располагалось так, что до него было трудно добраться, да и желающих это сделать не находилось, зная агрессивный нрав этих насекомых. За многие годы дуб и шершни словно сроднились и казалось, поддерживают друг друга: дуб укрывал их от непогоды, давал кров, согревал в зимнюю стужу, а они, в свою очередь, ремонтируя каждый год своё гнездо, отгрызали из трещин и сколов кусочки загнивающей древесины для обновления сот и тем самым защищали дерево от разрушения.
Дуб служил и надёжным ориентиром в лесу. Мои земляки говорили: «Дойдёшь до Шершневого дуба, повернёшь направо… или налево…», а затем называли то место, о котором шёл разговор. Это или болото, или лесная сенокосная делянка, или дерево, которое необходимо было срубить; могла быть и поляна с ягодами или грибами. И не было случая, чтобы, ориентируясь по дубу, кто-то сбился в лесу с пути и не нашёл нужное место.
Отличался от Шершневого дуба Дупляной, росший тоже в нашей округе. В его мощном стволе было множество дупляных отверстий. В них находили приют разные лесные пичуги, выводя пернатое потомство.
Словно лесной небоскреб, он возвышался над роскошной зелёной опушкой леса, сохраняя у подножья красивый ковёр тенелюбивой травы вперемешку с лесными цветами. Чуть поодаль от могучего дерева рос орешник, красная бузина, калина и даже загадочный бересклет, из которого из-за его природной гибкости местные жители любили делать куцобки (разновидность трости) с причудливо загнутой верхней частью. Ими было удобно пользоваться при ходьбе по дороге или при пастьбе скотины на пастбище.
По стволу дуба на разной высоте от земли взору представлялись дупла, сотворимые неутомимыми дятлами. Вход в них был идеально отшлифован вначале хозяином постройки, а затем и самими жителями. Я любил наблюдать дятлов. Увлёкшись строительством своего дома, дятел с головой прятался в дупле, продолжая там работу, и оттуда виднелось только его яркое оперение. Сам плотник появлялся только для того, чтобы выбросить очередную порцию щепок. От такой работы внизу под деревом скапливались целая горка пахучей древесины. Она позволяла нам, ребятне, заранее узнать место нового дупла. К тому же дятлы очень оживляли лес своей барабанной дробью. Интересно было смотреть, как во время добывания пищи, усевшись на нижнюю часть ствола и опираясь на длинный хвост, эта птица, словно по спирали поднималась всё выше и выше, отыскивая по пути насекомых. В лесу можно было встретить не одну разновидность этой птицы, особенно при хорошем урожае сосновых шишек, орехов, желудей.
По соседству с ними в некоторых дуплах жили белки, но иногда по какой-то причине дупло долгое время оставалось никем не занятым, и тогда оно постепенно зарастало древесиной и наростом из коры. Разглядывая с земли поселения птиц на Дупляном, мы, мальчишки, могли определить, какое из них заселено и есть ли там птенцы. Если кто-то из нашей компании сомневался или спорил по этому поводу, то проверяли свои предположения весьма простым способом: брали палку и резко ударяли ею по толстому стволу дуба. От удара по дереву птенцы начинали пищать, обозначая своё присутствие. Возможно, писк был ответом на шум, исходивший от удара, или как инстинктивная реакция на прилёт родителей с кормом. Случалось, что птенцы, до этого переговаривавшиеся между собой, после удара палкой по дереву переставали пищать и, чувствуя опасность, замирали в своих гнёздах-дуплах. Нам становилось скучно, и мы удалялись прочь заниматься более интересными ребячьими делами.
Корявый дуб… Название, или народное прозвище этого великана, очень ярко говорило само за себя. В отличие от Дупляного, находившегося недалеко от лесной дороги, Корявый рос глубоко в лесной глуши, вдали от людских глаз. Его ствол был тёмным, практически чёрным. Дуб уже сам не помнил, как когда-то давно в прогретой солнечными весенними лучами земле он зародился от блестящего жёлудя, случайно сохранившегося под листвой в лесной чаще. Первые годы ему приходилось настойчиво бороться за своё существование, он изо всех сил тянулся ещё совсем слабым тонким ростком к солнцу. Окружавшие его большие деревья, густой подлесок, сильные ветра, зимние вьюги с обильными снегопадами и ко всему – недостаток солнечных лучей сформировали дубовую крону из сучьев, напоминающую коряги с невероятными изломами. Но постепенно дуб, возвышаясь над высокой травой, а затем и над подлеском, вырос так высоко, что его крона оказалась выше всех деревьев. Она укрыла сверху зелёным шатром из резных листьев всю неприглядность его изогнутых веток, заметных путнику только с земли и подтверждавших его корявость. В лесной прохладной глуши дуб казался сказочным и немного наводил страх на одинокого прохожего. Этот дуб знали все мои земляки, и часто при выпасе домашнего стада они ориентировались на него, выгоняя животных из леса.
Гораздо привлекательнее Корявого великана когда-то был Громовой дуб. Он был выше всех деревьев, растущих с ним в округе. Возможно, из-за своей величавости и высоты он больше всех страдал от молний. У нас в посёлке говорили «от грома», так как молнии с её разрушительной мгновенной силой никто не боялся, а все невольно страшились следовавшего за ней оглушительного раската грома. Поэтому дуб, получивший не один удар молнии, назывался Громовым, словно его разбила не молния, а гром. За многие годы стихийных напастей дуб не единожды был расщеплён вдоль ствола на множество осколков и с годами стал засыхать, только кое-где ещё теплилась жизнь, выдавая своё дыхание мелкими зелёными листочками, распускавшимися по весне на отдельных его ветвях.
Птицы, когда-то вившие гнезда в кроне дуба, белки, жившие в дуплах, словно чувствуя его близкую кончину, покинули его. От некогда роскошной кроны Громового остались толстые кривые сучья, и только на некоторых из них всё еще распускались по весне листья и созревали жёлуди. Но, несмотря на угасание, в нём всё ещё угадывалась былая мощь векового дерева. Его корни, видневшиеся над поверхностью почвы и уходившие глубоко в землю, словно могучие пальцы, вцепились в грунт, крепко держали дуб, не боясь ни сильных ветров, ни зимних буранов.
Дуб стоял недалеко от дороги, пролегавшей по лесу и соединявший посёлок Заречье с деревней Гамалеевка. По пути из нашего посёлка в школу я и мои сверстники часто, особенно летом, играли под Громовым. Засыхающая крона уже не затемняла его подножье. Вокруг него не было густого подлеска и зарослей кустарника, здесь было светло и просторно. Летом у дуба зелёным, почти сплошным ковром расстилалась брусника; тонким медовым ароматом благоухала медуница, радовало глаз лесное разнотравье, а в грибную пору вырастало множество боровиков, похожих своей окраской на осенние дубовые листья и таких же изумительно красивых по форме, с бархатными шляпками приятными на ощупь. За ними приходили грибники и всегда радовались своим находкам.
Осенью к дубу на кормежку собирались дикие кабаны; нагуливая жир к зиме, они лакомились желудями и корешками растущих под ним трав. Эти клыкастые обжоры некогда наедались здесь до отвала, а теперь приходили сюда в поисках лакомства уже по привычке, но, как и раньше, оставляли следы своего пиршества – изрытую землю.
Как ни крепился дуб, как ни старался продлить свою жизнь, но со временем его сучья засыхали и падали вниз. Некоторые были настолько толстыми, что, надломившись, висели, зацепившись за другие более прочные ветки, раскачивались при порывах ветра, скрипели и издавали пугающие звуки, норовя упасть.
Наш отец не любил, когда дети, находясь в лесу, останавливались у подножья Громового, и предупреждал нас об опасности. Но, оказавшись в очередной раз поблизости с облюбованным нами для игр местом, забывали о его наказах. Отец знал об этом и стал присматриваться к дубу, чтобы убрать эту опасность от детворы, да и от односельчан тоже.
Однажды глубокой осенью, когда были закончены все осенние уборочные работы, и пришла пора заготовки дров на зиму, мы с братом Валерой услышали от отца:
– Я присмотрел в лесу дуб на дрова… Надо бы его спилить. Думаю, что нам дров от него точно хватит на всю зиму.
И продолжил:
– Слышал я вот недавно, что в этом году зима будет суровая, холодная и снежная, трудно будет согреть дом, поэтому надо пораньше заготовить дрова.
Немного помолчав, добавил:
– Я уже и с лесником поговорил… он разрешил спилить один дуб…
Взглянув в лицо отцу, я спросил:
– Пап, неужели ты решился спилить Громовой?!
Отец, удивившись моей догадливости, вздохнул и утвердительно качнул головой. И как бы рассуждая, вслух произнёс:
– Дуб уже давно болеет, может наделать беды…
По настроению отца я понял, что решиться на это ему было нелегко…
Заручившись моей и Валеркиной подмогой, отец стал готовиться к спиливанию дуба-великана, дожившего до своей глубокой осени. Прежде всего, в нашем домашнем хозяйстве он выбрал самую длинную пилу и другие нехитрые инструменты. Подготовившись, в один из дней, мы втроём отправились в лес к Громовому.
