Когда в 1920 году поэту Анатолию Френкелю предложили «задружиться с красными», а для этого - написать для них гимн, тот немедленно ответил не только согласием, но и коротким экспромтом: «Стою у примуса, готовлю фарш. Четырнадцатой дивизии слагаю марш». Так родилась легендарная песня «Мы красные кавалеристы, и про нас…». О том, как провинциальный еврейский юноша, родившийся в Сибири и учившийся в Нью-Йорке, водивший дружбу с финансовыми воротилами Уолл-стрит и сочинявший памфлеты против Ленина, умудрился стать классиком советской песенной эстрады, писавшим для Леонида Утесова и Любови Орловой – в нашем материале.
«Мало в нем было линейного»: путешествие в Петербург через Иркутск и Нью-Йорк
«Неодушевленных предметов нет. Есть неодушевленные люди», - заметил однажды Семен Гейченко, директор Пушкинского заповедника «Михайловское». Смысл этой фразы понятен каждому «хранителю древностей», коллекционирующему «нечто старинное» - от вышедших из употребления полустертых монет, медных подстаканников, гипсовых бюстиков, советских почтовых марок и прочих раритетов из бабушкиного комода до редких книг и живописных полотен, которыми обыкновенно торгуют «большие люди» на аукционах класса «Сотбис». Впрочем, у каждой вещи есть не только цена, но и своя история. Есть такая история и у подшивок старых петроградских газет, которые достались мне в наследство от одного давно умершего ленинградского профессора.
Этот профессор в советское время написал немало правильных книг о Ленине, Красине, первой русской революции и становлении партии большевиков, так что его домашний архив больше, чем наполовину состоял из протоколов съездов РСДРП, агитационных брошюр, дореволюционных статей «вождя пролетариата» и первых выпусков «Красного архива». Но встречались в нем и совершенно непрофильные для ленинианы вещи вроде фотографии томной петербургской дамы декадентского вида, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась рьяной революционеркой, сборника стихов Лермонтова, изданного чуть ли не при жизни поэта, и целого вороха газет и журналов под названиями «Трепач», «Бич», «Шутенок» и пр., изданных в 1916-18 годах. Вот в них-то я и наткнулся на довольно необычную «вещь с историей», которую, насколько могу судить, до сих пор никто не публиковал и не пересказывал.
Конечно же, названия вроде «Смехача» или «Трепача» с головой выдают в этих некогда бойких уличных листках так называемую «бульварную прессу», которую продавали мальчишки на петроградских улицах. Это вам не велеречивая кадетская «Речь», не респектабельные «Биржевые ведомости» и даже не либеральное «Новое время». Да и имя главного редактора Александра Амфитеатрова, упомянутое скромным мельчайшим шрифтом в редакционном «подвале», говорит о многом. На заре ХХ века этот выходец из очень патриархальной и уважаемой православной семьи (отец, Валентин Амфитеатров, был, как никак, протоиереем и настоятелем Архангельского собора в Кремле) получил скандальную репутацию смутьяна, мятежника и анархиста. Был язвителен, открыто презирал царя и публиковал на него пасквили еще до первой русской революции. В частности, фельетон «Господа Обмановы», посвященный державной семье Романовых, вышел еще в 1902 году, и наделал столько шуму, что автора сослали в Сибирь буквально на второй день после публикации (правда, из уважения к заслугам отца вскоре вернули обратно). А когда в воздухе спустя пятнадцать лет запахло настоящей революционной грозой, Амфитеатров запустил в наэлектризованную атмосферу русской столицы свои сатирические листки вроде «Бича», да еще и собрал вокруг журнала довольно профессиональную команду карикатуристов и литераторов, среди которых даже мэтр Федор Сологуб руку приложил.
