В издательстве «Пятый Рим» вышла книга Морганы Девлин "Страх и ненависть в Форин Оффисе". Из неё вы узнаете, что творилось за стенами британского Министерства иностранных дел — Форин Оффиса до и после «Мюнхена»? Почему британские дипломаты приняли Гитлера за лакея? И, главное, как получилось, что всеобщее стремление к миру привело к страшной катастрофе и кто же в действительности ответственен за начало новой мировой войны?
***
Глава 7
Осень 1938 – весна 1939
в которой мы наблюдаем, как разбиваются витрины; начинаем шпионские игры; веселимся в Париже; страдаем от похмелья в Риме; порываемся бить лицо премьер-министру; пишем полковнику и выпиваем за любовь
Парламентские дебаты по поводу Мюнхенского соглашения длились четыре дня. Люди, которые еще 28 сентября плакали, избавленные от ужасов войны премьер-министром, теперь решили продемонстрировать Чемберлену свою благодарность. «Весь мир, кажется, полон похвал для меня, кроме Палаты Общин, но это так естественно…». Гарантировав мир своему поколению, Невилл Чемберлен буквально спровоцировал войну в Палате Общин, с вынесением вотума недоверия правительству, который, естественно, провалился, с бесконечными упреками оппозиции, с интригами бекбенчеров-консерваторов.
Зато в Палате Лордов обстановка по обыкновению была спокойна и мила. Галифакс как министр иностранных дел сделал доклад о Мюнхенском соглашении. «Низким искренним голосом» он объяснял различия между Годесбергом и Мюнхеном, а также отвечал, почему на конференцию не пригласили СССР: «Мы были обязаны признать, что при нынешних обстоятельствах главы немецкого и итальянского правительств почти наверняка откажутся сидеть на конференции вместе с советским представителем без долгого предварительного обсуждения, на которое просто не было времени. Соответственно, если наша основная цель состояла в том, чтобы обеспечить переговоры, мы были обязаны учесть практические условия, с которыми эта цель могла быть обеспечена».
Он также объяснял гарантию, выданную нынешней Чехословакии, и то, почему подобной гарантии Британская империя не сделала ранее: «Гарантировать безопасность Чехословакии, которая имеет на своей территории беспокойные и неудовлетворенные национальные меньшинства, — это одно дело, а гарантировать безопасность Чехословакии, когда взрывоопасные вопросы национальных меньшинств были решены, — совсем другое». А вот комментируя положение бывшего президента Бенеша, который сразу после Мюнхена, естественно, бежал из Праги, Галифакс заявил пророчески: «Я никогда не был в состоянии подумать о неизбежности войны, которая, возможно, могла бы быть более легко развязана теми, кому повезло не нести решающую ответственность за такой исход».
Как в воду глядел министр иностранных дел Великобритании, который в итоге и развяжет Вторую мировую войну несколько месяцев спустя, абсолютно чудесным образом избежав той самой решающей ответственности за свои действия.
«Меня незначительно волнуют упреки в мой адрес или в адрес правительства Его Величества, которые могут прозвучать... Единственные упреки, которые могут ранить, являются упреками собственной совести человека, и только он один может знать о том, что говорит ему совесть. Оглядываясь назад на эти тревожные недели, я с готовностью признаю, что у меня, возможно, был свой счет в решениях, которые, как могут посчитать некоторые, были неосмотрительны. Во время кризиса с серьезными вопросами, требующими срочных ответов ежеминутно, никакая группа людей не смеет утверждать, что действовала безошибочно. Не было никакого ясного пути в сторону добра, но почти всегда был отвратительный выбор в пользу зла. Я могу только сказать, что моя совесть будет совершенно спокойна, что на всех этапах я не принимал решений, несовместимых с тем, чтобы я чувствовал себя хорошо». Таков был стиль лорда Галифакса. Он действительно иной раз говорил с потрясающей прямотой. Вот и теперь высказывался о главном — о том, что он чувствовал себя хорошо, а все остальное волновало его мало.
Тем временем Черчилль и Масарик предпринимали последние попытки свергнуть правительство Чемберлена в Палате Общин. Премьер-министр с иронией отнесся к этому заговору: «Они, конечно, совсем не догадываются о том, что я знаю об их проделках. У меня была непрерывная информация обо всех их приключениях и высказываниях, которые в течение энного количества времени демонстрировали, с какой легкостью Уинстон может обмануть себя, когда хочет, и насколько может быть совершенно доверчивым иностранец, когда ему говорят то, что он хочет услышать. В данном случае это были слова “падение Чемберлена неизбежно”!»
Но если Чемберлен смотрел на это, как на проделки обиженных детей, то Кэдоган и сэр Хорас Уилсон все же не считали происходящее такой уж безобидной игрой. Тем более что об этом заговоре Уилсону сообщал даже Адольф Гитлер! Еще 26 сентября в разгар ожесточенных споров между ними он нашел время, чтобы сообщить советнику премьер-министра, что телефонные звонки между Яном Масариком в Лондоне и Бенешем в Праге были прослушаны немцами. Тогда же Геринг передал Гендерсону выдержки из этих переговоров, в которых Масарик заявил, что он работает, чтобы свергнуть правительство Чемберлена.
У Кэдогана были собственные источники информации, и он обо всем этом знал, но «не слишком волновался». Волновали Кэдогана речи, которые ему поручал писать Галифакс для своих выступлений в Палате Лордов. В итоге парламентские дебаты по вопросу Мюнхена были завершены только к 3 октября победой действующего правительства. После этого Парламент отправился до ноября на каникулы, что сильно осложняло дальнейшую работу премьер-министра.
Впереди перед Чемберленом было до крайности много дел, Мюнхен был даже не передышкой, а необходимой вехой: «Возможно, если бы я был по-другому устроен, то я мог бы просто сидеть и греться в лучах этой популярности так долго, сколько бы она продлилась. Но я уже немного нетерпелив, потому что все это, кажется, уже перегибает палку. Мы избежали самой большой катастрофы, это верно, но мы очень мало приблизились ко времени, когда сможем выкинуть все мысли о войне из наших умов и настроиться на то, чтобы сделать наш мир лучше. И, к несчастью, существует очень много людей, у которых нет веры, что мы можем когда-либо дожить до такого времени. Они делают все, что могут, чтобы заставить их собственные мрачные пророчества осуществиться».
«Сидеть и греться в лучах этой популярности» вполне мог Форин Оффис. Кэдоган вернулся к своему любимому занятию — травле Ванситтарта. Выжить его из министерства иностранных дел вновь стало задачей номер один для постоянного заместителя министра. Сам министр в это время был занят привычными делами. В редких промежутках между отдыхом в родном Йоркшире, оказываясь в Лондоне, Галифакс в дождливую погоду приказывал слугам надевать на него метровые рыбацкие сапоги и шел по Сент-Джеймскому парку от своего дома на Итон-сквер в Форин Оффис. Там он приказывал своим секретарям стягивать с него сапоги, переобувать его босые ноги в обычные ботинки и только тогда лениво приступал к просмотру отчетов.