Денёк выдался на славу! Притихшим ранним утром погода радовала чистым, по-осеннему прохладным воздухом. Небесный купол ярко-синего цвета, без единого облачка, уходя в бесконечность, завис где-то высоко-высоко над нашими головами. Не слышно было летнего птичьего многоголосья, птицы уже улетели в тёплые края. Эту прозрачную осеннюю идиллию нарушало только слышавшееся с дальних болот редкое кряканье диких и домашних уток, да проносившиеся мимо нас стремительные стайки серых воробьёв.
Мне нравились эти умные птички, благополучно жившие рядом с человеком. Особенно оживлёнными они были по весне. Как только появлялись маленькие проталины, они тут же начинали громко чирикать, радуясь её приходу. Интересно наблюдать: когда они кормятся зёрнами подорожника, полностью сливаются по цвету с его листиками, и только шевеление травы выдаёт их близкое присутствие. Даже по земле птички передвигаются как-то по-особому, задорно скачут бочком-бочком по тропинкам, словно пляшут свой, непохожий ни на какой другой, птичий танец. Конечно, они не обладают изяществом и красотою, не умеют звонко петь, но всё же эти маленькие разбойники милы мне и до сих пор.
Дорогу к Громовому мы знали наизусть, она пролегала по лесу от нашего посёлка до деревни Гамалеевка, а сам дуб рос недалеко от неё. Так как по этой дороге постоянно ходили односельчане из Заречья в Гамалеевку и обратно, отец предложил нам пойти немного другим путём, чтобы не привлекать внимание встречных. Мы были одеты по-простому: из верхней одежды – старые ватные фуфайки, на ногах кирзовые сапоги, смазанные салом для эластичности и сохранности, на головы были наброшены лёгкие шапки. Валера нёс на плече верёвку, а я под фуфайкой топор, заткнутый топорищем со стороны спины за подпоясывающий мои брюки ремень. По дороге разговор сам по себе, конечно же, зашёл о предстоящей работе. И тут, взглянув на отца, немного объёмного в своей одежде, с каким-то испугом в голосе я спросил:
– Пап, мы идём пилить дуб, а пилу ты дома забыл?!
Улыбнувшись, он спокойно расстегнул три пуговицы старой фуфайки и указал своим взглядом внутрь.
– Смотрите сюда!
И мы с Валерой увидели там пилу. Отец обернул полотно вокруг себя, закрепив её оба конца между собой деревянными ручками, сделав из них естественный замок, который не позволял пиле упасть. Она была блестящая, гибкая, необыкновенно тонкая и сталистая, поэтому хорошо согнулась в кольцо и не падала. Тут же отец не преминул заметить, что и моего топора не видно, если смотреть на мою одежду.
С разговорами шли по лесной дороге в сторону, где рос Громовой. Лес, залитый косыми, уже не греющими лучами солнца в осенней красе, был просто великолепен! Природа, словно искусный художник, умело нанесла лимонные, оранжевые и коричневые мазки на всё, что было ещё совсем недавно зелёно-пестрым разноцветьем. Воздух – настолько прозрачен в своей тишине, что слышался шорох одиноко падающих листьев. Раскидистые берёзки давно расплели свои светло-желтые косы и опустили их, кокетливо, по-девичьи, прикрывая свои белоснежные ноги. Чуть заметно в глубине леса дрожал пожелтевшими листьями осинник, красными брызгами колыхались на ветру редкие ветки боярышника… Осень всегда завораживала меня простой и знакомой, но в то же время неповторимой и вечно обновляющейся переменой ликующих красок.
Любуясь осенним лесом, свернув с нашей безлюдной дороги на едва заметную мягкую от мха тропинку, хрустя ломкими сухими ветками мы приближались к Громовому дубу. Он одинокой громадой возвышался над лесной поляной, его тоже опалила осенняя пламень, редкие листья не были жёлтыми, а потемнели, стали тёмно-коричневыми, словно закоптились от бушующего внизу разноцветного огня.
Листья будто старались продлить жизнь исполина, прожившего рядом с людской дорогой, похожего на человека с нелёгкой судьбой, многое повидавшего и пережившего, но удивлявшего своей стойкостью и нежеланием умирать. Листья на Громовом кое-где распускались и зеленели по весне лишь на отдельных сучьях. В некоторых местах кроны прорастала нежная поросль в которой по-прежнему гнездились мелкие пичуги или отдыхали крупные птицы.
Однако с каждым годом пышная крона дуба становилась намного прозрачней и всё реже. Взглянув издалека на почерневший от дождей и снега, на израненный молниями Громовой дуб, нам показалось, что он немного сник и ссутулился, ожидая от незваных лесорубов своей участи, и в то же время своими мощными сухими ветками он словно призывал нас избавить его от такой нерадостной, угасающей жизни, наверно, понимая свою обречённость.
Вид его был плачевным: с кроны к подножью ссыпалось много сухих сучьев, а один из них – самый толстый, надломленный бурей, повис высоко над землёй, зацепившись за стоящее рядом дерево. Подойдя ближе и подняв головы вверх, мы увидели, как с ветки с гортанным криком взлетели вспугнутые нами два лесных голубя.
Услышав звук крыльев поднявшихся птиц, тотчас вспомнил случай на охоте. Я не забыл его до сегодняшних дней и, как мне кажется, он не позволил мне полюбить охоту по-настоящему, хотя, как и большинство мужчин, имею оружие и охотничий билет.
А дело было так... Взяв в руки дедушкино ружье, будучи ещё начинающим охотником, я отправился в лес добыть какую-нибудь дичь. Это мог быть тетерев, дикая утка, куропатка, лесной голубь, вальдшнеп, бекас или даже перепёлка. Проблудив много времени по болотам и лесным опушкам, я так ничего и не подстрелил. Немного расстроенный, что иду домой с пустыми руками, проходил мимо Громового. И здесь услышал клёкот лесного голубя: «кгу-у, кгу-у-у-у…» Он доносился с самой верхушки этого дерева. Подойдя ближе и подняв голову, заметил, как и сейчас, сидящего высоко на ветке дикого голубя. Его трудно было подстрелить, мешали ветки и листья. Пересекающиеся между собой сучья от самого низа до верхушки дуба закрывали обзор, но имевшийся к тому времени опыт помог мне найти удобное место между ветвей, и выстрелить.
Выстрел оказался для птицы роковым. Голубь на миг замер, но потом стал медленно и как-то странно сваливаться с дерева. Падая на очередную ветку, он цеплялся за неё когтями, надеясь удержаться от страшного полета вниз, замирал на время, и, когда его силы покидали, он вновь расцеплял свои коготки и снова падал до очередной ветки… Так продолжалось, как мне показалось, очень долго. И вот он, наконец, ударившись о землю, замер в траве.
Подчиняясь охотничьему азарту, я подбежал и схватил его руками, поднял над землёй. Зажав между ладонями это пернатое тельце, почувствовал огромное напряжение его судорожно сжимавшихся мышц. Угасающие глаза голубя были широко открыты, а через некоторое мгновение медленно-медленно стали заволакиваться синевато-белой плёнкой, после чего закрылись навсегда и он обмяк в моих руках. Мне стало нестерпимо жалко эту только что беспечно распевавшую и уже через мгновение погибшую птицу. В голове пронеслись сожаление, раскаяние, жалость… Опомнившись, быстро вырыл поблизости маленькую ямку в земле и похоронил голубя.
Придя домой в удручённом состоянии после перенесенного потрясения, я никому не рассказал про этот случай на охоте, отделавшись словами, что охота в этот день не удалась. Но мои ощущения и то раскаяние в содеянном долго не покидали меня.
Встреча у дуба и такой же, как и раньше, голубиный клёкот в его кроне навели меня на грустные мысли, от которых мне хотелось поскорее избавиться, срубив Громовой. Чтобы стряхнуть с себя тревожные воспоминания, я направился к отцу. Помог ему поодаль от дерева сложить на траву наши инструменты.
Подойдя ближе к стволу, мы тщательно осмотрели место, где предстояла мужская работа. По расчётам отца, на разработку дуба надо было потратить дня два: в первый день – спилить дуб, а во второй – перевезти домой. Как запланировали, так и решили действовать.
Оглядев основание дерева, принялись вырубать растущую рядом поросль, расчищать мелкие кусты, утаптывать траву, убирать из-под ног большие сухие палки, которые при работе могли нам помешать. Чтобы не спотыкаться, выровняли землю, взрытую кабанами. Своими пятачк?ми они, словно маленькими бульдозерами, подняли дёрн, прокопали замысловатые канавы, зиявшие рыжей песчаной землёй. В одной из них после недавнего дождя сохранилась влага и эти лесные хрюшки устроили себе ванну, очищаясь в ней от паразитов. Хорошо утрамбованная и отшлифованная широкая ложбина на разрытой кабанами почве подтверждала, что здесь отдыхало целое кабанье семейство. Кое-где дикие свиньи оставили несъеденные жёлуди, и они, блестя своими шоколадными бочк?ми, переливались на солнце. Пришла идея собрать их и посадить новую дубовую рощу. Я снял с головы шапку, и мы собрали в неё все плоды от Громового.