В подшивках можно найти множество любопытных имен – как полностью забытых, так и до сих пор чтимых вроде основоположника советского политического плаката Виктора Дени. Но одно из них всегда останавливало мое внимание: А. Д’Актиль. Человек с таким необычным именем публиковал в «Биче» и «Трепаче» только стихотворения – глумливые, без малейшего оттенка лирики, но при этом, что называется, «не лишенные одаренности». На первый взгляд – вроде бы борзописец, и не очень чистоплотный, но если заглянуть в его судьбу, то мы увидим там довольно причудливую линию жизни, исток которой - в Иркутске и Нью-Йорке, а устье – в Ленинграде и Перми. Разгадать такую кривую вряд ли под силу самой всеведущей цыганке, но мы-то, вооруженные «википедиями» и справочниками, без труда поймем, что перед нами ранние вирши будущего корифея советской эстрадной песни 1930-х годов, который вполне заслуживает войти в один ряд с Михаилом Исаковским и Василием Лебедевым-Кумачом. Того самого, который написал прославленные «Марш Буденного» («Мы красные кавалеристы, и про нас…») и «Марш энтузиастов», а также разлетевшуюся на крылатые клише песню «Все хорошо, прекрасная маркиза» и несколько пронзительно лиричных и так не похожих на «бессердечного борзописца» строк, из которых самые известные, наверное, эти – «Звать любовь не надо - явится нежданно…»
Итак, А. Д’Актиль. Начнем с того, что Д’Актиль писал, как не трудно догадаться, не только дактилем, да и вообще звали его Носон-Нохим Абрамович Френкель. В его короткой сохранившейся биографии мало внятных страниц, а некоторые, как нетрудно догадаться, в свое время были вырваны с корнем, чтобы не дразнить товарищей чекистов излучинами жизненного пути. Как сказал бы по этому поводу другой замечательный еврейский поэт, ставший русским классиком: «Мало в нем было линейного, Нрава он был не лилейного».
Для рубежа XX столетия вообще было характерно появление первых еврейских «скрипок» в дотоле монолитном оркестре русской культуры. Конечно, они еще не были первыми по звучанию и по той роли, которая им будет отведена в 1920-30-е годы, когда «одесский стиль» с легкой руки Исаака Бабеля, Ильи Ильфа, братьев Катаевых, а также Леонида Утесова станет на какое-то время едва ли не господствующим в советском искусстве. И всё же плотина пресловутой «черты оседлости» была прорвана именно тогда. Причем, эффект «прорыва» оказался настолько сильным, что вызвал в русском образованном обществе некоторое, с трудом скрываемое раздражение. Наиболее откровенен в этом щепетильном вопросе был писатель Александр Куприн: в 1909 году в письме своему другу Федору Батюшкову он желчно сетовал: «Каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем».
Впрочем, от своих одесских коллег Носон-Нохим Абрамович Френкель отличался хотя бы тем, что родился не на знойном юге, и не в степном «еврейском местечке», как Лев Троцкий-Бронштейн, а в снежной Сибири, в Иркутске, где его отец держал аптеку («был фармацевтом», как признавался впоследствии поэт-эстрадник в своей автобиографии 1927 года). Учился в Читинской гимназии, откуда – через отцовские земляческие связи – в 1903 году вдруг неожиданно уехал в Нью-Йорк, к родственникам. Нью-йоркское еврейство тогда уже было достаточно сильным и состоятельным – не пройдет и четырнадцати лет, как они «помогут материально» еще одному «бедному родственнику» из России – Льву Троцкому, чтобы он поскорее вернулся в объятый февральским мятежом Петроград. Что до Френкеля, то он возвращаться домой как раз не торопился: в городе небоскребов и финансовых дельцов он за четыре года закончил колледж и, говорят, был вхож на Уолл-Стрит, где уже обитала мировая финансовая элита. «Если в моих стихах есть спокойное стремление ввысь, вспомните о 40-этажных небоскребах!», как шутил он сам впоследствии. Казалось бы, о чем еще мечтать «местечковому» еврейскому юноше, попавшему из одноэтажного деревянного Иркутска прямиком в многоэтажную Америку? Как любят говорить в «городе желтого дьявола»: дальше Нью-Йорка только на Марс! Однако Носон-Нохим Френкель, по всей видимости, решил, что на Марс ему пока рановато, и после получения американского диплома устремился обратно в родную Сибирь.
