И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
М.Лермонтов
Тайны гибели Есенина в настоящий момент открыты быть не могут. Пространство смысловое «гибель Есенина» замусорено донельзя. Дьявол таится в деталях… Здесь тот самый случай. Деталей столько, что они не могут быть разобраны. Обилие деталей погребло под собой здравые возможные версии гибели. Такие, как серьезная тщательная работа В.Н. Кузнецова «Тайна гибели Есенина: По следам одной версии» (М.: Современник, 1998). Работа, доказательно ставящая под сомнение сам факт проживания Есенина в Англетере, пребывание Устинова в Ленинграде в тот момент времени, путаницу с «автографами». В.Н. Кузнецов обоснованно ставит под сомнение и авторство предсмертного стихотворения.
В тоже время «тайна гибели Есенина» раскрыта точно и правдиво сразу же после трагедии. Одного взгляда на антураж «пятого номера» хватило Борису Лавреневу, для того, чтобы, соединив свой взгляд и свое знание ситуации изнутри, заключить: «Казненный дегенератами». – Все! Точнее не скажешь. Здесь – жизненная правда… Железная логика жизненной правды.
Лавренев знал ситуацию изнутри, знал не как посторонний, знал как настоящий русский писатель, знает правду о любом настоящем русском писателе; потому что мироздания разные, а вселенная одна – русская литература. И есть незыблемые законы вселенной, знание которых открывает правду и логику любого события в ней. Знание законов не совсем точно сказано, законы можно знать и со стороны, но в этом случае «знание» равно «нулю». Но надо быть всего лишь настоящим русским писателем во вселенной русская литература и тогда, даже не формулируя законы – зачем? – тебе ясно все происходящее в этой вселенной, ведь её жизнь – это твоя жизнь.
Борис Лавренев, конечно, настоящий, достаточно даже его потрясающего «Сорок первого».
Но – «казненный дегенератами»… Одноимённая статья эта (Красная газета. 1925. 30 дек., №315) написана в день, когда увидел Лавренев: «Мерзость запустения казенной ночлежки, отделанной «под Европу», немытые окна, тараканий угол, и в нем на трубах парового отопления вытянувшееся тело – таков конец последнего лирика России – Сережи Есенина».
«Сережа» – здесь заставляет поморщиться… сначала, поморщиться, а потом понять, почувствовать – «мерзость запустения» в ее библейском существе: «Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет» (Матф.24:15).
Это сегодня нужны нам подпорки, ходули нашему интеллекту – Словарь Даля и Библия, а творческие поколения России, до советского, они все это в своем активе держали. И когда Лавренев говорит «мерзость запустения», то он именно весь контекст имеет в виду. А во всем контексте «читающий да разумеет» едва ли не важнее – «мерзости» самой. Но и сама «мерзость»… «на святом месте»… вот что говорит Лавренев: место гибели Поэта – святое место… Место самоубийства святым быть не может. И это первое предложение статьи Лавренева. Открытым текстом говорит Лавренев для читающего, который разумеет. И «Сережа» в этом контексте – это не панибратство, это чистота и мальчишество Есенина, юношество Есенина, творческое юношество «последнего лирика России».
И далее, через несколько строк: «Трудно говорить перед лицом этой смерти, бесполезно сожалеть. Но не мешает вспомнить о том, что довело Есенина до такого конца, вернее, о тех, кто набросил веревочную петлю на его шею». Какая пропасть меж: «довело до такого конца» и уточнение – «вернее о тех, кто набросил веревочную петлю».
Если читать первое предложение как разумеющий, то и смысл – «о тех, кто набросил петлю», – читается как прямой, а не переносный.
И, завершая статью, Лавренев вроде бы все-таки принимает версию самоубийства: «Теперь Есенина нет. Может быть, в последнюю минуту прояснения ему вспомнилось «рязанское небо», и осознанная невозможность вернуться к нему заставила измученного оборвать «непутевую жизнь»».
Вроде бы принимает… принимает вроде бы – для того, чтобы последним предложением своей статьи назвать палачей палачами: «И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду, и назвать палачей и убийц – палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта».
Эта черная кровь – возвращает к эпиграфу статьи:
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
И насколько здесь все взято по максимуму: нравственный долг, раз в жизни (!) сказать правду… И – черная кровь и кровавое пятно на рубашке, и Поэт – замученный.