Закончив подготовительные работы, зашли с отцом с противоположных сторон дуба, решительно взялись за ручки пилы и невысоко от земли стали запиливать с той его стороны, куда по нашим расчетам должно было упасть дерево. От прикосновения зубастой пилы, как нам показалось, дуб словно вздрогнул. С его кроны, откуда-то с небесной высоты, вновь посыпались сухие тёмно-коричневые листья. Кружась в воздухе, они, как игрушечные кораблики, похожие на раскрытые детские ладошки, осыпали наши плечи, спины и головы и своим последним шуршащим листопадом заполнили всё воздушное пространство…
Сделав в стволе Громового нужной глубины запил, перешли на его противоположную сторону и стали пилить. Из-под толстой коры, ещё частично оставшейся на стволе, коричневой мукой ссыпалась труха – след неутомимого жука-короеда. От нашей слаженной и размеренной работы по лесу эхом разносились тонкие, приглушённые древесиной металлические звуки: вжик-вжик, вжик-вжик, словно кто-то невидимый в лесной чаще играл на неизвестном инструменте. Отец подсказывал мне, как надо держать пилу, чтобы она не ушла вверх или вниз и чтобы её не заклинило в сделанном пропиле. Я знал, что у неумелых лесорубов такие казусы были не редкость, особенно когда дерево было уже пропилено ближе к середине. Порой не хватало даже сил просто вытащить её оттуда, не то чтобы пилить дерево дальше. Иногда горе-лесорубы бросали подпиленное дерево вместе с пилой в лесу, потеряв всякую надежду на вызволение её из плена…
Пилить становилось всё труднее. Уж? образовались две больших кучи пахучих опилок, добытых пилой из могучего ствола некогда лесного красавца. У нас их называли – тырс?. По мере продвижения пилы её размах становился минимальным, длины пилы еле-еле хватало, а скольжение по мере заглубления всё больше затруднялось. Мы стали чаще отдыхать. Подключился брат, но чтобы его помощь оказалась полезной, отец привязал верёвку за ручку пилы с моей стороны, и Валера, стоя поодаль от меня, тянул её одновременно со мной, только я дергал за ручку, а он – за привязанную к ней верёвку. Торопиться здесь было ни к чему.
Допилив до середины ствола, мы почувствовали некоторое облегчение, нам повезло, ствол внутри дуба, его сердцевина, оказалась трухлявой и пилилась легче, тырс? стала проваливаться в пустоты и не заклинивала пилу. Почувствовав это, мы решили опилить дуб, чтобы он быстрее стал валиться в нужную нам сторону. После первых движений пилы по окружности дуба послышался глухой треск, похожий на глубокий выдох. Это лопнула от напряжения внутри ствола древесина.
Лес как будто замер перед предстоящим падением великана, даже замолк глухой стук дятла далеко от того места, где мы работали. В висках от напряжённой работы в полусогнутом состоянии пульсировала кровь, чаще билось сердце. Возможно, в этот момент природа и человек сливались в своем безмолвии, чувствовали развязку в жизни векового старожила леса.
Время продвигалось ближе к полудню. Треск и глухие скрипучие звуки внутри ствола стали повторяться всё чаще. И, словно стряхивая осенний сон, дуб вдруг вздрогнул. Его морщины и шрамы от молний на стволе пришли в движение, стали медленно приближаться, увеличиваться в размере. Дерево, как могло, старалось держаться вертикально, но умело подпиленное со всех сторон, оно, как в замедленной съёмке, кренилось в нужную нам сторону. Отбежав на безопасное расстояние от дерева, мы наблюдали, как Громовой с гулким стоном, так же мощно, как и рос, падал, ломая и круша всё на своём пути. Ударившись о землю, сухая макушка дуба сломалась на множество мелких кусков, прикрыв и засыпав ими росшие на пути падения кустарники. Основание дуба, где белел свежий спил, напоминало огромную площадку с коричневой гнилой сердцевиной, наполовину заполненной сырыми опилками.
Ошеломленные крушением такого великана, мы стояли не двигаясь в звенящей тишине леса, нарушенной лишь шорохом продолжавших медленно падать сухих листьев. Они ещё долго кружились и кружились, нехотя оседая на землю и словно саваном укрывая упавшее дерево. После его падения над лесной поляной открылась небесная высь, стало светлее и просторнее, по-особому завиднелась зелёная трава, пробивавшаяся сквозь ковёр осенних листьев. Но лес, до этого казавшийся таким могучим и величественным, вдруг сразу на наших глазах поник, потерял свою статность… На душе было двойственное чувство: радостное от сделанной нами работы, но и грустное от того, что теперь можно будет только вспоминать, что на этом месте когда-то рос Громовой дуб.
Отец, глядя на нас и разделяя наши чувства, сказал:
– Хватит на сегодня. Надо отдыхать, уже устали. Пошли домой, пора обедать, а то мать с Диной и Ниной, наверное, уже заждались нас, а мы с вами завтра с новыми силами займёмся распиловкой дуба и его перевозкой. С конюхом я уже договорился насчет лошадки.
– А вдруг наш дуб кто-то заберёт, пока мы будем дома, – засомневались мы.
– Не волнуйтесь, никуда он не денется, никто, кроме нас, не справится с таким великаном. Будьте уверены, завтра придем, а дуб так и будет лежать на этом месте.
Подчинившись отцу, мы вернулись домой, где нас действительно ждал вкусный обед, во время которого мы долго, наперебой рассказывали всем о нашей работе. Показали собранные от Громового дуба жёлуди и попросили маму припрятать их в надежде, что они пригодятся в дальнейшем. Отец ещё раз подтвердил, что ребят Гамалеевской начальной школы пригласили поучаствовать вместе со старшеклассниками Валуецкой восьмилетней школы в посадке дубовой рощи недалеко от трассы Почеп-Погар.
На следующий день, встав пораньше и взяв лошадь у конюха из колхозной конюшни, отец, я и Валера вновь отправились к поваленному великану. Дуб лежал на старом месте, он белел свежим срезом ствола, мощно возвышаясь на поляне, но уже выглядел умиротворённым, как будто за длинную ночь он всё передумал и смирился со своей участью.
Не сговариваясь, мы стали обрубать тонкие ветки, затем занялись распиловкой ствола. Брёвна и сучья старались рубить в размер по длине телеги. Вначале погрузили сучья помельче, увязали верёвками, чтобы по дороге они не рассыпались и наказали Валере отвезти их домой. От Широкого Лога, где мы работали, до нашего дома было чуть более километра, что по деревенским меркам практически рядом с посёлком. Брат согласился и, выслушав наказы отца, гордо забрался на дрова, взял по-хозяйски вожжи и, понукая лошадь, направился в сторону дома.
Мы тем временем, оставшись в лесу вдвоём, стали готовить новый воз дров и продолжали убирать сучья и ветки, мешавшие распиловке основного ствола. На это ушло немало времени. Работали с отцом, попеременно: то отец обрубал сучья, то я. Когда мы отпиливали очередную толстую ветку, которая поддерживала дерево, не давая ему до конца упасть на землю, ствол вдруг прогнулся и зажал в распиле пилу. Пришлось вставлять клинья, чтобы допилить до конца и вызволить её. Пока мы возились с клиньями, быстро и незаметно пролетело время.
– Что-то вы мало заготовили дров? Наверное, долго отдыхали тут без меня? – съезвил в наш адрес, вернувшийся из посёлка Валера.
– А ты давай, иди, попили здесь, может, у тебя быстрее получится, а я вместо тебя дрова на лошади повезу? – отреагировал отец.
Валерий, смекнув, чем может закончиться этот диалог, быстро замолчал.
Отправив в очередной раз телегу с дровами в посёлок, мы стали готовить к перевозке самые толстые кругляки. Один из них, от комля дуба, приблизительно двухметровой длины, мы всё-таки успели отпилить к возвращению брата. Он подогнал телегу как можно ближе к бревну, но поднять кругляки нашими силами было просто невозможно. Тогда приготовили покаты – так у нас называли приложенные с наклоном к телеге и упирающиеся в землю, срубленные здесь же крепкие сучья. По ним можно было закатить на телегу неподъёмные части дерева. Без них с одним бревном можно было возиться очень долго и не всегда успешно. Но и на этот раз, как мы ни старались закрепить его верёвками и вместе тянуть, катить на телегу, бревно своей тяжестью возвращалось в исходное положение, норовя кого-нибудь придавить. На наше счастье, из посёлка по дороге в Гамалеевку шли зареченские мужики. Увидев, что мы не можем погрузить комель дуба, они дружно пришли нам на помощь, сказав:
– Тимофеевичу поможем! Под этим дубом мы сами давно боимся пасти стадо.
Сказали и помогли.
Закатить-то сообща закатили и, закрепив его от раскачки на телеге короткими клиньями с двух сторон, осторожно довезли до дома, но когда по приставленным покатам это бревно стали разгружать, стараясь не поломать тележные оси, то оно, набрав скорость, покатилось с телеги так далеко, что развалило наш забор. Но это было уже неважным, главное, что часть тяжелого дуба была во дворе, а починить забор после случившегося не составило нам труда.