Далее он все делает правильно с точки зрения выстраивания карьеры: в 1909 году принимает христианство (но не православие, а католичество), при крещении получает имя Анатолия. Существует версия, что в придачу к имени он обретает и новое отчество – Адольфович, но потом все-таки благоразумно решает остаться Абрамовичем. Одновременно выпускник нью-йоркского колледжа зачисляется на первый курс юридического факультета Томского университета. Проучившись всего год, переводится на аналогичный факультет императорского Петербургского университета. Таким образом, дело сделано: Френкель оказывается в столице, и теперь для него приходит время стать Д’Актилем.
«Ах, тяжела свобода слова для неумеющих молчать»
Добавив изящный апостроф к названию стихотворного размера, Френкель как бы проходит еще через одно крещение – через псевдоним он самозвано зачисляет себя в некий (еще не гумилевский) цех российских поэтов и одновременно шутливо коронует себя европейским вельможей, кем-то вроде д’Аннунцио или д`Артаньяна. С патриархальной еврейской средой он порывает навсегда: ныне он – столичный журналист, завсегдатай и желанный гость в "Биржевых ведомостях" в журналах "Сатирикон" и "Стрекоза". Ныне его зовут Анатолий Д’Актиль. Когда в 1916 году Амфитеатров создает «Бич», Френкель начинает писать и для его крамольных страниц.
Скоро начинает рушиться империя, но российская пресса после февраля 1917 года переживает свой недолгий крикливый ренессанс. Газеты переполняют шаржи и карикатуры – на царя, которого обыкновенно изображают в виде жалкого алкоголика и подкаблучника в съехавшей на ухо короне, на царицу и ее якобы «имевшие место быть» плутни с Распутиным. Не щадят никого: ни министров Временного правительства, ни революционного кумира Александра Федоровича Керенского, ни Максима Горького (в карикатуре на Алексея Максимовича писатель изображен выступающим перед мужиками с такими приблизительно признаниями: «Слышь, трепло! Была у меня вилла на острове Капри, было свое издательство, а я все-таки ваш брат, потому понимаю нашу «чижолую» жизнь!»[1])
На острый язычок «Бичу» попадает и Ленин – вскоре после своего апрельского возращения из эмиграции. Причем, исполнителем антиленинского шаржа оказывается никто иной, как Анатолий Д’Актиль. В номере за сентябрь 1917 года, когда часы истории уже грозили «прохрипеть двенадцатый час» для февральской республики, беспечный Анатолий Абрамович пишет:
«Звон и крик от Ниццы до Памира:
Родился – представьте! – ангел мира!
Объявить спешат о том эдиктом
Мама Ленин с Папой Бенедиктом.
Сорок провокаторов и татей
Нянчатся с возлюбленным дитятей.
Чуть-чего – такой поднимут крик там
Мама Ленин с Папой Бенедиктом…» и т.д.[2]
(Смысл этого стиха предельно прост: подразумеваются не только призывы Владимира Ленина отказаться от «войны до победного конца», но и мирная нота папы римского Бенедикта XV с предложением немедленно остановить войну, которая способна «сокрушить всю христианскую цивилизацию» – прим. автора).
Интересно, что в своем творчестве этого периода Анатолий Д’Актиль предстает перед нами типичным «февралистом»: он и за войну до победного конца, и против «немецкого шпиона» Ленина. Тем не менее, он позволяет себе выпады против Временного правительства и даже против всемогущего Совета рабочих и солдатских депутатов. В июне 1917 года в стихах Pro domo sua («В защиту себя» - лат.) он пишет:
«Чуть посягнешь на демократов –
Сейчас же оземь, в прах и в пух!