И тогда иначе читается и предпоследний тезис, где Лавренев вроде бы версию самоубийства принимает. Он говорит: «может быть»… то есть – могло быть и так… но эпитет – «измученный»; состояние – «осознанная невозможность»… Здесь так и вспоминается ленинское: «свобода – осознанная необходимость». А «осознанная невозможность» – плен, несвобода… И – «заставила оборвать»… заставила.
И все это Лавренев говорит после «может быть», а потом обращается к нравственному долгу и возражает сам же себе обнаженной правдой…
Каких нам еще «деталей» и «фактов»? Лавренев был в этом номере, Лавренев все видел своими глазами. Лавренев сказал все, что мог сказать, и более того – сказал все, к чему обязывал его нравственный долг… читающий да разумеет сказанное.
И на этом бы – всё.
Но есть еще некоторые смыслы, логика, контекст бытия… и надо прочесть и понять этот контекст. Он, контекст, – важен, важнее даже «деталей» и «фактов».
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, –
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей
(1925)
Не понимаем стихов. Не проживаем их. Не чувствуем поэта, не воспринимаем слова его. Берем предлагаемые нам смыслы. Легко ими пользуемся.
«Англетер» – «...Так охотники травят волка,/ Зажимая в тиски облав» («Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Тиски облав сомкнулись, замкнулись (замок, замок) в «Англетере». Он это знал. Чувствовал. Для поэта чувствовать, значит – знать. «Действительность – вздор! Действительность то, что я чувствую» (Ив. Бунин). Поэт чувствует действительность во всей ее полноте – видимое и невидимое мира. Мы так не чувствуем. Поэт чувством берет невидимое мира. Надо читать невидимое мира через слово поэта. Он прочувствовал невидимое, запечатлел в слове, явил в видимом составе. Поэтому нам открыт обратный путь: через видимое слова – постигнуть невидимое чувства.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
(4/5 октября 1925)
Погиб. Погиб, значит – умер. «Умирать не ново»… Погибнуть не ново – так надо читать.
И последнее словосочетание: «Но и жить, конечно, не новей» – это палачам-охотникам сквозь тиски облав брошено напрямую. Это и есть его, Есенина, «последний смертельный прыжок». Вы ничего не приобретаете моей гибелью, жить вам будет – «не новей».
Не ново погибать Поэту на Руси. Но и палачу ничего нового не светит, жить палачу будет «не новей». Констатация и приговор. Отпробовал ли поэт вражеской крови в последнем своем смертельном прыжке… но он умыл их – врагов, палачей, охотников, – своею кровью умыл. Так умыл, что они ничего и не поняли, а кровь его на них…
Тиски облав замкнулись в «Англетере» – как передать на волю последние свои слова, свое духовное завещание, правду о своем уходе?
Он пишет кровью, кладет в нагрудный карман Эрлиху (капитан НКВД, или тогда еще ЧК было, ГПУ) со словами: «Я еще не писал тебе… вот тебе» (или просто – «тебе» в разных источниках и так и так). «Тебе» – не посвящено, а вот! – тебе. И – всё. Последние стихи уходят на волю сквозь тиски облав.
Да, перетолкованы ловко, перевернуты – охотники это умеют, им, охотникам, не привыкать перетолковывать.
Есенин сознательно так сделал, подготовил к перетолковыванию:
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
(4 /5 октября 1925)
Сознательно сыграл – иначе бы не вырвалось, не вышло бы в свет последнее стихотворение. И был уверен, что и подлинные смыслы строк вырвутся рано или поздно, просияют. Самому уже не вырваться было. «И как настал день, собрались старейшины народа, первосвященники и книжники, и ввели Его в свой синедрион и сказали: Ты ли Христос? скажи нам. Он сказал им: если скажу вам, вы не поверите; если же и спрошу вас, не будете отвечать Мне и не отпустите Меня» (Лук.22: 66-68).
Вот тот контекст, который никто не читает. И его единственный и надо читать.
И стихи Есенина надо читать. Читать своим умом и своими глазами.
Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
«Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть».
(1921)
Прозревшие вежды – всему причиной. Это написано рядом с «Мир таинственный, мир мой древний…», тоже – 1921.
Для русского поэта внутренний монолог – обычное и привычное дело. Со своим сердцем – «ты у меня в груди» – говорит Есенин накануне неизбежной (так он чувствует, знает) гибели, и его сердце, сердце поэта, говорит с ним: «До свиданья, друг мой».