Остальные кругляки дуба-старожила, хотя и были легче первого, тоже доставили нам ещё немало хлопот. Много времени пришлось потратить и на благоустройство места, где раньше стоял великан: собрали все оставшиеся мелкие сучья и сожгли в костре, который мы, чтобы не повредить траву, развели на месте кабаньей лёжки. Пень забросали землёй и укрыли мхом, а в его гнилое дупло в середине набросали желудей в надежде, что они смогут со временем прорасти…
Во дворе дома к распиловке бревен приступили только через некоторое время, когда наступили выходные дни и мы были свободны от работы и учебы. Мелкие суки и ветки, предназначенные только для растопки печи, рубили на специальном деревянном чурбане и складывали отдельно от основных дров поленницы. Сучья потолще пилили пилой-двуручкой на чурбаны, а потом кололи колуном, применяя клинья. Для распиловки бревен приспосабливали деревянные к?злы. Они были изготовлены отцом из толстых жердин и напоминали двух рогатых животных, которые стояли, отвернувшись друг от друга, глядя в разные стороны. Наколов приличную горку поленьев, складывали их под навес для просушки.
Очень толстые брёвна расщепляли вдоль на сегменты и плахи. Делали расколы по всей длине брёвен, забивали в них топоры и клинья, а расклинив – раскалывали. Такие заготовки шли на изготовление стоек (копыльев) для саней, клёпок для дубовых бочек, на укрепление стен и фундаментов домов и сараев. Иногда на толстом бревне вырубали лекало для изготовления полозьев саней и дуг. И тогда это лекало или другие изделия долго напоминали людям о том дубе, из которого оно было изготовлено.
Громовой дуб, прожив по человеческим меркам целую вечность и доставленный после его гибели на наше подворье, ещё долго служил нашей семье, согревая своим теплом, поддерживая домашнее хозяйство столбами, перекрытиями в погребе, полозьями и санями. Даже пень, оставшийся после спила великана, прогнивший и поросший мхом, не один год дарил моим односельчанам в осеннюю пору множество опят, облюбовавших это место.
Прошло совсем немного времени. Наступила весна следующего года. Директор Валуецкой восьмилетней школы, как и обещал, пригласил моего отца – заведующего Гамалеевской начальной школой – с учениками поучаствовать в посадке дубовой рощи. Был субботний или воскресный день. Мне, в то время ученику одиннадцатого класса Бакланской школы, очень захотелось тоже принять участие в посадке дубовой рощи, к тому же я раньше закончил Валуецкую школу и знал многих учителей, с которыми хотелось увидеться: с географом Кукшиновым Иваном Емельяновичем и его женой – учительницей русского языка Зинаидой Александровной, учителем немецкого языка Байдой Петром Терентьевичем, да и со многими другими.
Забрав сумку с желудями от Громового дуба, а их было не меньше килограмма, Валера, я и отец с учениками пришли в условленное место между деревней Гамалеевка и селом Валуец. Как сейчас помню солнечный день, когда мы всей гурьбой вышли из школы, вооружившись заостренными палками и с сумками через плечо, заполненными желудями; вместе с учителями разошлись на выделенном лесником участке, на котором сажали каждый жёлудь, надеясь что он со временем прорастёт и превратится в замечательный могучий дуб. Острой палочкой делали в земле небольшое отверстие и опускали туда жёлудь, не придерживаясь, как мне казалось, никакого порядка, кто как мог, так и сажал…
Помню нехитрые бутерброды, которые мы запивали лимонадом, возвращаясь домой, и наши разговоры, что на нашем месте, может, и вырастет дубрава.
Прошло около пятидесяти лет после того дня, когда я вместе с отцом и братом сажал жёлуди от Громового. Мне ни разу не довелось за это время побывать на этом месте. Оно находится несколько в стороне, приблизительно в километре от трассы Почеп-Погар, где нет селений, автобусных остановок, а с дороги этот участок из-за удалённости тоже не виден. Но совсем недавно, летней порой, посещая родину, я решил проехать по заросшей дороге, где предположительно раньше ездили на телегах местные жители, а мы, ученики, ходили пешком восемь километров из села Валуец через деревню Гамалеевку в наше Заречье. Я отыскал быстро то место, где когда-то сажал жёлуди нашего Громового. Пятидесятилетние дубы, уже достаточно высокие, красотой и статью встретили меня, шелестя молодой, совсем ещё юной для их лет листвой. У подножья семейками и поодиночке росли толстоногие боровички. Обняв руками один из дубков, я приложил свою седеющую голову к его прохладному стволу, мысленно приветствуя юную дубраву. И где-то в вышине их крон от дуновения лёгкого летнего ветра будто услышал ответный шёпот благодарности за подаренную жизнь.
Майская песня соловья
В этот год, как никогда, выдалась ранняя весна. Незаметно растаял на полях снег, дружно вскрылись реки, с ледоходом уплыли зимние холода, и установились тёплые дни. И сразу, уже в конце апреля, деревья разукрасились нежной листвой, даже дубовые рощи, что пробуждаются позже других, засветились золотистыми бликами от набухших и уже проклюнувшихся почек…
Проснувшись утром, накануне праздника Дня Победы, я вдруг ощутил душевное волнение, постепенно нараставшее во мне, и я силился всем своим существом понять, что бы оно могло означать.
Открыв глаза, догадался, что это состояние, не отпускавшее меня, не что иное, как предвкушение наступающего выходного дня. Завершилась предпраздничная суета и подготовка к параду 9 Мая, прошли традиционные мероприятия, на которых чествовали ветеранов.
Город накануне праздника похорошел. В воздухе, врывавшемся, как показалось, откуда-то с полей, почти неуловимо разливался аромат свежего дыхания ещё не прогретого солнцем утра.
От волнующих весенних переливов, проникающих струйками прохлады в комнаты, у меня возникло желание уйти из уютной квартиры и поскорее прикоснуться к естественной красоте возрождающейся после зимы природы. Долго раздумывать не пришлось. Великолепным местом для этого является моя дача, расположенная совсем неподалёку, всего в каких-то восьми километрах от города.
Добравшись до него, я погрузил незамысловатый инвентарь и вскоре оказался на даче. Повсюду чувствовался лёгкий утренний холодок, на траве бисером искрилась ночная роса, высвечивая каждой капелькой нежную весеннюю зелень. От пруда тянуло влажным дыханием распустившихся ракит и ив. Ранние солнечные лучи разгоравшегося утра редкими струйками пробивали плотный занавес светло-зелёных крон и, падая на гладь водоёма, развеивали курившийся над ним лёгкий, скользящий по воде туман.
Постепенно проникая в затенённые места пруда, лучи оживляли слегка парившую поверхность водоёма: над ней, чуть касаясь крыльями воды, порхали мелкие бабочки, кружились вездесущие жучки и сновали то вверх, то вниз неутомимые мошки; оставляя на воде многочисленные круги, вдохнуть воздуха всплывали из глубины шустрые рыбки. Поблёскивая своим чёрным окрасом, грелись у самой воды на сухих надломленных деревьях, выползшие из своих убежищ ужи.
Утро было в самом разгаре. После города нежная весенняя круговерть необыкновенно желанна. От ощущения свободы и простора воды, обрамлённого низкими пологими берегами, в душе разливалась лёгкая радость. Наступал новый день, увидеть рождение которого для меня всё равно что присутствовать при сотворении небывалого чуда.
А между тем день шёл своим чередом. Прозрачная даль над головами мерцала светлыми переливами той пронзительной чистоты, которую можно видеть только в разгар весны. В её вышине разливались огромные волны света, хотелось дышать полной грудью, подставляя лицо свежему ветру. Майский день ласкал своим теплом не только меня. Он согревал и серые стволы окружавших меня ракит, и осветлённую после паводка поверхность пруда, и видневшиеся из-под воды зелёные бугорчатые спины лягушек, одаривая своей негой даже дачный плетень. Это бесхитростное сооружение на краю участка было зримым напоминанием о родной брянской усадьбе, о моём отце, который постоянно заботился о ней. И воспоминания нахлынули вновь…
Я хорошо помню многие фронтовые истории, поведанные отцом Петром Тимофеевичем, с первого и до последнего дня войны прошедшего дорогой сражений и, к счастью, оставшегося в живых, жаль только, не дожившего до сегодняшних дней. Обустроившись в сельской местности, в отдалении от больших городов, он никогда не участвовал в парадах в честь Дня Победы. Не ждал и не получал особых благодарностей по случаю праздника, но всегда чтил этот день и по-своему отмечал его. На Брянщине погибло немало воинов, большинство из них хоронили тогда в боевых условиях и, как правило, в случайных местах: во дворах, в садах, у дорог. Одно из братских захоронений есть и поблизости от моего родного посёлка Заречье, в соседней деревне Гамалеевка, на школьном дворе. Работая заведующим Гамалеевской начальной школы, отец ухаживал за ним, учил детей достойно относиться к памяти павших. У обелиска солдату-победителю вместе с учениками высаживал ели, выращивал цветы. В день 9 Мая, начистив свои боевые ордена и медали, надевал парадный костюм и направлялся туда со своими односельчанами на торжественный митинг по случаю Дня Победы.