Одним из таких отчетов стала телеграмма Перта, который по поручению Чиано сообщил о готовности Рима к возобновлению англо-итальянских переговоров по ратификации апрельского соглашения. Вечером 3 октября итальянский министр иностранных дел сказал британскому послу, что дуче готов отозвать из Испании, которая все еще оставалась камнем преткновения в их отношениях, десять тысяч своих солдат, а то и больше. В связи с этим Чиано просил, чтобы англо-итальянский договор вступил в силу как можно скорее, Муссолини хотел успеть до заседания Высшего фашистского совета, которое должно было проходить с 6 по 9 октября.
Чемберлен был готов на быстрые действия, но, поскольку Палата Общин была распущена на каникулы, все это опять откладывалось до ноября. Галифакс ответил Чиано, что срочное решение невозможно, смертельно обидев этим дуче. В итоге только 1 ноября 1938 года Чемберлен внес в Парламент законопроект о ратификации договора с Италией и признание завоевания Абиссинии де-юре.
Между тем на неожиданные уступки итальянцам пошла Франция. Уже 4 октября ею было признано завоевание Абиссинии. Такая скорость вдохновила Чемберлена, который решил помимо итальянского направления усилить сотрудничество с французской стороной, подчеркнув обоюдные союзнические обязательства между двумя странам. «Я чувствую, что это может быть правильно по многим причинам: дать французам возможность излить их сдерживаемые чувства благодарности и привязанности; усилить позиции Даладье и поощрить его сделать что-то уже наконец, чтобы привести в порядок оборону и объединить людей; показать Франции и заодно Европе, что если мы стремимся подружиться с Германией и Италией, то не собираемся забывать наших старых союзников; и, наконец, это позволит мне поехать в Рим в январе, что я пытаюсь устроить как раз сейчас! Надеюсь, что Рим в данный момент — тот конец Оси, на который можно легче других произвести впечатление. Час или два тет-а-тета с Муссо могли бы быть чрезвычайно ценными в планировании переговоров с Германией. Если бы я исследовал эту возможность сначала с Францией, мы могли бы видеть некоторый резон поторопиться. В прошлом я часто испытывал чувство беспомощного раздражения, которое позволяло нам дрейфовать в иностранных делах, но теперь я имею возможность сам держать их в движении, и, пока я премьер-министр, я не хочу отступать. Конечно, я должен взять Галифакса с собой в Рим, но самые важные переговоры были бы между Муссо и мной».
Развивал французское направление внешней политики и лорд Галифакс. 1 ноября он отправил послу Фиппсу телеграмму, в которой говорил, что «хотя впредь мы должны считаться с немецким господством в Центральной Европе, но в существующих условиях Великобритания и Франция должны поддержать свое доминирующее положение в Западной. С соответственным развитием вооруженных сил и поддержкой в Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в их колониальных владениях. Самым большим уроком, который мы извлекли из кризиса, стало осознание того, что внешняя политика не может базироваться на недостаточной военной поддержке».
В том же духе рассуждал и Кэдоган: «Есть много неопровержимых фактов, каждый из которых доказывает, что в существующих условиях мы одни не можем надеяться сравняться с военной силой Германии. (Кажется сомнительным, могли ли бы мы и Франция даже нашими совместными усилиями достигнуть хотя бы равенства с Германией.) Но если мы не можем конкурировать с Германией в потенциально агрессивных вооружениях, мы можем и должны, по крайней мере, привести в порядок нашу оборону. Перевооружение — жизненно необходимый первый шаг. Это — существенная страховка, а не политика».
Проблема заключалась в том, что большинство шагов Чемберлена по перевооружению еще с начала 1930-х гг., когда он был министром финансов и первым на этом посту после мировой войны пытался начать наращивать обороноспособность Великобритании, встречало чудовищное сопротивление в Палате Общин.
Форин Оффис тем временем вернулся к внутренним интригам. Добрые люди сообщили Кэдогану, что им недоволен премьер-министр. Ведь именно Кэдоган после Годесберга науськивал Галифакса не соглашаться с гитлеровским меморандумом и подталкивать Чемберлена к войне. Очень умело переложивший на Кэдогана ответственность за свое решение и за свою бессонную ночь, министр иностранных дел оставался абсолютно незапятнанным. Кэдоган же заметно нервничал, особенно получив известие от Странга, что ему грозит «ссылка» за границу в какое-нибудь посольство: «Я никуда не поеду, кроме Вашингтона! Я уйду в отставку, а не буду делать то, что они хотят, и они должны будут принять мою отставку. Но я не верю в эту сплетню».
Тем не менее Кэдоган все же прояснил вопрос через сэра Хораса Уилсона, который успокоил его, сказав, что такие истории действительно являются сплетнями и ничем иным. Казалось, что и политическая, и обычная жизнь после сентябрьского кошмара входила в привычное русло, но тут случилось очередное обострение.
В начале ноября 1938 года в Париже юноша-еврей из Польши Гершель Гриншпан убил атташе германского посольства Эрнста фон Рата. Результатом стала так называемая «Хрустальная ночь» или «Ночь разбитых витрин», которая прокатилась по Германии 9–10 ноября 1938 года и ознаменовалась страшными еврейскими погромами. Пока нацисты, руководимые неистовым доктором Геббельсом, били витрины еврейских магазинов, ателье и просто жилых домов, в Лондоне проходил праздничный традиционный банкет лорд-мэра.
Контраст между германской и британской столицей в тот вечер был разительным. Хаос на улицах, массовые преследования евреев, крики нацистов в Берлине кардинально отличались от спокойных улиц Лондона, по которым в вице-королевской мантии, подбитой горностаем, при полных и весьма значительных регалиях вышагивал лорд Галифакс к ратуше лорд-мэра. Когда Кэдоган встретил его в гардеробе, он удивленно воскликнул: «Как, черт побери, вы сюда добрались?!», на что министр иностранных дел ответил, что «получил разрешение шерифа» шататься по улицам в таком виде.
На этом же банкете присутствовал и посол Гендерсон, который рассказал Кэдогану о том, что ему через два дня будут делать операцию и вырежут злокачественную опухоль. Настроение у всех, казалось, было неважным. И только полный надежд на дальнейшее мирное урегулирование международных отношений, никогда не сдававшийся премьер-министр Чемберлен произнес оптимистичную речь. Однако на следующий день, прочтя о беспорядках в Берлине, даже он утратил привычный оптимизм.
Чемберлену «Хрустальная ночь» путала все карты: «Я испуган немецким поведением по отношению к евреям. Это, кажется, фатальный случай в англо-немецких отношениях, который неизменно блокирует каждое наше усилие их улучшить». Премьер-министр в Парламенте осудил действия немцев, но все еще надеялся, что достичь всеобщего урегулирования возможно. Сама «Хрустальная ночь» имела много разных последствий, но одним из решающих было то, что новое чехословацкое правительство во главе с доктором Гахой, которое делало первые шаги по нормализации отношений с Рейхом, теперь было абсолютно антигермански настроено.