Совет Рабочих депутатов
И многоок, и многоух.
Сторонкой ходишь бестолково,
Не зная, как и чем начать!
Ах, тяжела свобода слова
Для неумеющих молчать![3]»
Впрочем, от тяжести свободы слова, равно как и от тяжести прочих свобод Д’Актиль был очень скоро избавлен через октябрьские события 1917 года. И тогда поэт (к тому времени - уже почтенный отец семейства) забирает из Петрограда жену и дочь и бежит в Ростов-на-Дону, где как раз начинается активное формирование Белой армии. Известно, что ростовский добровольческий полк одним из первых вошел в ряды Белой гвардии. Несмотря на эпидемию антисемитизма, охватившую многие военные подразделения белых, Анатолий Френкель находит себе применение и здесь: он печатается в ростовских газетах (правда, этих публикаций никто из архивистов пока еще не поднимал), а также поступает на работу в эстрадный театр "Кривой Джимми", известный также как «Подвал Кривого Джимми».
Что это был за театр? Безусловно, вечерами сюда приходили белые офицеры с дамами и прочая ростовская почтенная публика, со сцены пели куплеты, высмеивающие большевиков, а скромным куплетистом, забавлявшим зрителей, вполне мог быть человек, который уже очень скоро войдет в руководство политотделом Первой конной армии Буденного и напишет знаменитый буденовский гимн про красных кавалеристов. Но при этом, как свидетельствуют украинские источники, «Подвал Джимми» «был один из очень немногих театров миниатюр, получивших в 1919 году положительные отзывы в большевистской прессе»[4] Так что вполне можно допустить, что в Ростове Френкель работал кем-то вроде Бубы Касторского из кинотрилогии шестидесятых годов про «Неуловимых мстителей», распевая куплеты оригинального сочинения:
«Перед насмешкой не дрожу я
И не меняю амплуа:
Приемлю прозвище «буржуя».
Я — буржуа, я — буржуа».
Тем временем, в начале 1920 года Первая конная армия приблизилась к Ростову. В городе началась поспешная эвакуация, но на этот раз Д’Актиль не ударился в бега: его жена только выздоравливала после тифа, и ему просто невозможно было никуда уехать. И вот совсем скоро, в один из январских дней, когда силы дроздовцев и корниловцев стремительно таяли, а лед на Дону лопался от внезапно наступившей оттепели, на ростовских улицах раздался грохот копыт красных кавалеристов, отдаленно смахивающий на маршевый рокот.
Как Д’Актиль и Покрасс «перекрасились» и написали Буденному марш
Впрочем, если кто и был в чем-то похож на Бубу Касторского, так это Дмитрий Покрасс, совсем еще молодой, 20-летний коллега Д’Актиля по театру «Кривой Джимми». Свою жизнь на эстраде он начал очень рано: с восьми лет отбивал чечетку на потеху киевской публики, затем какое-то время обучался по классу фортепьяно в Петроградской консерватории. Он был ровесником ХХ века, и к своим 20 годам уже неплохо музицировал на фортепьяно и сочинял легкие мотивчики для куплетов и романсов. Для белого генерала Дроздовского, пока его воинство стояло в Ростове, он умудрился написать «Марш Дроздовского полка» - тот самый множество раз перепетый и переписанный всеми участниками гражданской войны гимн, который начинается со знаменитой строки «По долинам и по взгорьям…» Когда Первая конная армия входила в Ростов, маленький юркий Покрасс (нос кнопкой, полные губы, по-детски оттопыренные уши и смеющиеся, но с грустинкой иудейские глаза) устремился навстречу победителям. Буденовцы въезжали в город степенно и уверенно, и к ним даже можно было подойти полюбопытствовать и обмолвиться словом. Восторженного Покрасса они совершенно очаровали, и, потрогав сбруи буденовских коней и кого-то угостив папироской, он помчался домой к своему приятелю Д’Актилю, чтобы сообщить тому о прибытии красной конницы.