Неожиданно мои мысли прервала птичья трель. Совсем рядом на тонкую ветку прилетел соловей и, не обращая внимания на меня, запел песню необыкновенной красоты. И тут в памяти всплыла история, услышанная от фронтовика, ветерана Великой Отечественной Василия Кузьмича Алехина. Однажды на встрече со студентами, где мы были вместе с ним, разговор зашел о фронтовых буднях, о том, почему мальчишкам довелось воевать уже в свои неполные восемнадцать лет. Ему задавали много вопросов. Как удалось ему не погибнуть и вернуться с фронта? Как он получил звание старшего лейтенанта? Алёхин охотно отвечал. Через какое-то время вдруг кто-то из студентов спросил:
– Василий Кузьмич, а что Вам запомнилось особенно ярко из событий тех фронтовых дней?
Подумав, он с грустью стал рассказывать:
– Мне очень памятна весна 1944 года. Май. Шли ожесточённые бои за Украину. Немцы отчаянно сопротивлялись. Каждое село, каждый плацдарм отбивали у них ценой своих жизней. И вот после одного такого тяжёлого боя за маленькую деревушку на разбитой снарядами улице нам, уставшим, грязным от гари и пыли, устроили привал. В воздухе стояли клубы чёрного дыма, висела хлопьями копоть от догоравших хат и взорванных снарядов. Яркое солнце с трудом пробивалось сквозь чёрную завесу. Было до боли жаль наших погибших товарищей, отдавших жизнь за это селение, название которого теперь и не помню.
После боя установилась тишина, от которой с непривычки даже ломило в ушах. Все, кто остался в живых, обессиленные и измотанные, молча сидели или лежали на земле. Вдруг где-то совсем рядом в этом фронтовом затишье щёлкнул соловей и замолчал, словно ожидая, не накажет ли кто его за такую дерзость. Но после небольшой паузы он с новой силой, звонко и радостно, запел. Не останавливаясь, сыпал голосистую и ясную трель, свистел и цокал своим серебряным голосом. Было непривычно и даже поначалу неловко слушать его безудержное пение. А он всё звенел и звенел. Когда осела гарь, мы стали оглядывать место, откуда доносилось волшебное пение невидимой птахи. На цветущей нежно-розоватой вишне, искромсанной пулями и осколками снарядов, увидели соловушку. Его дивная мирная песня разливалась и над погибшими воинами, и над нами, оставшимися в живых, над землёй, развороченной гусеницами танков и взрывами снарядов. Слушая соловья, израненные, измотанные, мы точно возрождались и вновь поверили в жизнь и в нашу победу.
Опустив голову, ветеран замолчал. От нахлынувших воспоминаний его брови, собравшись у переносицы, напряженно дрожали, а лоб блестел мелкими бисеринками. Студенты сидели молча, как будто боялись вспугнуть того соловья…
Под впечатлением воспоминаний о военном лихолетье я почувствовал в этот день непреодолимое желание посетить одно из захоронений воинов, погибших во время Великой Отечественной войны, поклониться им, почтить их память и память о своём отце.
Кривцовский мемориал, что находится по дороге в город Болхов, и есть то самое место...
Вдоль дороги, по которой катила моя машина, проплывали маленькие деревни, одна похожая на другую. Ветхие дом? в большинстве своём были укутаны непроходимыми кустами самосева. Рядом с ними, опершись на деревянные палки, сидели на завалинках непритязательные старушки, отрешённо глядя на дорогу. В их настороженных позах и в праздничных платках на головах угадывалась затаённость ожидания одинокого прохожего, а может быть, надежда на приезд родственников. На задворках некогда ухоженных садов белой кипенью цвели ранние груши, одиноко возвышаясь над заборами.
В размышлениях незаметно доехал по трассе Орел – Болхов до поворота, уводящего на Кривцовский мемориал. Повернув в сторону Мценска, вырулил на дорогу, ведущую к захоронениям. Именно здесь, в Болховском районе, шли ожесточенные бои с немецко-фашистскими захватчиками. В боях за Кривцовскую и соседние с ней высоты в 1942–1943 годах солдаты и офицеры Красной Армии проявили беспримерное мужество и самопожертвование. Наши потери убитыми и пропавшими без вести исчислялись сотнями тысяч. Неслучайно поймы рек Оки и Зуши, по которым проходила линия фронта на участке от Болхова до Новосиля, получили название «Долина смерти».
На склоне Кривцовской высоты, недалеко от одноименной деревни, в память о тех трагических событиях 16 сентября 1970 года на самом крупном захоронении в границах Орловской области был открыт мемориальный комплекс. Вдоль центральной дорожки аккуратно высажена аллея из молодых деревьев. За ней, у начала березовой рощи, возвышается высокая пирамида. У её подножия, на высоком постаменте, установлена скульптура солдата, олицетворяющего всех воинов, отдавших свои жизни во имя мира и свободы. На одной из граней пирамиды высечены слова из «Реквиема» Роберта Рождественского: «Люди! Пока сердца стучатся, – Помните! Какой ценой завоёвано счастье, – пожалуйста, помните!»
Я долго смотрел на рослого молодого парня, отлитого из бронзы. Худощавое строгое лицо выражало решительность и доброту. Казалось, что он только на несколько мгновений остановился после боя, оглядываясь и запоминая поле сражения и место гибели своих товарищей. Боец вот-вот сойдет с гранитного пьедестала, чтобы отправиться домой, где продолжают ждать его возвращения…
В отдалении от памятника, на зелёном газоне, установлены бетонные надолбы как символы военных заграждений. Отсюда, среди березовой рощи, дорожка-просека ведёт к прямоугольной площадке, на ней – две большие братские могилы. Вдоль них, по всей протяжённости – мемориальные плиты с указанием воинских частей, сражавшихся на кривцовском направлении. Здесь же, у высокого обелиска, горит Вечный огонь, возвышается Поклонный Крест и Памятник Матери, скорбящей о своих детях.
На территории мемориала покоится 641 советский воин. Они погибли в Болховской наступательной операции и были найдены в местах боевых действий. Но и до сегодняшних дней поисковые отряды продолжают находить всё новые и новые захоронения бойцов, перенося их останки в эти братские могилы.
Не торопясь я прошёл по территории мемориала, напоминавшей огромную чашу в окружении хоровода берёз, в молодой траве пестрели полянки жёлтого первоцвета. Повсюду царило безмолвие, даже ветер был каким-то притихшим и робким, он не мешал ощущать душевную скорбь, не напоминал о суетливой повседневности. Величавая тишина рядом с монументом скорбящей Матери, потерявшей своих сыновей, заставляла думать о вечности.
Героический и трудный путь прошли наши воины, он стоил таких жертв, что их вряд ли можно в полной мере даже представить, но павшие навсегда останутся в памяти людей, которые чтят своё прошлое и неравнодушны к будущему. На этом мемориале невозможно в одно мгновение окинуть взглядом памятные таблички с надписями фамилий и имён, похороненных здесь солдат. А сколько таких мемориалов! Наверняка у каждого, лежащего в этой земле, была мечта о том, чтобы быстрее закончилась война, чтобы скорее вернуться в свой дом и чтобы там было всё как раньше, как до войны…
В своей звенящей тревожной тишине это место было торжественно-скорбным. Сами собой вспомнились слова песни Владимира Высоцкого:
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают.
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче – гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы, –
Все судьбы в единую слиты…
Вновь возникли рассказанные отцом военные эпизоды его жизни. Как он, юношей, был призван на срочную службу на Дальний Восток и как перед его демобилизацией из армии началась война. Вместо возвращения домой в 1941 году Петру Веркеенко зачитали приказ об отправке на фронт в действующую армию под Москву… Домой, на родину, он вернулся только в 1948 году, имея боевые награды и ранения.
Глядя на пламя Вечного огня, я пытался представить себе бои, которые выпали на его долю и долю бойцов, лежащих здесь. Вспоминал своё послевоенное детство, которое оставило неизгладимый след в моей памяти играми в войну среди гигантских воронок от разорвавшихся снарядов, в окопах, вырытых советскими солдатами в брянском лесу. До сегодняшних дней помнятся обрывки рассказов фронтовиков, вернувшихся в посёлок. С грустью вспоминаю бабушку по отцовской линии, сожжённую немцами в одной из деревень вместе с её односельчанами на Брянщине.
Со времён Великой Отечественной прошло много лет. Шрамы на земле, оставленные войной, заросли травой и лесом, но не заросла память людей о том трагическом времени…
Погрузившись в свои мысли, я одиноко стоял в окружении берёзовой рощи, среди светлой весенней прохлады, не слыша, что происходит вокруг. Через какое-то время меня возвратил в реальность пронзительно-чистый птичий голос. В ветвях берёз запел свою майскую песню болховский соловей. Посреди лесного безлюдья звуки его трели разливались по-особому, с нестерпимой человеческой болью. И мне показалось, что его песню в этот день слушали именно те, кто спит вечным сном в нашей российской земле…
Запоздалый ответ
«Здравствуйте дорогие мои «Молчуны»…», так начиналось почти каждое письмо моего отца к нам, то есть к моей семье… Эти письма он писал после того как мы, погостив у родителей в Заречье на зимних каникулах или во время летней страды, уезжали к себе в Орёл и от нас, по его мнению, очень долго не было никаких известий. Со своей стороны, я так не считал, потому что, проведя много времени в посёлке и возвратившись к своим рабочим и домашним делам – а они за моё отсутствие никак не продвигались, – с головой уходил в решение тех или иных проблем, погружаясь в рабочий ритм и в привычный домашний уклад городской жизни. Действительно, на какое-то время забывал написать лишнее письмо родителям, а другой связи в то время с ними не было. Для отца и мамы письма были единственной ниточкой, которая связывала их с уже взрослыми детьми, уехавшими из родительского дома.