На фоне этих событий в конце ноября 1938 года Чемберлен и Галифакс должны были посетить Париж, чтобы провести переговоры с правительством Даладье. Сопровождать их вызвался неугомонный и назойливый Ванситтарт. Галифакс уже откровенно попросил Кэдогана избавиться от «Вана». Настроение у министра иностранных дел было хуже некуда.
На заседании Кабинета Галифакс показал министрам резюме секретных отчетов о том, что немецкое правительство и особенно Гитлер становились всё более и более враждебными по отношению к Великобритании и предвосхищали распад Британской империи. Галифакс заявил: «У Мюнхена, как мы могли заметить, было два диаметрально противоположных результата. Во-первых, немцы в целом поняли с ужасом, что политика Гитлера подвела их к войне, и были глубоко благодарны премьер-министру, что войны тогда удалось избежать. Во-вторых, эта же реакция немецкого общественного мнения привела в бешенство нацистских лидеров, не исключая герра Гитлера, а также подстегнула желание восстановить престиж нацистов, изобразив Великобританию врагом немцев».
В этом Галифакс был, безусловно, прав. Ревность Гитлера к Чемберлену, столь полюбившемуся немецким гражданам, была очень велика. Премьер-министр, кажется, до конца не сознавал этого. Ему, воспитанному в западной демократии, нетитулованному, обычному человеку было тяжело понять менталитет диктатора, привыкшего к раболепному поклонению. Лорд Галифакс как вицекороль Индии, который, как известно, бывшим не бывает, конечно, менталитет Гитлера в этом плане понимал куда лучше.
А вот сэр Алек Кэдоган, приехав в Париж вместе с Чемберленом и Галифаксом (и по указанию последнего не допустив в поездку Ванситтарта), понял, что дела у Франции обстоят плачевно. И в первую очередь проблема оказалась в ее руководителе: «Даладье очевидно пьет, и это сжирает его. Жалко, он — хороший человек». Но пьянством французского премьера дело не ограничивалось. Военная слабость Франции была очевидна всем, и Даладье очень мало что мог предпринять для исправления данной ситуации.
В первую очередь французский премьер был обеспокоен тем, что Чемберлен не собирается вводить ни промышленной, ни воинской повинности, и что в случае чего помощь, которую Британия сможет оказать Франции на континенте, будет незначительной. Чемберлен справедливо указывал, что французам стоит самим о себе позаботиться и особенно разобраться с авиацией, которая оставалась в катастрофическом положении. Тем не менее был выработан совместный план по созданию общей противовоздушной обороны.
У самого премьер-министра остались о Париже исключительно благоприятные впечатления: «У нас был замечательный прием, когда мы добрались до Парижа. Я ехал в первом автомобиле с Даладье, и весь наш маршрут от станции до посольства нас приветствовали толпы народу. Я не думаю, что газеты поняли всю степень энтузиазма, который французы показали снова, когда я ехал от Кэ д’Орсэ (французское министерство иностранных дел. — М. Д.) до Отель-де-Виль, хотя было темно и в то время лил дождь. Наши комнаты в посольстве были похожи на цветочный магазин».
Ссылка на газеты у Чемберлена неслучайна. В те дни обычно лояльная правительству «Таймс» вышла с хроникой событий, указывая, что Чемберлена и Галифакса освистали в Париже. Более того, французы в своих выкриках якобы приветствовали политику Идена. Как и премьер-министр, Кэдоган протоколировал в дневнике, что прием в Париже был очень теплым, как бы кому ни хотелось иного.
Нетрудно догадаться, кем была оплачена статья «Таймс», особенно если знать, что к тому моменту бывший министр иностранных дел Иден очень хотел вернуться в правительство. Неоднократно он обсуждал это с Галифаксом и даже с Чемберленом непосредственно, но тот пока, в частности, из-за грядущих англо-итальянских переговоров, не мог подыскать ему подходящего места.
Иден как флюгер отражал недовольство Палаты Общин, которая полагала, что в Кабинете происходит «моноспектакль» и что кроме Чемберлена, собственно, там никто ничего не делает. И, в принципе это было верно. Но когда премьер-министр спрашивал в частных беседах ярых критиков его Кабинета, кому же тогда еще в нем работать и какие они могут предложить кандидатуры, вменяемых ответов, как правило, не получал, поэтому рокировок не делал.
После британцев Париж посетил рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп, подписавший с Бонне совместное заявление, что Чемберлена очень обрадовало. Но Форин Оффис, как всегда, располагал своими особыми сведениями на этот счет. К концу ноября в министерство иностранных дел просочились слухи, будто 9-го числа Гитлер объявил, что «все условия были против англо-немецкого понимания. Если иностранные державы не удовлетворили бы немецких требований, Германия взяла бы силой то, что она не сможет получить переговорами». Гитлер был «полон решимости не уклоняться от войны, чтобы уничтожить Британскую империю. Германия требует не сдерживать ее рук в Восточной Европе и не потерпит английского вмешательства в эту сферу. ... Колониальный вопрос имеет вторичное значение».
Притомившиеся травлей Ванситтарта Галифакс и Кэдоган остро нуждались в другом развлечении. Шпионские страсти пришлись как раз кстати и с головой захватили дипломатов. О том, какие последствия эти игры будут иметь для внешней политики Британской империи, а также для всего человечества, подробно будет рассказано ниже.
Пока же 28 ноября чиновник разведывательной службы принес Кэдогану не самые надежные данные, которые говорили о том, что кто-то на Даунинг-стрит, 10 был в контакте с Риббентропом через советника немецкого посольства в Лондоне. Кэдоган решил, что должен поговорить с Галифаксом. «Мы должны остановить это», — решительно писал Кэдоган в дневнике. Он чувствовал, что и премьер-министр, по крайней мере, должен знать о происходящем.
Захваченный шпионской игрой Галифакс говорил с Чемберленом вечером 29 ноября. «Он ошеломлен (Галифакс думает, что всерьез)». Также Галифакс просил у премьер-министра 24 часа, чтобы «спасти источник», который об этом сообщил в Форин Оффис. В итоге вся эта шпионская возня быстро была пресечена, когда в дело вмешался сэр Хорас Уилсон. Он прекратил шпионские игры Форин Оффиса в штате премьер-министра, а его самого успокоил.
Но успокоить Кэдогана и Галифакса, которые прониклись шпионским духом, было гораздо тяжелее. Тоскующие по острым ощущениям дипломаты стали погружаться в донесения разведки, прислушивались к любым источникам информации, даже самым ненадежным и намеренно ложным.