Анатолий Абрамович Френкель в этот момент готовил обед на кухне для своей больной жены. В городе после стремительного отступления белых свирепствовал тиф. (Как свидетельствовал в своих воспоминаниях генерал Антон Туркул, командовавший в то время Дроздовской дивизией, при бегстве из Ростова ему запомнились «вокзальные залы, коридоры, багажные отделения, превращенные в огромный лазарет. Люди лежали вповалку. ...Это был сыпняк»[5].) Но даже в такой ситуации Д’Актиль, по воспоминаниям Покрасса, сохранил способность к стихотворной импровизации. Когда будущий советский композитор Дмитрий Покрасс предложил будущему советскому эстрадному поэту Анатолию Френкелю «задружиться с красными», а для этого - написать для них гимн (схема, проверенная еще на дроздовцах), тот немедленно ответил не только согласием, но и коротким экспромтом: «Стою у примуса, готовлю фарш. Четырнадцатой дивизии слагаю марш».
Интересно, что по другой версии встреча Покрасса и Френкеля произошла вовсе не на уютной домашней кухне, а в одном из лазаретов, брошенных белыми, где в это время находилась на излечении жена Анатолия Абрамовича. Некоторых из белых офицеров буденовцы зарубили на месте, а вот Покрасса и Френкеля пощадили, благо те не имели на себе военной формы, да и вообще мало походили на «рыцарей белого дела». Так или иначе, пианиста и поэта, которые назвались актерами «Кривого Джимми» и выразили горячее желание быть полезными советской власти, отвели в ростовскую гостиницу «Палас», где заседали красные комиссары - Ворошилов, Буденный, Пархоменко, Морозов и Щаденко. Правда, заседать им было особенно не на чем – вся мебель из «Паласа» была украдена, зато в углу сохранилось целехоньким старое пианино. На нем Покрасс и исполнил первую заготовленную им впрок (на случай смены власти) песню «Мы дети воли и труда». Но Семен Буденный лишь поморщился: «Нет, это больше подходит для пехоты!» И тогда Покрасс с Д’Актилем решились на смелую импровизацию: они напели товарищам комиссарам черновой вариант Гимна красной кавалерии. Товарищи сразу заулыбались: «Вот эта песня под коня подойдет!»
В истории «Марша Буденного» упоминается, что, хотя сама песня была написана в 1920 году, изначальных ее вариантов не сохранилось, и классической стоит считать редакцию 1923 года. Гимн звучал бойко и в самом деле неплохо ложился на перестук копыт наступающей Первой конной армии: «Мы — красные кавалеристы, И про нас Былинники речистые Ведут рассказ - О том, как в ночи ясные, О том, как в дни ненастные Мы гордо и смело в бой идём!».
Так всего за один неполный день Анатолий Д’Актиль стал заметным советским песенником, а Дмитрий Покрасс – подающим надежды советским музыкантом (известно, что он проживет долгую жизнь, будет работать с Исаковским и Лебедевым-Кумачом, станет главным дирижером Московского мюзик-холла и под конец жизни удостоится звания народного артиста СССР). Пока же обоих актеров «Кривого Джимми» зачислили в политотдел Первой Конной армии, о чем и Д’Актиль, и Покрасс впоследствии с гордостью расскажут в своих автобиографиях.
«Только я, седой романтик, прихожу по воскресеньям»: пародия на Горького и перекличка с Маяковским
Между тем, гражданская война близилась к завершению: белые откатились в Крым и заперлись там, отгородившись ненадежным щитом Перекопа. Постранствовав с буденовской конницей по степным бивуакам и вдоволь навыступавшись на митингах, Анатолий Д’Актиль и Дмитрий Покрасс решили вернуться в столицы: первый в Питер, второй – в Москву. В Петрограде Д’Актиль какое-то время, вдохновившись примером своего учителя Амфитеатрова, издавал и редактировал сатирический журнал "Красный ворон" (впоследствии "Бегемот"), а также журнал "Смехач". Любопытно, что сам Александр Амфитеатров, окончательно поссорившись с большевиками, бежал в это время с семьей в Финляндию – на лодке под покровом ночи, как тогда делали многие «бывщие» в опустевшей императорской столице (благо, граница с финнами по реке Сестре проходила всего в трех десятках километров от Невского проспекта).