Чаще, чем письма, мы отправляли домой открытки к всевозможным праздникам. В те годы они были похожи на самостоятельный вид почтовой связи. На лицевой стороне открытки отображалась картинка, символизирующая праздник: 1 Мая – Международный день солидарности трудящихся; Новый год; 8 Марта – Международный женский день; 7 ноября – День Великой Октябрьской Социалистической Революции; 9 Мая – День Победы советского народа в Великой Отечественной войне, 23 февраля – День Советской Армии и Военно-морского флота…
На другой стороне открытки, справа, было место для адреса получателя и обратного адреса отправителя с оттиском почтовой марки, а слева – чистое место для поздравительного текста или, как тогда говорили, для письма. Заполненное послание с «открытым текстом» опускали в ближайший почтовый ящик. Они, как и сейчас, были тёмно-синего цвета, с почтовой символикой и висели для удобства горожан на перекрестках улиц, на самых видных местах. Из них письма и открытки собирали почтовые работники в специальные брезентовые мешки и везли на сортировку по разным пунктам назначения, начиная от больших городов до самых маленьких селений, чтобы не затерялись и дошли до любого адресата, проживающего как у нас в стране, так и за рубежом. Назначение корреспонденции можно было определить по маркам, наклеенным на письмо или бандероль. На отправления, предназначенные для пересылки по авиапочте и за границу в другие страны, стоимость наклеенной марки была гораздо выше, чем на доставляемые по стране на более близкие расстояния.
Под праздники каждый старался купить самые красивые открытки и своевременно поздравить знакомых, родственников, друзей. Такие поздравления и пожелания на почтовых пунктах работники связи едва успевали вручную обработать, и открытки, письма, бандероли приходили с большим опозданием к адресатам, что нисколько не огорчало их получателей. Переживали, когда приносили казенные письма или открытки. Они приходили во время войны и даже после неё. В них были известия о погибших или пропавших без вести. Таких писем боялись. В мирное время казённые послания были редки. Людей больше радовали хорошими известиями и меньше огорчали плохими новостями.
Во всех письмах начало звучало примерно так: «Здравствуйте, мои дорогие родные (затем перечисляли всех родственников, кому оно предназначалось). Во-первых строках своего письма спешу сообщить, что все живы и здоровы…» – и, прочитав только эти первые строчки, люди успокаивались, и уже далее письмо читалось с выражением радости на лице читавшего, порой неоднократно повторявшего прочитанные строки, где были отражены особые моменты, написанные в письме.
В ранние годы моего детства, когда в посёлке не было ни радио, ни телевизоров, не говоря уже о телефоне, у родителей, моих прародителей и у людей более старшего поколения сложилась традиция трепетного отношения к письмам как к посланиям, поддерживающим незримую связь между теми, кто остался в посёлке, и теми, кто давно обосновался в далёких от него местах нашей необъятной Родины.
Я как старший сын в семье нёс ответственность за своих братьев и сестёр, когда они долго не сообщали о себе никаких известий и редко писали родителям. Чтобы как-то расшевелить их и заставить написать маме и папе про свои дела, о своей жизни, часто хитрил. Садился за печатную машинку и, закладывая несколько листов бумаги под копирку, печатал письмо, одновременно обращаясь к Дине, Валере, Нине, и Славе. Приветствовал их от себя, рассказывал о своих домашних делах, о родителях, иногда упрекал их в молчании и призывал сообщать о себе, отвечая на мои письма и вопросы прямо на бумаге моего письма, в мой адрес или в Заречье, маме и папе. И они, откликаясь, писали пространные письма, о которых я узнавал от отца, радостно сообщавшего, от кого он получил весточку.
Почтальон каждый день с туго набитой брезентовой сумкой на боку подходил к каждому дому в Заречье, отдавая газеты, журналы, а если хозяева в это время были на работе, то, сворачивая трубочкой, вставлял их в ручку двери или в выемку деревянного забора. Часто, завидев издалека женщину-почтальона, жители выходили из калитки встречать её и, когда она подходила ближе, заводили с ней разговор, приветствуя и узнавая новости.
Когда «почтарка» (так звали её у нас) перебирала в сумке газеты и журналы, ища нужный номер, селяне смотрели пытливым взглядом, с надеждой, не достанет ли она заветный конвертик от детей или родственников. И хотя о письме почтальонка сообщала заранее, всё равно думали, что вдруг она ошиблась, забыла, или оно затерялось в её сумке среди множества других писем, переспрашивали вновь и вновь:
– Рая, ты посмотри получше, нам ничего не прислали?
А если кому в этот день выпадала удача и почтальонка вручала дорогой конвертик от близких, то получатель бережно нёс его в дом, аккуратно разрезал ножом верхний край, стараясь не повредить вложенное письмо и, вооружившись очками, медленно, словно продлевая удовольствие общения с родными, читал строчку за строчкой собравшимся домочадцам письменное послание.
Мне, к сожалению, только сейчас стала понятна обида родителей на нас за то, что мы редко писали им подробные письма о себе, порой ограничиваясь небольшими посылками с гостинцами к праздникам. Собирая такую посылку, я непременно вкладывал в неё и небольшой листок бумаги с коротким сообщением о своих делах, думая, что этим подарком и коротеньким посланием обрадую их, скрашу весь долгий промежуток времени, когда, как писал папа, от нас не было «ни слуху ни духу». Не понимал, что им не столь важно было получить этот подарок, сколько прочитать в письме добрые слова от нас о том, как мы проводим каждый свой день, неделю, какие неприятности или радости испытываем, чем гордимся, как отдыхаем и живём, чем радуют нас их внуки.
Чтобы получить присланную посылку, отцу необходимо было запрячь лошадь и съездить в почтовое отделение на центральную усадьбу в село Валуец за восемь километров от Заречья или с кем-то на попутной машине проделать тот же путь. Когда родители состарились, получать посылки стало целой проблемой. Почтальонка посылки не привозила. Она и сама добиралась до посёлка зимой, если повезёт, попутными машинами или подводами, а летом, в лучшем случае, на велосипеде, на котором могла привезти почту и, по просьбе односельчан, маленькую бандероль.
Отправляя посылку в Заречье, я старался положить в неё рубашку для отца, батарейки для фонаря, мелкие принадлежности для хозяйственных нужд по письменной просьбе папы, маме – восстановитель для волос, лекарства от давления, таблетки от головы, шампунь, сладости. Через некоторое время после получения посылки от отца обязательно, в этом же почтовом ящике, или в ящике, полученном им от моего брата или сестры, приходила и в нашу семью посылка, но уже с родительскими домашними дарами. Ящики для посылок в то время покупались на почте или готовились собственноручно из тонкой клееной фанеры. На одной из сторон химическим карандашом писали адрес получателя и отправителя. Химическим он назывался потому, что, если писать им на бумаге или фанере, он выглядел как обычный простой графитовый карандаш, а если намочить водой, а чаще всего его просто смачивали слюной, прикладывая к губам или языку, то надпись становилась похожей на чернила и, пропитывая фанеру, она не стиралась в дороге даже при попадании влаги. Иногда у писавшего адрес губы и язык от многочисленного смачивания становились фиолетового цвета.
Получив такую посылку, ящик не выбрасывали, а, перевернув крышку с адресом, на чистой стороне писали адрес уже для другого получателя и отправляли по новому назначению. Если стороны были исписаны не единожды, то надписи соскабливали острым ножом, периодически протирая влажной тряпкой, до тех пор, пока фанера не становилась чистой. Увидев на отцовой посылке с обратной стороны крышки адрес Дины, я знал, что и она им что-то пересылала. Эта незамысловатая догадка в глубине души меня очень радовала.
В посылочных ящиках, отправленных отцом к нам в Орёл, обязательно был кусок солёного свиного сала, домашняя колбаса, сделанная мамой, орехи, сушёные яблоки (скрыльки), нарезанные дольками, и обязательно груши, высушенные по особому деревенскому рецепту. Как известно, груши очень трудно сушить из-за их большой сочности. Не знаю, откуда у отца был приобретен такой способ сушки груш для хранения, но, сколько я помню себя, он всегда готовил их на зиму в большом количестве. Для этого набирал груши в лесу или в саду, складывал их в чугуны и ставил в русскую печь после её истопа. Когда они, немного распарившись, теряли упругость и часть влаги, вытаскивал их из печи, стелил газеты на горячей черене и высыпал туда слегка сморщенные от печного тепла фрукты. Там они продолжали сушиться до тех пор, пока не приобретали вид вяленой и слегка мягковатой на ощупь груши. В таком виде «сушин?» могла храниться очень долго, сохраняя приятный душистый запах лета и осенней грушевой дикарки брянского леса. Получая от родителей такие подарки, вдохнув из открытого посылочного ящика ароматы сухих фруктов, было до боли приятно почувствовать в городе частицу моей родины.