В декабре 1938 года это привело к тому, что Форин Оффис поднял общую панику. Галифакс и Кэдоган уверяли Кабинет министров, что «в марте Гитлер будет бомбить Лондон!». Вызван такой ажиотаж был сведениями приехавшего из Берлина Киркпатрика. Бывший немецкий чиновник, близкий к генералу Беку, которого сместили с поста начальника немецкого генштаба, рассказал ему о внезапных приготовлениях к воздушному налету на столицу Великобритании. Осведомитель очень хотел, чтобы британцы приняли некоторые меры предосторожности, по сути подстрекая английскую сторону начать военные приготовления против Германии, что Берлином было бы расценено вполне однозначно.
Тогда эти шпионские страсти не закончились фатальной ошибкой. Кабинет решил вывести один авиационный полк для учений на всякий случай. Но германское направление внешней политики Британии в те месяцы в принципе провисало из-за отсутствия в Берлине посла Гендерсона. Тот не спешил возвращаться в Рейх по соображениям собственного здоровья. В Форин Оффисе же, разумеется, предпочитали сеять панику, нежели найти достойную замену послу, тем самым освободив и смертельно больного человека от тяжелой ноши, и предприняв попытки для улучшения отношений.
Внешнеполитические проблемы усугублялись внутренними, в том числе и в Кабинете, который уже сам собой был недоволен, и решать все это предстояло Чемберлену: «В то время когда Болдуин был премьер-министром, у него был я, чтобы помочь ему, а у меня нет никого, кто был бы в таком же положении, и, следовательно, только я один должен распутывать все проблемы». Особенно премьер-министра удручало то, что он вынужден сам отчитываться перед Палатой Общин, общаться с прессой, в том числе и иностранной, по внешнеполитическим делам и пр. и др. Министр иностранных дел как член Палаты Лордов с ее спокойной обстановкой палец о палец не стремился ударить, чтобы помочь другу и руководителю, а только критиковал его выступления.
Зато долгожданное избавление всем решился дать Ванситтарт, засобиравшись под Рождество в отставку. Галифакс просил его повременить с официальным прошением, хотя и напрямую заявил, что Ванситтарт — пятое колесо в Форин Оффисе.
Так заканчивался 1938 год. Подводя его итоги, сэр Алек Кэдоган резюмировал: «Слава богу, мы все живы и здоровы. Что принесет наступающий год, я едва смею догадываться. Это будет зависеть от судьбы в любом случае. Мне кажется, что, если только не случится революции в Германии, мы должны будем вступить в войну. И надежда на иное действительно истончается. Я могу только молить Бога помочь мне сделать то малое, что я могу в своем деле, и благословить нас всех безопасно пройти через всё это».
Размышляя относительно событий этой зимы, он невольно сравнивал двух определяющих внешнюю политику Британской империи людей — Невилла Чемберлена и лорда Галифакса: «Открытые злодеяния Гитлера против евреев осенью 1938 года, конечно, произвели на Чемберлена глубокое впечатление... Галифакс был не менее потрясен. У многих людей, которые не знают Чемберлена лично, есть впечатление, что он легковерный и упрямый старик. В течение всего этого ужасного времени я видел его почти столько же, сколько Галифакса, и я скажу, что, по моим наблюдениям, ничто не может быть дальше от правды, чем такое суждение. Он днем и ночью борется за перспективу, которую видит достаточно ясно, он выжимает все свои силы, чтобы попытаться предотвратить войну».
Силы Галифакса были направлены на то, чтобы вернуть в Кабинет Энтони Идена. Такое стремление, разумеется, было бесконечно актуально перед непосредственным открытием англоитальянских переговоров. Эти переговоры были практически единственной надеждой Чемберлена, поэтому ни о каком Идене, сделавшем все, чтобы их не допустить, слышать он не хотел. Премьер-министр собирался в Италию.
Перед визитом в Рим британская делегация, состоявшая не только из Галифакса и Чемберлена, но еще и из вездесущего Кэдогана, заезжала в Париж, чтобы успокоить Бонне и Даладье, которые в англо-итальянских отношениях видели определенную угрозу англо-французскому союзу. Премьер-министр заверил, что их союзнические обязательства остаются тверды. Пытался вторить ему и Галифакс; оба говорили по-французски, а делали это неважно, что «всегда весьма неэффективно», как отмечал Кэдоган.
Не самым эффективным был и общий фон визита британской делегации в гости к Муссолини. Франко одержал ряд сокрушительных побед в Испании, что вызвало ликование Италии и агрессивную реакцию Франции. Рейх оставался мрачен и не проявлял дружелюбия. Сам дуче готовился к встрече и, по некоторым сведениям, издевательски отметил: «К нам приезжает Чемберлен со своим зонтиком».
В роли зонтика выступать пришлось лорду Галифаксу. Поначалу он откровенно веселился, увидев Эдду Муссолини, дочь дуче и жену Чиано. «Я напомнил ей, — рассказывал Галифакс, — то время, когда она обедала с нами в Индии. Хотя не стал напоминать о том, как она пинала молодого слугу в живот, когда тот пытался ее поцеловать, а также некоторые ее развлечения при луне возле мавзолея Хумаюна». В целом, изначально он был доволен: «Атмосфера была самой дружественной и легкой. Муссолини говорил вполне спокойно, очень обоснованно и, насколько я мог судить, искренне».
Они обсудили не только англо-итальянские перспективы, но и растущую германскую угрозу. Муссолини заверил Чемберлена и Галифакса, что у Гитлера нет интересов в Западной Европе. Также они обсудили и отношения Италии с Францией, которые в последнее время осложнил колониальный вопрос.
Если для Гитлера колонии были делом второстепенным, то дуче от получения новых итальянских территорий совершенно не отказался бы. Уже до этого итальянские политики выступали с категорическими заявлениями, требуя Тунис, Корсику, Савойю, а некоторые даже Ниццу, что осложняло отношения Парижа с Римом. Но Галифакс убедился, что «отношение Муссолини к Франции было намного более ограниченно, чем я ожидал. Это поселило во мне довольно ясное чувство, что Муссолини не заинтересован в том, чтобы предпринимать любую авантюру, подвергающую опасности мир, но я также чувствовал, что он не был так уверен в своем старшем брате — Германии. И его объяснения немецкого перевооружения были откровенно неубедительны».
Развлечения британцев в Италии затягивались до глубокой ночи. Ужинать начинали в полночь. Галифакс, непривыкший к такому чаду кутежа, прибалдел от подобной атмосферы: «Я думал, что не будет никакой причины, которая могла бы когда-либо прервать наши развлечения. Но в итоге все кончилось около 1:30, и меня уложили в кровать около 2:00. Итальянский ритм жизни очень отличается от моего».
На следующий день невыспавшийся британский министр иностранных дел был заметно мрачен. Ещё мрачнее были его мысли: «Когда я шел с Чемберленом к Муссолини вдоль не очень широкого прохода между рядами молодых чернорубашечников, которые стояли с выхваченными кинжалами на уровне плеч, меня не отпускала неудобная мысль, что, если бы я споткнулся, то должен бы был непогрешимо пронзить горло острием кинжала; Чемберлен, который ниже меня ростом, упал бы более счастливо, под кинжалами». Действительно, до высот ренессанса лорда Галифакса, хотя и физически ниже он был лишь на три дюйма, премьер-министру было далеко.