Что до бывшего борцописца «Бича», то он довольно быстро освоился в новой реальности и постепенно превратился в сановного и привилегированного эстрадного поэта молодой советской России, которому многое было позволено. В 1928 году Анатолий Абрамович даже обрушился с критикой на Горького, когда тот впервые после семи лет эмиграции решился посетить СССР. Общеизвестно, что Алексею Максимовичу устроили пышную встречу, несли от вокзала на руках и в таком взъерошенном виде передали лично товарищу Сталину, который и уговорил Горького серьезно подумать о переезде на ПМЖ в Советский Союз. Среди хора восторженных голосов, приветствовавших пролетарского классика, выделялся разве что один едкий (напоминавший об амфитеатровской стилистике «Трепача») голос Френкеля, написавшего неплохую остроумную пародию на «Песнь о буревестнике»:
«…И сказали буйной птице:
- Мы заслуги ваши ценим. Но ответьте на вопросы общепринятой анкеты: что вы делали, во-первых, до 17-го года?
Вздыбил перья Буревестник и ответил гордо:
-Реял.
... - В-третьих: ваша специальность? Что умеете вы делать?
Покривился Буревестник и сказал:
- Умею реять» и т.д.
Пародия, если вчитаться, не так уже безобидна: Д’Актиль отказывает Горькому-«буревестнику» во всех профессиональных качествах кроме одного: умения реять, то есть быть символом минувшей бури и памятником самому себе. Однако для СССР времена революционного пафоса уже начинали проходить, сменяясь временами «социалистического строительства». Смутьян Троцкий с его идеей перманентной революции был выслан в Алма-Ату, и Френкелю, очевидно, представлялось, что такое же забвение ожидает и Горького.
«Нет,- сказали буйной птице. - Нам сейчас другое нужно.
Не могли бы вы, примерно, возглавлять хозучрежденье?
Или заняли, быть может, пост второго казначея
при президиуме съездов потребительских коопов?...
- Ах! - промолвил Буревестник. - Я, по совести, не мастер
на ликбезы и коопы, на торговые балансы и бухгалтерские книги...
Если реять - я согласен!»
Как следует из текста пародии, советские чиновники только «почесались на такие Буревестниковы речи» и свезли птицу «без особого почета в помещение музея при "Архивах революций": отвели большую клетку, подписали норму корму и повесили плакатик: "Буревестник. Тот который"... После чего едва ли не все, окромя Д’Актиля, забыли о нем. «Только я, седой романтик, прихожу по воскресеньям в помещение музея, приношу обрюзгшей птице канареечное семя, заменяю в ржавой банке застоявшуюся воду и - с оглядкой на прохожих - говорю не очень громко: «Пребывай себе в почете, птичка Божья - Буревестник!» - заканчивает Френкель свою пародию.
В реальности, как мы знаем, судьба Горького сложилась несколько иначе, но слово «клетка» Алексей Максимович и сам нередко применял к своим последним советским годам (правда, добавляя эпитет «золотая»). Кстати, помимо Д’Актиля, нашлись в СССР у Горького и другие недоброжелатели. Еще когда «пролетарский классик» пребывал на Капри, Маяковский писал ему в открытом стихотворном послании:
«Алексей Максимыч,
из-за ваших стекол
виден
Вам
еще
парящий сокол?
Или
с Вами
начали дружить
по саду
ползущие ужи?»