В Заречье каждый из оставшихся там стариков гордился своими взрослыми детьми. Постоянно спрашивали друг у друга о том, пишут ли дети, как заботятся, когда обещают приехать и чем помочь. Те, кто долго не получал писем, скрывал это, чтобы не выглядеть перед односельчанами «брошенными» своими детьми и близкими. Иногда лукавили, пересказывая несуществующее послание о том, что у их детей всё хорошо. Если я не всегда находил время написать письмо домой, то отец, несмотря на свою усталость, а позже и на тревожную старость, пряча печаль в глазах от мамы, садился за стол и на листке от старой тетради в клеточку неровным почерком выводил скупые строчки о своем житье-бытье. Сообщал деревенские новости, какой у него вырос на огороде урожай, сколько он заготовил сена, свои виды на дальнейшую жизнь. Имея деликатность в своих просьбах о написании им писем и чтобы не выглядеть назойливым передо мной, он часто обращался в письмах к моей жене Лиде, детям Наде, Свете, чтобы они рассказали о житейских делах, своих успехах в учебе, жену о моей и её работе, одновременно приглашая в гости, особенно в летнее время. Вот только одна завершающая строчка из письма к Свете: «Передавай привет папе, маме, Надюше. Напиши мне письмо. Целую, твой дедушка Петя…». Словно легкий стон из его груди, выплескиваются на бумагу письма слова: «Будет возможность – приезжайте! Гена! Пишите. Целую папа и дедушка…».
На первый взгляд, письма отца были однообразными. Но за лаконичными предложениями угадывалась родительская тоска и их любовь к нам, детям. Родителей не выбирают, они даны нам судьбой. Главное, как я сейчас понимаю, чтобы они были людьми порядочными, ответственными, с огромной душевной добротой и безграничной отцовской и материнской любовью. Мне в жизни очень повезло с родителями, именно такими были мои папа и мама. Вместе они составляли счастливое сочетание. Мягкая по характеру и покладистая мама, чтобы не было раздора, всегда уступала отцу, хотя иногда последнее слово все-таки оставалось за ней. Но только сейчас, с наступлением моей осени, когда в волосы вплелось серебро прожитых лет, я глубже понимаю их письменные обращения к нам. Когда они были живы, я знал, что они по жизни идут впереди меня, и я, не боясь трудностей, шёл за ними следом, помогая им, радуя своими достижениями и успехами, огорчая подчас неудачами… А когда их не стало, то оказалось, что впереди меня никого нет, первым остался только я, и уже за мной идут мои дети и внуки.
Жизнь, меняясь не всегда в лучшую сторону, ускоряется прямо на глазах. Информация просто захлестывает мгновенной связью мобильных телефонов, Интернет позволяет соединять практически любые точки нашей планеты, мгновенно решаются многие, ранее неразрешимые проблемы… Но мы перестали писать друг другу письма и посылать открытки, как делали наши предки. Маленькие электронные записки, эсэмэски, стандартные стихи, подсмотренные в Интернете, рассылаются к праздникам порой с одним текстом к нескольким адресатам и в большинстве случаев без особой теплоты, которую можно было почувствовать только в подробном задушевном письме, в тех самых, последние из которых, похоже, рассылались в мои юные годы.
Составляя письмо, обдумывали каждое предложение, часто отбрасывая ненужные слова, чтобы построить красивую фразу. Иногда и переписывали по нескольку раз или просили соседей с их слов написать послание под диктовку, чтобы было складно и красиво. Потому что письмо – это не записка в электронной почте, порой с большими орфографическими ошибками и ненужным молодёжным сленгом, оно, прежде чем попасть в руки к адресату, должно было вылежаться на домашнем столе несколько дней. От сельского почтальона, пешком доставившего его на почту, письмо должно было трястись на машине, ехать в почтовом вагоне поезда, останавливаясь на полустанках, лететь на самолете, и только через неделю или две на другом краю страны почтальон вручал его в руки адресату. Письму были рады, его читали и перечитывали не один раз, а если письмо было написано душевно и нежно, то его хранили, как память, может быть, и не один год.
Мы перестали писать друг другу письма, а с их уходом из нашей жизни рвется нить связывающая время, нашу память и людей, перенося пожелания и откровения от одного человека к другому. Исчезает душевная весточка, которую невозможно передать по телефону, но благодаря которой, и после ухода из жизни, мы остаемся в памяти близких. У моих детей, да и у внуков тоже, в отличие от меня, исчезла возможность время от времени достать из далёкого потайного ящика маленькую стопочку писем и еще раз прочитать написанные родным подчерком, выцветшие странички школьной тетради, вспомнить то, что сейчас забывается в каждодневной суете и увидеть, словно за далеким горизонтом, лица любимых родителей, читая их послания из того, уже ушедшего в историю времени.
…Сижу, перебираю письма. Неподдельная тоска сжимает сердце, будто издалека слышу голос отца, который ждет письменную весточку от меня…
Давно в мой почтовый ящик от него не приходят письма, на которые я сейчас ответил бы ему с большим удовольствием…
Ощущая расстояние, разделяющее нас, и сохранив в душе светлую память о родителях, решил написать отцу ответное письмо на все его письма, пусть даже и с опозданием…
«Дорогой отец! Большая часть моей жизни осталась уже позади. У меня взрослые дети, внуки, активная творческая жизнь, твердая жизненная позиция, вера, которая помогает мне жить. Мне не дано было стать богатым или великим. Но все, кто окружает меня, всё чаще и чаще говорят, что я стал очень сильно похож на тебя, тот же характер и та же натура. Поверь, мне это приятно слышать, думаю, и тебе бы это понравилось. Я по-своему счастлив. В глубине души, вспоминая твои советы, понимаю, что мне всё-таки чего-то не хватает в них. Часто не могу понять… Почему так происходит? Хотел бы я у тебя спросить, и ты наверняка подсказал бы мне ответ. Но ты молчишь. И мне самому приходится отвечать на свои вопросы и решать их без твоей подсказки.
Чего же мне в этой жизни не хватает для полного счастья? Оказывается, что для ощущения полноты счастья или душевного равновесия нужны добрые семейные воспоминания о годах детства, юности, которые я провёл рядом с тобой и мамой в нашем Заречье. Его давно нет, как нет и той страны, которую ты защищал, она тоже канула в Лету.
В новой стране у многих людей, нечистых на руку, жизнь заметно улучшилась, а у таких, какие жили в нашем посёлке когда-то и в подобных им, сохранивших до наших дней преданность прежним идеалам, жизнь сошла на нет или, проще говоря, совсем остановилась. Твои усилия по укреплению советской власти, твои наставления и твои жизненные принципы в сегодняшнее время, в новой и другой для тебе и всех нас стране рассеялись, как миф. Ты, наверное, обязательно обвинил бы в этом мое поколение и был бы прав.
Мы не смогли продолжить начатые вами преобразования. Они были очень патриотичны и востребованы в той идеологической системе, существовавшей на протяжении многих лет твоей жизни, начиная со службы в Армии, при защите Родины в годы Великой Отечественной войны и после неё, при воспитании в мирное время нас, твоих детей и внуков. Мне, в отличии от тебя, посчастливилось прожить жизнь без войны, выпавшей на твои юные годы, когда ты прошёл путь солдатского подвига от рядового в 1939 году и до старшего лейтенанта в 1948 году.
Папа, когда вспоминаю тебя и маму, представляю перед собой череду знакомых лиц, наших родственников, соседей, праздники в доме, наши с тобой рыбалки, совместную заготовку дров, сена… Перед глазами вновь и вновь встают счастливые детские и юношеские годы. Я часто вижу во сне наши леса, болота, наш дом и тебя – добросовестного труженика, патриота своей страны, стремившегося воспитать без излишней строгости, личным примером нас – своих сыновей. До сей поры, когда плаваю в реке или каком-либо водоёме, постоянно вспоминаю, как ты плавал своим необычным стилем, складывая ладони «лодочкой». Где-то в далёкой памяти моего сознания сохранились воспоминания, когда при встрече с тобой совсем в юном возрасте ты, распахнув свои сильные и молодые руки, слегка присев, подхватывал меня и в одно мгновенье подбрасывал вверх, где я замирал от восторга и детского страха, чувствуя твои сильные руки и защиту от всех страхов и бед.
Вижу огромный купол неба с парящими в нём ястребами, слышу над болотами весенний гомон диких уток, токование тетеревов, пересвисты перепёлок… и твоё незабываемое подражание им… Готовясь к своим лекциям, вспоминаю тебя, склонившегося при свете керосиновой лампы над многочисленными стопками ученических тетрадей, которые ты проверял по вечерам…
Хотелось бы ответить благодарностью за твои наставления, за твою помощь и внимание ко мне, за советы, которые так пригодились мне в моей жизни. Благодаря твоим ненавязчивым, словно само собой разумеющимся урокам, я научился по-доброму относиться к природе, любить её, и она не раз выручала нас в трудные, голодные годы. Ты для меня был первым Учителем не только в школе, но и дома. Как добрый наставник, ты давал мне свои незатейливые советы о том, как вести себя в той или иной жизненной ситуации, и, вспоминая их, я незримо передаю их своим дочерям. Твоя, казалось бы, обычная жизнь сельского учителя, отца большого семейства, была примером для нас.