Возможно, неискушенный пороками читатель не заметит ничего необычного в такой повышенной тревожности, полубредовых рассуждениях о кинжалах и падениях. Читатель же большого жизненного опыта сразу поймет, что мучения лорда Галифакса отчетливо напоминали банальный абстинентный синдром. И все же, несмотря на ломающегося от похмелья главу Форин Оффиса, англоитальянские переговоры прошли в достаточной степени неплохо.
Хотя, конечно, их успешность нельзя было сравнить с ликованием толп на улицах Рима. Галифакса не покидало ощущения спектакля, но после он получил сведения о том, что все эти акции демонстрации любви к Чемберлену были спонтанными, а вовсе не отрепетированными. Более того, Муссолини был чрезвычайно раздражен подобным поведением своих подданных и даже отдал приказ разгонять эти толпы восторженных почитателей джентльмена с зонтиком. А самый настоящий зонтик в Риме у Чемберлена все-таки пропал: он забыл его на одном из многочисленных банкетов, и только перед самым отъездом его нашли и вернули владельцу, что дало повод для бесчисленных острот всей европейской прессе. С подробным отчётом самого премьер-министра об этом визите можно ознакомиться в Приложении 6.
Вернувшиеся в Лондон Галифакс и Кэдоган отошли от итальянского кутежа и продолжили свои шпионские игры. На этот раз предметом их страсти стало сообщение из американских источников о том, что Гитлер готовится захватить Голландию. Галифакс снова перебаламутил Кабинет министров этим смелым заявлением и требовал от британского правительства выработанной схемы действий на случай такого исхода событий. Но все, чего ему удалось добиться, — это решения, что в случае немецкой агрессии Британия окажет Голландии посильную помощь.
Американские доброжелатели также сообщали, что 30 января Гитлер будет выступать с решительной антибританской речью в Рейхстаге. Вечером в день выступления фюрера встревоженный Форин Оффис коллективно приник к радио. Доносившаяся оттуда речь Гитлера возвещала, что «будет большой удачей для целого мира, если наши два народа могли бы сотрудничать в полной уверенности друг в друге». Такой тон рейхсканцлера не понравился дипломатам, которые по инерции ожидали гораздо худшего. Кэдоган продолжал нагнетать обстановку: «Я надеюсь, что премьер-министр не слишком освобожден тоном этой речи и не будет думать, что ситуация теперь лучше некуда. Я, например, так не думаю».
Но Невилл Чемберлен словами Гитлера был успокоен. В его планы входил только мир, и отнюдь не входила новая война, хотя он предусмотрительно продолжал наращивать обороноспособность Великобритании. В начале февраля премьер-министр сохранял свой оптимизм, основываясь на том, что он видел на улицах. А видел он людей, которые страстно приветствовали мир и до сих пор облегченно вздыхали, памятуя о кошмарной осени 1938 года. Чемберлен не мог вообразить, что диктаторы увидят другое, и что они будут так глухи к собственным народам, абсолютно не желающим воевать, сколько бы пропагандистские средства массовой информации ни старались. Не мог он вообразить и то, что его соратники-дипломаты будут продолжать нагнетать обстановку.
Но дипломаты не думали успокаиваться ни на минуту. Галифакс состряпал ответ в Вашингтон, в котором британская сторона обязывалась вступить в войну в случае нападения Германии на Голландию. Также министр иностранных дел, который, кажется, начинал вспоминать, что такое в принципе работа, подготовил «слишком сильный», по мнению Кэдогана, проект заявления относительно союзнических обязательств перед Францией. Ситуация на континенте была дестабилизирована взятием войсками Франко Барселоны. В Форин Оффис звонил нервный Бонне, который опасался возможной итальянской агрессии в адрес его страны.
Галифакс тут же вынудил премьер-министра выдать максимальные союзнические гарантии Франции. Выступая в Палате Общин, Чемберлен заявил: «Невозможно исследовать подробно все гипотетические ситуации, которые могут возникнуть, но я чувствую себя обязанным разъяснить, что солидарность, которой объединены Франция и наша страна, нерушима. Любая угроза жизненным интересам Франции с какой-либо стороны должна рассматриваться как непосредственная угроза и нашей стране».
После такого пассажа довольный Галифакс расслабился и даже жаловался Кэдогану, что ему нечем заняться. В ответ на это заместитель стал пересылать ему все сообщения, которые приходят в Форин Оффис, заняв тем самым своего руководителя. Но такая напряженная работа не прошла даром. Буквально через несколько дней министр иностранных дел очевидно перетрудился, перекладывая бумажки. Он стал пытаться заставить Кэдогана писать за себя речи к Палате Лордов. Однако Кэдоган отнесся к этому поручению строго наплевательски: «Должен написать речи для Галифакса. Но не буду. Иногда я должен уметь притормаживать и лениться, а также думать о других вещах (я помечтал о доме). Кроме того, это — его работа».
Пока министр и его заместитель выясняли, кто будет писать речи и чем еще им заняться, из отпуска вернулся сэр Невил Гендерсон. Он был пламенным союзником Чемберлена, также разделяющим его надежды на мир. 13 февраля он, наконец, возвратился после лечения в Берлин: «Физически я был все еще негоден, но нравственно я был несколько восстановлен, избавившись от пессимизма и отвращения, которые преследовали меня в работе Международной комиссии, определяющей границы между Германией и чехословаками. Моя навязчивая идея о мотиве греческой трагедии во всем этом также отступила на второй план. Частично это происходило из-за отрицательной реакции на слухи, которые распространялись в декабре и январе. Сообщения, полученные из-за границы, содержали информацию о немецком вторжении и в Голландию, и в Швейцарию; захват румынских нефтяных месторождений; и даже неожиданный бомбовый удар по Лондону. Я полагал, что эти истории были запущены в обращение в основном самими нацистскими экстремистами, чтобы отвлечь внимание от их реальных и непосредственных целей; и на самом деле такие новости были в тот момент преждевременны».
Гендерсон даже в отпуске не сидел сложа руки, в отличие от его коллег из Форин Оффиса. Он устроил две британские торговые миссии в Рейх еще в январе, когда находился в Лондоне. Посол считал, что ситуация все еще позволяет надеяться на нормальное развитие англо-немецких отношений. Чемберлен также надеялся на это. 19 февраля 1939 года он писал: «Сейчас, когда в саду поет дрозд, светит солнце и грачи начинают обсуждать между собой строительство гнезд, я чувствую, что весна совсем рядом... Вся информация, которую я получаю, говорит о движении в сторону мира».