А если бы иначе, то откуда тогда это – «без слова»: «До свиданья, друг мой, без руки, без слова»? Вот же, целых восемь строк и слов более чем достаточно. Потому и «без слова», что это внутренний монолог, в нем нет слов, только чувство. «Действительность, то, что я чувствую». Предсмертные строки Есенина – это запечатленная действительность, чувство, выраженное словами, но само чувство, сам монолог в мгновении событии бытия – бессловесны.
Самое главное из всего непонимаемого: «Предназначенное расставанье / Обещает встречу впереди».
Есенин – дипломированный «учитель школы грамоты» (так называется его специальность), выпускник Спас-Клепиковской церковно-приходской второклассной учительской школы, – он не может не знать, что: самоубийца Царствия Божьего не наследует.
В случае самоубийства, никакой встречи впереди нет, и быть не может. Это мы сегодня можем сомневаться и не-до-понимать. А Есенин это знал твердо, как «Отче наш».
Самоубийство – это путь Иуды. Иуде не с кем встречаться и некому встречать его. Самоубийство – это Пустыня.
Из «самого главного» следует и самый главный контекст: «Размышлениями о поэте и его стихотворении «До свиданья, друг мой, до свиданья…» начал Лев Троцкий свое письмо «Памяти Сергея Есенина», оглашенное 18 января 1926 года на вечере во МХАТе: «Мы потеряли Есенина – такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом – может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, – не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом» (Троцкий Л. Памяти Сергея Есенина. - Газ. «Правда», М., 1926, 19 янв., № 15.
Просто сравним: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ» (Иоан.11:49-51).
В отрывках совпадает интонация. Совпадает интонация не только текста, но самого бытия. События бытия, интонация совпадает.
Отсюда и заключительный контекст: «До свиданья, друг мой, до свиданья».
И… «И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел? Тогда подошли и возложили руки на Иисуса, и взяли Его» (Матф.26:49-50).
Друг, для чего ты пришел?
И этот контекст, отмеченный Омри Роненом, конечно, действенен: «Тихо спи, измученный борьбою...».
Здесь надо пояснить, проще всего процитировать комментарий ИМЛИ РАН: «Так, в 1846 году в переводе с немецкого в России был опубликован цикл из 15 стихотворений под общим заглавием «Гимны». Одно из них «Тихо спи, измученный борьбою...» заканчивалось строфой:
До свиданья, брат, о, до свиданья!
Да, за гробом, за минутой тьмы,
Нам с тобой наступит час свиданья
И тебя в сияньи узрим мы!
Сравнив эту и первую строфу есенинского стихотворения, литературовед Омри Ронен заметил, что Есенин памятливо прочел немецкую масонскую похоронную песню. Есть основания полагать, что эту песню Есенин мог знать. В 1916 году в Москве вышла книга «Стихотворения Аполлона Григорьева. Собрал и примечаниями снабдил Александр Блок». Том открывался большой статьей Блока «Судьба Аполлона Григорьева». Эта книга не могла пройти и не прошла мимо внимания Есенина» (Есенин (ИМЛИ РАН) Т.4, С.450).
Да… мимо Лавренева-то – тоже не прошла эта книга… Он стихотворение Есенина прочел, и – не мог… не мог не вспомнить: «До свиданья, брат, о, до свиданья!».
Эти-то строки не о самоубийце, а об «измученном борьбою»!
И прямым текстом повторяет Лавренев: «заставила измученного оборвать «непутевую жизнь»».
Так, ведь не пишут по-русски – измученного (кого?)… А здесь, просто «измученного», то есть, практически, как имя собственное – Сергея Есенина, Поэта… – можно заменить без потери смысла. Нет, с потерей, потому что смысл здесь – один-единственный: «Тихо спи, измученный борьбою...». Тот же характер словорасположения.
Вот Лавренев о Есенине и повторяет… еще и утверждает: «замученного поэта».
Есенин, сквозь тиски облав протискивая на волю последнее откровение о своей жизни и смерти, был уверен: найдутся те, кто поймет и прочтет.
Нашлись. И прочли… и смыслы – раскрыли… Только мы еще до сих пор умудряемся глаза закрывать…
Нам с тобой наступит час свиданья
И тебя в сияньи узрим мы!
В сияньи узрим… И в сиянии – подлинных действительных смыслов.