Сохраняя любовь к своей семье, ты научил нас помогать тем, кому тяжелее; от тебя передалось мне умение преодолевать жизненные трудности, сплачивать людей для совместной работы, какой бы она ни была. Эта настойчивость и даже упрямство твоего характера проявились у меня, когда я становился учёным, когда мои дочки, а твои внучки, Надя и Света, защищали кандидатские диссертации. Только теперь я понимаю твои эмоциональные споры со мной о той политике семидесятых и восьмидесятых годов, проводимой в нашей стране. Твой бесценный опыт фронтовика подсказывал тебе, что если мы, руководящие работники тех лет, будем себя вести так, как вели в то время, и управлять государством «по-новому» и только в интересах избранных, то это непременно приведет к тому, что мы имеем сейчас…
Тебя как педагога продолжил я, а за мной – и мои дочери. Надя тоже стала педагогом, имеет двух детей, твоих правнуков – Андрея и Екатерину. Они уже достаточно взрослые, и скоро наступит время, когда и они начнут принимать свои самостоятельные решения. Света, твоя внучка, подарила тебе прекрасную и смышлёную правнучку Сонечку. Жаль, что у неё нет возможности приехать в Заречье к прабабушке и прадедушке и помочь им покормить цыплят и кроликов.
Папа, не тужи, что твои дети разъехались от тебя так далеко и редко, по твоему мнению, писали тебе. Все они, опираясь на твой опыт, достойно идут по жизни. В этом письме, я хочу за всех нас, детей, покаяться перед тобой и мамой, что мы не всегда находили время пообщаться с Вами, не ценили ту возможность, когда можно было ездить в гости, чаще посылать письма, открытки, отвлекаясь от своей «писанины», как говорил когда-то ты о моей работе. Я со своей семьёй в Орле и Нина в Ливнах Орловской области, живём ближе к Заречью, чем Дина, и раз в год, на Радуницу, когда поминают родителей, стремимся обязательно навестить Вас… Вновь дышим воздухом родного посёлка, отмечаем изменения, которые произошли и происходят с каждым прожитым годом, проходим нашими тропинками…
Знаешь, дорога в Гамалеевку, по которой ты ходил на работу всю свою жизнь, стала едва заметной тропинкой в заросшем лесу. Нет тебя – и она постепенно исчезает. Но, к счастью, есть люди, которые ещё вспоминают добрым словом Тимофеевича… Только их с каждым годом становится всё меньше и они всё реже т?рят свой путь к нашему с тобой Заречью, над которым всё так же светит яркое солнце, всё так же на полях и в лесу поют птицы, только нет людей. Обветшали оставшиеся постройки домов некогда большого поселка, постепенно умирают зареченские сады. Наша груша (помнишь, мы посадили её вместе?), выросла такой большой и высокой, что с трудом можно рассмотреть плоды в её ветвях. По осени к ногам случайных посетителей нашей усадьбы она сбрасывает бесчисленное количество созревших груш. Пробираясь сквозь крапиву, заполонившую весь огород, можно увидеть наши яблони, которые осенью тоже просто ломятся от большого урожая.
Нет нашего Валеры, который с рюкзаком за плечами пришел бы и собрал их в нужное время, как нет и того огорода, ухоженной земли, где ты когда-то корчевал пни и расчищал землю. Ушёл из жизни и Слава…
Казалось бы, утеряна навсегда жизнь нашего посёлка Заречья, но меня вновь и вновь тянет в эти места, туда, где покоится Ваш прах в нашей березовой роще, у бугра, рядом с еловым лесом, некогда посаженным Вами. Потому что на этой земле я вырос, впитал от тебя с мамой самое лучшее, что можно было получить человеку от любящих дорогих людей.
Папа, пока жива память о тебе, живы мы. И наоборот, пока мы живы и где бы мы не находились, мы всегда будем помнить о Вас, и Вы тоже будете с нами. Корень рода Веркеенко продолжается в твоих сыновьях, внуках и правнуках. У Славы растет уже взрослый сын Дмитрий, у Валеры от сына Владимира появился Александр. Твои внуки и правнуки продолжают тебя, а значит, и продолжается твоя жизнь на земле среди нас. Вот и сейчас я пишу тебе письмо, зная, что ты его обязательно прочтёшь и будешь рад такой весточке, а иначе зачем бы мне его писать?! Благодаря этому письму мы вновь становимся ближе друг к другу и, как в детстве, объединившись, не пропадем поодиночке.
Отец, хочу, чтобы ты знал: – я люблю тебя и сожалею, что не говорил никогда это раньше, что не могу тебя обнять и пожать твою сухую, натруженную руку. Поверь, в своей жизни я сделал всё, чтобы повторить и продолжить тебя, а в чем-то и превзойти, чтобы ты гордился мной. До самого последнего дня буду хранить в своей душе всё то, что мне было дорого в те далёкие и такие недавние времена: и откровенность наших споров, и верность своей малой родине, и совместный труд, который воспитал нас такими, как ты хотел…
Я не приспосабливался к тому, что мне не нравилось, не суетился, пытаясь привлечь чьё-то внимание. Я остался верен самому себе и в нынешние времена, как ты учил меня, как бы сильные мира сего не подминали под себя вечные ценности. Склоняю перед тобой и мамой свою голову в низком поклоне за те счастливые годы, проведённые вместе с Вами, за познание мира природы, за беззаботное и трудное послевоенное детство, за помощь в выборе моего жизненного пути, за наставления, которые так пригодились в моей жизни, за твою настойчивость в моём образовании, за родительскую любовь ко мне…
Преклонив колено, низко кланяюсь Вам до земли за жизнь, подаренную мне! Отец, заканчивая свое послание тебе, обращаюсь к маме с небольшой припиской, как делала она в твоих письмах.
P.S.
Мама! Я тебя очень любил и люблю, хочу, чтобы все мамы в жизни были непременно похожими на тебя, и тогда счастливых детей на Земле станет намного больше».
Ваш сын Геннадий
Эпилог
Я люблю свой брянский край и по сей день за то, что он прекрасен, хотя вся его красота, вся прелесть раскрываются не сразу, а как на ранней утренней заре, медленно и постепенно. На первый взгляд – это тихая и невзрачная земля под бесконечным небом. Но чем больше живёшь, чем больше узнаёшь её, тем больше, почти до боли в сердце, начинаешь ещё сильнее любить эту необыкновенную землю, научившую меня видеть и понимать прекрасное… И эта любовь не проходит с годами, она остаётся первой любовью…
Во времена активной жизни не задумываешься, что живёшь только по мере взросления детей и особенно – внуков. Затем наступает такое время, когда возникает желание оглянуться назад, в прошлое, и своим наследникам хочется рассказать о своих предках. А возвращаться становится с каждым годом сложнее – и не только потому, что не сохранилось многое из того, что окружало в жизни и в быту, но и потому, что воспоминания часто несут с собой и большие эмоциональные переживания.
Написать эту книгу меня подтолкнули отзывы моих земляков на предыдущие сборники стихов, в которых, как мог, в стихотворной форме, отразил отдельные эпизоды своей жизни. Но при этом глубокое ностальгическое чувство о годах, прожитых вместе со своими родителями и прародителями, меня не покидало. Хотелось как можно больше рассказать об устоях деревенской жизни, о тех, кто жил рядом, об исчезнувших и доживающих свой век селениях, таких как деревня Гамалеевка и посёлок Заречье, деревня Карбовка и посёлок Кардон, деревня Михновка и посёлок Погореловка, деревни Казиловка, Юрково и посёлки Палымя, Плоский, Ширяёвка… и многих-многих других. Малой толикой от них остались полуразрушенные дома, в которых совсем недавно, ещё в шестидесятые годы, но уже прошлого века, в годы моей юности, звучал смех, обновлялись и строились новые дома.
Теперь не узнать этих мест, как и болот, некогда живших с моими односельчанами одной жизнью. На бывших сенокосах вовсю шумит березняк, осинник и выросшая болотная поросль. Дороги к водоёмам и к нашим любимым лесным угодьям совсем заросли, не ходят по ним и мои односельчане. От безлюдья и человеческого безмолвия плечи передёргивает озноб… Лишь изредка забредёт сюда одинокий охотник-старожил, чтобы пострелять зайцев, уток, а ближе к зиме соберёт, как и прежде, с сохранившихся кустов рдеющие в одиночестве на своих веточках гроздья калины. Везде виднеются замшелые стволы старых деревьев, а некогда шумевшие своими кронами величавые дубы повалились огромными ветками на проезжую часть дороги на Трестенец и рассыпались сгнившими сучьями и стволами… Стали ненужными дрова и сенокосные поляны, а саму красоту этого края, его привлекательность уже не замечают немногочисленные визитёры, заезжающие только ради добычи. Эти люди отличаются от моих земляков, живших когда-то на этой земле…
Мои дети, будучи подростками, приезжали в гости к моим родителям, к своей бабушке и дедушке. Помнят они о времени, проведённом в деревне, с её колоритными запахами лугов, полей, рек и брянского леса. Сегодня, к счастью, дети стали больше проявлять интерес к тому времени, к своим корням. Возможно, прочитав мои автобиографические рассказы, они будут больше ценить то, чем жили их предки. Надеюсь, что со временем захотят и они продолжить начатые мной повествования своими записями-наблюдениями, сохраняя наши традиции, только совсем в другом времени. Очень надеюсь…