Это замечание относилось к сведениям, который премьер-министр получил от посла Гендерсона. Тот, прибыв в Берлин, оценил там обстановку и сообщил, что на немцев британский визит в Италию произвел известное впечатление и увеличил шансы на сохранение мира. В самом деле, в Европе, казалось, наступило «сравнительное затишье», как описывал ситуацию подозрительный Кэдоган, тут же добавляя: «Но это не обязательно означает здоровую атмосферу в Европе! Невил Гендерсон полностью околдован его немецкими друзьями. «Ван», наоборот, как Кассандра пророчит ужас. Я должен поговорить с Галифаксом об этом. Он должен или упрекнуть Вана, или приструнить Гендерсона. Я не знаю, кто является более глупым из этих двоих и кто быстрее расстанется со своими иллюзиями. Я думаю, Ванситтарт. Какая он все-таки задница! Я не продвинулся, чтобы избавиться от него, до сих пор, но я теперь думаю, что просто обязан это сделать».
Тут в Форин Оффис из очередного сверхнадежного источника поступила информация, что Гитлер собирается захватить то, что осталось от Чехословакии, в мае месяце. Галифакс откровенно глумился над оптимизмом Гендерсона, посылая ему телеграммы: «Ваши немецкие друзья могли бы действительно продемонстрировать нечто большее, чем нежные слова, как доказательства их дружественных сердечных намерений».
Однако за издевательства над больным человеком лорд Галифакс, этот ревностный служитель англо-католической веры, которого даже Гитлер называл не иначе как «этот английский проповедник», кажется, получил воздаяние Господне. 28 февраля он свалился с жестоким гриппом.
Ходивший навестить больного Кэдоган застал главу Форин Оффиса сидящим в халате и в самом мрачном расположении духа. Обсудив с Галифаксом очередные внутриведомственные интриги (обоим не нравилась кандидатура на пост посла в США лорда Лотиана), Кэдоган даже успел отловить премьер-министра в парке по дороге на работу и передать ему это недовольство. Но бурные обсуждения с больным Галифаксом текущих дел не прошли даром и для заместителя министра. Кэдоган заразился и тоже свалился с гриппом через пару дней. Таким образом, на целую неделю в начале марте 1939 года Форин Оффис был обезглавлен.
Тем временем кому-то нужно было работать, и этим кем-то, разумеется, был премьер-министр Чемберлен, который вынужденно давал от имени Форин Оффиса комментарии прессе. «Радужная история», — вот как характеризовали те его мартовские слова сотрудники министерства иностранных дел. Чемберлен тогда сказал репортерам, что ситуация стабильна и к концу года можно будет начать переговоры о разоружении, а также о том, что отношения между Италией и Францией начинают налаживаться. Заявление было выведено в чересчур приятных красках, хотя само по себе не было таким уж возмутительным.
Но, услышав о столь радостных прогнозах, уже абсолютно настроенный на войну Галифакс буквально разъярился. Находясь все еще в больном состоянии, он все же нашел в себе силы добраться от Итон-сквер до Даунинг-стрит, чтобы устроить Чемберлену сцену в стиле «А ну иди сюда, ублюдок, мать твою!». К сожалению, усилия его были напрасны. К тому моменту, когда Галифакс появился в резиденции премьер-министра, Чемберлен уже уехал в Чекерс.
Тогда министр иностранных дел, не желая давать спуску человеку, который пытался сохранить мир, написал ему разгромное письмо:
10 марта 1939
от лорда Галифакса
«Я попытался увидеть Вас сегодня, но нашел, что Вы очень предусмотрительно уехали в Чекерс. То, о чем я хотел поговорить с Вами, — это Ваше вчерашнее выступление перед корреспондентами; и поскольку мы не можем переговорить лично, Вы не будете возражать, что я вполне откровенно напишу Вам о моих трудностях в связи с этим. Я чувствую их в двух моментах... [проблема синхронизации связи с прессой №10 и Министерства иностранных дел].
Другая моя проблема состоит в том, что оглашенные надежды на ранний прогресс разоружения — который, однако, желателен, но я не могу расценивать его вероятным, — не будут иметь положительного эффекта в Германии в данный момент. Немцы будут поощрены думать, что мы чувствуем напряжение, и хороший эффект баланса, который Вы до сих пор поддерживали между перевооружением и усилиями по сохранению мира, будет обращен нам в ущерб. Я не знаю, видели ли Вы два или три дня назад телеграмму от Перта, который сообщал о разговоре с немецким военным атташе, повторявшего то же самое.
И я боюсь, что французы, уже немного чувствительные к нашему тонкому подходу из-за того, что мы подгоняем их в переговорах с итальянцами, будут раздражены этим . Их готовность подозревать нас очень велика, и, как я чувствую, мы должны очень стараться не давать им никакого основания для подобного.
Вы знаете, что я никогда не хочу быть утомительным или делать эти ведомственные представления сам! И, конечно, я все время помню, насколько огромное личное бремя лежит на Вас и какой личный вклад Вы можете внести во все это, как никто другой. Но, тем не менее, когда Вы собираетесь сделать такой общий обзор иностранных дел, было бы полезно и хорошо, если бы Вы считали возможным сообщать мне заранее, что Вы собираетесь сделать это, и дать мне некоторое представление о том, что Вы хотели бы сказать. Это дало бы мне возможность высказаться, ведь только я должен утверждать, могли бы или не могли бы Вы произнести то или иное; я повторяю, что никто не признает с большей готовностью, чем я, что окончательная ответственность должна быть Вашей!
Я написал очень откровенно, и Вы не будете возражать против того, что я так сделал. Моя единственная цель состоит в том, чтобы предупредить возможные недоразумения и трудности».
С этого самого дня лорд Галифакс решил вырваться из тени премьерминистра, и именно 10 марта 1939 года, первый день его свободы, можно было бы назвать практическим началом отсчета Второй мировой войны. Потому что лорд Галифакс, получивший свободу действий, представлял собой опасность посерьезнее, чем даже Адольф Гитлер, который действительно, в сравнении с экс-вице-королем Индии, мог бы сойти за лакея. Тем не менее Чемберлен, считавший Галифакса в первую очередь своим другом и понимавший, что, возможно, обидел его чем-то, ответил ему очень дружелюбным письмом:
11 марта 1939
Чекерс
«Мой дорогой Эдвард, Ваш упрек очень изящно передан и полностью мною заслужен. Я могу только сказать —
1. Mea Culpa! (лат. «моя вина!». — М. Д.).
2. Я был испуган результатом моего разговора с прессой, который предполагался только как обозначение общих стремлений, но был расшифрован дословно.
3. Я искренне обещаю не делать так снова и консультироваться с Вами заранее, если меня спросят что-нибудь об иностранных делах. Вы всегда так восприимчиво “волнуетесь”, что я действительно хочу извиниться и очень сожалею, что Вы должны были быть смущены.
Всегда Ваш, преданный
Невилл».
Этот обмен письмами стал отправной точкой в коренном изменении внешней политики Британской империи. Если раньше премьер-министр Чемберлен выполнял дипломатическую работу, то теперь ему ясно дали понять, что больше подобного терпеть не будут. Однако же, получив от Чемберлена извинения, а также донесения разведки о том, что Чехословакия вот-вот будет проглочена Германией, лорд Галифакс вновь оставил свои непосредственные обязанности и уехал по своим делам в Оксфорд.