Отметим, что тот же Маяковский виртуозно использовал вопросы «общепринятой анкеты» в своем стихотворении «Юбилейное», адресованном Пушкину:
«Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
— А ваши кто родители?
Чем вы занимались
до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели».
Однако этим перекличка двух советских поэтов - Д’Актиля и Маяковского – и ограничивается. Их творческий почерк и судьбы слишком разнились. И к тому времени, когда Владимир Владимирович «лег виском на дуло», или, иными словами, поставил «точку пули в своем конце», для Френкеля начиналось самое сладкое в его жизни десятилетие – время его эстрадной славы, тридцатые годы.
«Принимай нас, Суоми – красавица»: лирика последних лет, война и смерть
В сталинские 1930-е в Д’Актиле угасает сатирический дар, но на смену ему приходит другой - лирический. Причем, в его лирике есть главное - нежность и подлинность. Он пишет для Леонида Утесова песню «Тайна», которая становится одним их первых советских шлягеров:
«Отчего, ты спросишь,
Я всегда в печали,
Слезы, подступая,
Льются через край.
У меня есть сердце,
А у сердца - песня,
А у песни - тайна,
Хочешь – отгадай».
Еще один шлягер – «Звать любовь не надо, явится незваной, Счастье расплеснёт вокруг» - напевали накануне войны едва ли не все советские комсомолочки (особенно девушек трогали строки про «подушку девичью подружку» и т.п.). К этой песне музыку написал никто иной, как Исаак Дунаевский, а это уже был статус, констатация высокого творческого уровня, на который взобрался бывший сибирский гимназист. В сотрудничестве с Дунаевским в 1936 году был создан и «Марш энтузиастов», который претендовал на роль – ни много, ни мало – второго государственного гимна СССР:
«В буднях великих строек,
В веселом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых!..»
Удивительно, но, может быть, поэтому в 1937-38 годах Д’Актиля благополучно миновал сталинский воронок, хотя чекисты, попади Анатолий Абрамович к ним в руки, многое могли бы ему припомнить: и антиленинские стихи 1917 года, и амфитеатровскую школу сатиры, и дружбу с дроздовцами. Однако все сошло ему с рук. В 1940 году в кинофильме «Светлый путь» дактилевский «Марш энтузиастов» исполнила сама Любовь Орлова.
Между прочим, именно в 1937-м году, на пике так называемого «большого террора», в свет выходит пластинка Леонида Утесова и его дочери Эдит с записью песни «Все хорошо, прекрасная маркиза». Текст этой композиции в оригинале написал французский поэт Поль Мизрати (еврей-сефард по происхождению), а вот на русский его перевел, по одним источникам, поэт Александр Безыменский, а по другим - Анатолий Д’Актиль. Как оно было на самом деле, сейчас уже не разберешь, но пластинка имела необыкновенный успех, хотя на фоне поставленного на конвейер массового убийства старых большевиков с их семьями и истребления всевозможных «бывших» она звучала несколько двусмысленно. И в то же время очень актуально: в СССР шла очередная грызня за власть, рушились судьбы и безупречные репутации, неизбежность Второй Мировой войны считалась делом почти решенным. «А в остальном, прекрасная маркиза…»
Впрочем, «остального» для Д’Актиля было отведено не так уж много. На рубеже 1939-40 годов начинается и быстро заканчивается советско-финская «зимняя война», но вся страна еще поет удивительно мелодичную и совсем не плакатную песню Д’Актиля: «Принимай нас, Суоми - красавица, В ожерелье прозрачных озёр!». Нет никаких сомнений, что песня была создана под идеологический заказ, чтобы оправдать попытку присоединить Финляндию к «дружной семье советских народов» («Отнимали не раз вашу родину, Мы приходим её возвратить»), но всё же за ее строчками про сосняк, который «кудрявится» по пограничным откосам, и про «невысокое солнышко осени» мерещится какой-то иной смысл. Чтобы преодолеть сотню с небольшим километров, отделяющие Ленинград от тогда еще финского Выборга, Красной армии пришлось потерять около 95 тысяч бойцов, а сам путь до Виипури (финское название города) занял 3 месяца и 12 дней. «Суоми – красавица» оказалась не слишком гостеприимной соседкой, и многие из тех, кто тогда постучались в ее владения, заплатили за это жизнью, как будто ошиблись дверью, и вместо волшебной озерно-сосновой страны угодили в Тартар. Примерно то же самое произошло и с автором: написав этот очередной шлягер, положенный на музыку его давним знакомцем Дмитрием Покрассом и его братом Даниилом, Анатолий Абрамович оказался, сам того еще не ведая, на пороге иного мира. Впереди его ожидала большая война, работа в блокадном Ленинграде вплоть до августа 1942 года, голод, истощение, эвакуация в Пермь (тогда – Молотов) и скорая смерть. Прах Носона-Нохима Абрамовича Френкеля, называвшего себя в разные годы то Анатолием Адольфовичем-Абрамовичем, то Д’Актилем, то Желчным поэтом, то даже Евгением Онегиным, был захоронен на православном кладбище Перми, где находится и поныне.