В то время, пока министра иностранных дел не было в столице, Форин Оффис опять сходил с ума. Ванситтарт бился в истерике, Кэдоган каждые пять минут докладывал премьер-министру Чемберлену противоречивые разведданные, по которым немецкие войска должны были захватить Чехословакию то ли через два дня, то ли через неделю, то ли начали захватывать еще вчера. Чемберлену ничего не оставалось делать, кроме как разводить руками. После скандала с Галифаксом он мог лишь ждать его возвращения, чтобы не нервировать министра своими самостоятельными действиями.
Лорд Галифакс вернулся из Оксфорда 14-го числа, когда Словацкий парламент объявил о независимости и государство Чехословакия перестало существовать. В этот же день президент Гаха был вызван в Берлин, где в результате давления с немецкой стороны, периодически падая в обмороки, ночью подписал установление над остатками чешской территории германского протектората.
В это время в Форин Оффисе продолжалось противостояние между Ванситтартом и Кэдоганом. Первый собирался отозвать из Берлина Гендерсона, грубо говоря, уволить его. Второй считал это бесполезным занятием и хотел отправить в отставку самого «Вана». Галифакс вернулся на работу в разгар всего этого веселья.
Он приказал Кэдогану спроектировать телеграммы для Парижа и Берлина, а также подготовить для него речь к Палате Лордов. 15 марта министр иностранных дел Британской империи так прокомментировал текущее положение дел: «По нашему мнению, ситуация стала радикально иной, как только Словацкий парламент объявил независимость Словакии. Эффект такого шага состоял в том, что государство, границы которого мы предлагали гарантировать, было разрушено изнутри и теперь прекратило свое существование, соответственно правительство Его Величества не может считать себя больше связанными данным обязательством. Я не хочу прибегать к определенным обвинениям в супружеской измене, но не могу не признать, что то, что теперь произошло, рассматривается нами именно таким образом».
Обвинить Гитлера в супружеской измене он поручил и Невиллу Чемберлену, который должен был комментировать внешнюю политику перед Палатой Общин и теперь вынужден был советоваться с Галифаксом о каждом своем слове. Тогда, 15 марта, премьер-министр ограничился повтором его тезисов о том, что никаких гарантий Чехословакии предоставлено быть не может, т.к. само таковое государство перестало существовать.
Галифакс же, кажется, начиная вспоминать о своих обязанностях министра, вызвал к себе немецкого посла и стал ему угрожать: «Я могу понять вкус герра Гитлера к бескровным победам, но на днях ему придется столкнуться с чем-то, что бескровно не обойдется. ...Вывод, который все сделали в этой стране и за ее пределами таков, что у немецкого правительства не было больше желания установить хорошие отношения с нашей страной и что оно было готово игнорировать мировую общественность, стремясь установить положение, в котором будет силой доминировать над Европой, а если получится, то и над всем миром».
Чемберлен посчитал Гитлера «обыкновенной маленькой свиньей». Премьер-министр увидел теперь с потрясающей четкостью то, что фюрер германского народа предал не только их договоренности, но и его, Невилла Чемберлена, лично. Слова Галифакса о супружеской измене его в этом убеждении подстегнули.
Спустя два дня, 17 марта 1939 года, в родном Бирмингеме накануне собственного 70-летия премьер-министр Чемберлен решительно выступил с критикой в адрес германской агрессии. Он заявлял, что сам герр Гитлер неоднократно подчеркивал, что чехи его больше не интересуют. «Это последнее нападение на небольшое государство или последуют новые? Или фактически это шаг к попытке силового доминирования над миром?» Премьер-министр был возмущен: «Я чувствую себя обязанным повторить, что, в то время как я не готов подвергнуть нашу страну новым неясным обязательствам, не дающим гарантированного результата, куда бо́льшей ошибкой было бы предполагать, что если страна полагает войну бессмысленным и жестоким исходом, она настолько разобщена, что не примет самое горячее участие в сопротивлении угрозам, если это когда-нибудь понадобится», — говорил он в своей речи.
Подобный новый курс и жесткий язык удовлетворил и Галифакса. Казалось, все оценили выступление премьер-министра по достоинству. Даже Его Величество Георг VI прислал письмо, в котором поощрял эту политику, но Невилл Чемберлен по своему обыкновению уже вовсю думал над тем, что еще можно сделать, чтобы все-таки не допустить новой мировой войны. Он понимал, что иметь дело с Гитлером после того, как он выбросил все свои гарантии на ветер, уже не представляется возможным.
Форин Оффис, как обычно, не имел конкретных предложений. Кэдоган нервничал и задавался вопросом, годится ли он вообще для своей работы. Галифакс, до этого уже проявив невероятную активность, перетрудился и вновь занялся любимым занятием — отдыхом. Понимая, что министерство иностранных дел будет долго раскачиваться для принятия новых решений, Чемберлен разработал план, который должен был поставить на обсуждение перед Кабинетом министров.
По его словам это было «довольно смелое и потрясающее решение», но он чувствовал что-то вроде необходимости сделать это. Посоветовавшись с Галифаксом, премьер-министр заручился его поддержкой и представил свою схему Кабинету: «Единственная линия прогресса, которая представляется мне возможной после чехословацкого дела, это декларация четырех держав — Британии, Франции, Польши и России, что они будут действовать вместе в случае дальнейших признаков немецких агрессивных стремлений. Я спроектировал формулу сам и отослал ее».
Это и было его смелым и потрясающим решением. Он получил полную поддержку правительства, и в 20-х числах марта означенным выше державам предложили подписать совместную декларацию, по которой в случае угрозы безопасности любого европейского государства их страны обязуются незамедлительно начать консультации об общих мерах сопротивления.
Даладье и Бонне немедленно вылетели в Лондон для обсуждения этого вопроса. Как вспоминал Бонне: «После обеда Невилл Чемберлен сказал мне несколько слов: «Гитлер нарушил соглашения, которые подписал. Он хочет господствовать в Европе. Мы ему этого не позволим». Это был новый язык в устах премьер-министра, который шесть месяцев назад отправлялся в Берхтесгаден, в Годесберг, в Мюнхен на переговоры, сделавшие из него символическую фигуру — человека мира».
Французы соглашались на такую декларацию. Галифакс на встрече заявил, что теперь это был вопрос испытания немецкой агрессии в Западной или Восточной Европе. Бонне подчеркнул, что помимо СССР, очень важно получить в союзники Польшу, поскольку советская помощь иначе будет неэффективной (поляки не хотели пропускать советские войска для помощи Чехословакии и вряд ли пропустили бы их без такого соглашения). Галифакс соглашался, что самое сильное давление теперь должно быть оказано на поляков.
Согласен на такой проект был и СССР. Но если Франция и Советский Союз были полны решимости этот документ подписать, то Польша категорически отказалась от подобной меры. Чемберлен сам для себя объяснял это тем, что до сих пор поляки умело балансировали между Рейхом и Советским Союзом, и однозначный уклон в сторону какого-либо государства, да еще и с учетом того, что в Данциге проживало порядка полумиллиона немцев, сделал бы их положение невыносимым.
В начале января 1939 года министр иностранных дел Польши полковник Юзеф Бек, возвращаясь с французской Ривьеры, где весело проводил рождественские каникулы, заехал в Берхтесгаден и встретился с Адольфом Гитлером. На момент марта 1939 года переговоры с Рейхом польская сторона продолжала. Данциг и т.н. «польский коридор» были единственными территориальными претензиями Гитлера к этой стране, и, казалось, что вопрос вполне можно решить, в частности, при содействии той же Лиги Наций.
Но тут в игру вступил глава Форин Оффиса. Министр иностранных дел, имея неофициальный титул «святого», говорил: «Вы должны жить с чертями, нравятся они вам или нет». В марте 1939 года в роли черта, который все-таки дернул Чемберлена выдать военные гарантии Польше, выступал сам лорд Галифакс.
Несмотря на то, что Польша отвергла первоначальный план премьер-министра, который объективно был куда вывереннее и мог бы иметь должный эффект, британский министр иностранных дел решительно вознамерился предоставить этой стране односторонние военные гарантии. Как сам он объяснял это в мемуарах: «После марта и заключительного изнасилования Праги, не было больше возможности надеяться, что цели и стремления Гитлера могли быть ограничены какими-либо рамками. Жажда континентального или мирового господства, казалось, выливалась из него с абсолютным облегчением. Здесь действительно было самым простым несколько недель спустя дать гарантии Польше».
Активность лорда Галифакса в эти мартовские дни била все рекорды. Во-первых, он сломал систему и написал полковнику. Полковник Бек с радостью принял его приглашение в Лондон и засобирался в дорогу. Но если поляка-алкоголика достаточно было поманить пальцем, то склонить британский кабинет министров к такой авантюре как военная поддержка своеобразной страны Восточной Европы, граничащей с Германией, которая имела к ней претензии, было делом непростым. Поэтому и, во-вторых, Галифаксу требовалось перетянуть на свою сторону Чемберлена, что он с успехом и сделал, провернув необычную операцию.
В эти дни в Лондон из Берлина возвратился молодой британский журналист Йен Колвин. Некие опальные немецкие генералы передали ему — еще в январе — информацию о том, что Гитлер собирается захватить Польшу в середине марта. Даже Кэдоган, до этого склонный к шпионской эйфории, не придал особенного значения его рассказу: «Я не был полностью убежден. Я привыкаю к таким историям». «Истории» оперативно дошли до руководства Форин Оффиса, потому что Колвина, имевшего при себе всего лишь рекомендательное письмо от британского военного атташе в Берлине полковника Мэйсона-Макфарлейна, сразу принял сам лорд Галифакс.
Министр иностранных дел Британской империи, бросив все дела, принял неизвестного ему молодого газетчика. И не просто принял, а уцепился за него мертвой хваткой и незамедлительно потащил на Даунинг-стрит, 10, где заставил повторить тревожные вести премьер-министру. Снабжая эту историю душераздирающими комментариями, Галифакс вынудил колебавшегося Чемберлена предоставить Польше британские военные гарантии, таким образом, отрекаясь от плана создания союза четырех — Британии, Франции, СССР и все той же Польши.
Примечательно, что официальные данные разведки, которые так ценили в Форин Оффисе до событий тех дней, не сообщали о том, что Гитлер готовит нападение на Польшу. Прознав про то, что затеял Галифакс, даже оппозиционно настроенные консерваторы во главе с Черчиллем и Иденом (всего их было порядка тридцати) выступили с резолюцией, которая призывала правительство Его Величества к судебному преследованию политики, в последнее время объявленной министром иностранных дел. Но Галифаксу Невилл Чемберлен доверял гораздо более, чем Черчиллю, поэтому он вынужденно согласился с планом своего министра.
Предложение военных гарантий, сделанное лордом Галифаксом полковнику Беку, которое тот принял, «не успев дважды стряхнуть пепел с сигареты», как сам он хвастался, безусловно, обрекало Британскую империю на многие и многие предстоящие испытания. И хотя было принято решение удвоить численность территориальных войск, но и в этом случае защитить Польшу Британия могла лишь в традиционной форме, применяя военно-морские силы в целях блокады. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять всю утопичность подобного плана, который в итоге станет формальным поводом для войны Британской империи и Третьего Рейха.
Но 31 марта 1939 года гарантии Польше были закреплены официально. Вечный пьяный полковник Бек добрался до Лондона в первых числах апреля, и лорд Галифакс, подписав документ, делающий новую мировую войну неизбежной, поднимал вместе с ним бокалы на приеме в Форин Оффисе за будущие близкие англо-польские отношения и, конечно, за любовь.
Стараниями Галифакса премьер-министр Чемберлен «вползал в роковое положение», как характеризовал это советский полпред Майский. Фактически Чемберлен ставил себя в зависимость от политики тех стран, которые взялся защищать. А быть в зависимости от полковника Бека, которому требовался один бокал шампанского для самых неоднозначных решений, означало быть в смертельной опасности для Британской империи.
Неслучайно очень многие, в том числе румынский министр Григоре Гафенку или английский историк Френсис Нейлсон однозначно обвиняли в преступном поведении министра иностранных дел Польши и именно на плечи Бека возлагали ответственность за начало Второй мировой войны.
Но Бек, безусловно, не сам себе выдал гарантии от лица британского правительства. Луиджи Виллари, итальянский дипломат, историк дипломатии и публицист писал: «Это чек, который польское правительство могло обналичить, когда сочтет, что страна в опасности, не оставляя британскому правительству свободы решать, реальна опасность или нет, и тем самым свободы действий. Британия обязалась вмешаться, когда польское правительство того потребует. Это был самый гибельный из всех дипломатических шагов. Он сделал Вторую мировую войну практически неизбежной, поскольку конфликт между Германией и Польшей, который можно было бы решить миром, грозил превратиться в Армагеддон по капризу любого, кто находился у власти в Польше».
Марсель Дэа, французский политик, отзывался об этом мероприятии следующим образом: «Данцигская бомба замедленного действия не взорвалась бы, если бы Англия не позволила полякам играть с детонатором».
Под обтекаемыми обозначениями «Британия» и «Англия» немногие историки и сегодня подразумевают персонально лорда Галифакса. Тем не менее такие исследовали как Кэрролл Квигли и Дэвид Хогган уверенно обвиняют именно эту парадоксальную фигуру британской политики в развязывании новой мировой войны. Не согласиться с подобным трудно, особенно если рассматривать весь мартовский путь вырвавшегося из тени Чемберлена министра иностранных дел Британской империи.