По имеющимся данным, могила Д’Актиля полузаброшена. 29 ноября исполнился ровно 81 год со дня его смерти. Так и тянет назвать поэта «незаслуженно забытым» и добавить что-нибудь про «глухую траву забвения». Всё так, хотя в сети периодически всплывают небольшие заметки и очерки про его творчество, в основном романсовое. Однако дело не в этом, а в том, что в замысловатом ребусе жизни Френкеля мерещится какая-то тайна, которая до сих пор не разгадана. В русскую литературу Д’Актиль въехал вместе с конницей Буденного, а покинул ее вместе с солдатами «Зимней войны» и Второй Мировой. Между двумя этими вехами как бы расположена сцена, на которой с успехом выступал паяц из «Кривого Джимми», срывая аплодисменты то дроздовцев, то буденовцев. Но если выйти из яркого света рампы и заглянуть за кулисы, то там наверняка проступят очертания берегов Гудзона, на которых рос и воспитывался будущий советский классик. Некоторую слабость к англосаксонской культуре он сохранил на всю жизнь – недаром уже в зрелые годы, виртуозно владея английским языком, он переводил рассказы Джека Лондона и О.Генри, и даже воспроизвел для русских читателей «Алису в стране чудес» Льюиса Кэролла, сделав это чуть раньше Владимира Набокова (оба перевода, и набоковский, и дактилевский, помечены 1923 годом). Кстати, кэролловская сказка – одно из самых таинственных произведений мировой литературы, где за маской детского произведения скрыты совсем не детские ребусы и символы (как мы знаем, Кэролл был превосходным знатоком математической логики).
Впрочем, может, и не было никакой тайны, и перед нами просто человек, «отплясавший свое пред ковчегом, за дождем, за ветром, за снегом», и сошедший в свой срок в небытие. Как говорил Король в «Алисе», переведенной Д’Актилем: «Письмо несомненно написано кому-то, если только оно не написано никому. Но этого, знаете ли, — не бывает». А Белый кролик к этому добавлял: «В конце концов, это даже не письмо. Это — стихи».
[1] Сатирический журнал «Трепач» («еженедельный журнал сатиры, юмора и воопче») №5 за 1917 год, обложка
[2] Сатирический еженедельник «Бич», №34, от окончания цензуры – 24-й. Сентябрь 1917 года, с 11
[3] Сатирический еженедельник «Бич», №22, от окончания цензуры – 12-й. Июнь 1917 года, с 3
[4] Прокопчук Я. Театри мiнiатюр та кабаре в УкраVнi на початку ХХ столiття // http://vk.com/topic-42452588_28037194.
[5] А.В. Туркул. Дроздовцы в огне. Картины гражданской войны 1918-20 годов. Мск, «Терра», 1996 г. с. 117
