Отрывки из книги
Зубков Е.В. «Житие инженера». Опыт бытописания середины ХХ века в трех частях с отступлениями!5 ноября 1968 года. М., Издательский дом МЭИ, 2011г., 399[17]с. илл. (заказ книги по ссылке: www.alib.ru/bs.php4?bs=FINIST)
Введение.
22 июня – не только грозный и скорбный день начала Великой Отечественной войны, но (обратимся к природе) это и день солнечного противостояния, самый длинный в северном полушарии и самый короткий – в южном, а еще это праздник середины зимовки для антарктических коллективов полярников на шестом континенте, когда со всех станций идут встречные поздравления. Все поздравляют всех. И руководители стран, участвующих в антарктических исследованиях, тоже шлют поздравления всем зимовщикам. Не только своим.
По крайней мере так было 46 лет назад в период 14-й САЭ (Советской Антарктической Экспедиции). 15 ноября 1968 года в свой первый антарктический рейс отправился «Профессор Зубов», научно-исследовательское судно, имея на борту 250 участников 14-й САЭ.
Этой экспедиции и зимовке на станции «Молодежная» посвящена 3-я часть книги, но в настоящем отрывке речь не о моих впечатлениях и переживаниях, а об Эрнсте Теодоровиче Кренкеле, его рассказах о челюскинской эпопее и первой экспедиции на Северный полюс в 1937 году. Из первых рук. То, что слышали участники экспедиции и экипаж судна. Это повод напомнить о знаменитых советских полярниках, тем более, что грядет полоса круглых дат: в этом году исполнилось 95 лет НИИ Арктики и Антарктики (ААНИИ), 60 лет основания КАЭ – проекта Комплексная Антарктическая Экспедиция, в будущем году – 60-летие начала Советских исследований в Антарктиде и 45 лет со дня смерти Э.Т. Кренкеля.
Э.Т. Кренкель (1903-1971) – начальник рейса.
Эрнст Теодорович Кренкель был начальником рейса на «Зубове», где находилась вторая партия полярников из состава четырнадцатой САЭ, направлявшихся в Мирный, Восток и Беллинсгаузен.
Таиров, капитан «Зубова», отвечал за экипаж и судно, а зимовщики в отсутствие Д.Д. Максутова, начальника 14-й САЭ, уже отплывшего на «Оби» месяцем ранее, оставалась как бы без общего руководства, поскольку формально капитану не подчинялись. Непорядок. Для этого в ГУГМС (Главное Управление ГидроМетео Службы), которым руководил в то время Евгений Константинович Фёдоров (1910 – 1982), из той легендарной папанинской четвёрки), учредили должность начальника рейса. Как писал в своих воспоминаниях сын Кренкеля [1], отец давно мечтал побывать в Антарктиде. Каким образом решился вопрос о назначении Эрнста Теодоровича начальником рейса – не суть важно. Выбор был правильный – авторитета Кренкелю не занимать. По слухам, ходившим на судне, когда Фёдоров предложил Кренкелю возглавить рейс, тот, якобы, спросил: «А что я там делать буду?», на что Фёдоров, якобы, ответил: «Да ничего там особенно делать не надо. Сплаваешь – и всё».
Не могу сказать, что я познакомился с Кренкелем. Несколько коротких эпизодов общения нельзя назвать знакомством. Вряд ли он выделил бы меня из толпы, идентифицировал как знакомого. Но я-то о нём слышал с детских лет: экспедиция на Северный полюс, папанинская четвёрка. Это было событие, великое свершение для страны, по общественному резонансу, по всеобщему ликованию сравнимое с полётом Гагарина четверть века спустя. Даже в первые послевоенные годы оно не потускнело, не стёрлось во времени. Помню книгу об этой эпопее (мама приносила с работы мне, второкласснику, из библиотеки): крупного формата, хорошо изданная. С той книги Кренкель в моём сознании – человек-символ, вошедший в историю.
В 1968 году ему было 65 лет, и на судне он воспринимался как старик. Седой, высокий, сухопарый, костистый. Относились к нему с уважением и не потому, что начальник рейса, – чисто по-человечески симпатизировали. Манера держаться к тому располагала: доступность, сдержанная доброжелательность. Человек, долгое время проведший в замкнутых тесных коллективах полярных станций, не может быть чванливым и недоступным. Защитная оболочка, носимая в городе, среди массы незнакомых, чужих, подчас враждебных, людей, неизбежно истончается, пробивается на зимовке. Как бы ты ни пыжился и не надувал щёки, раскусят и поймут быстро, так что лучше не отгораживаться и не замыкаться в себе. И эта готовность к человеческому контакту ощущалась в Кренкеле.
В рейсе он писал короткие путевые сообщения для «Комсомольской правды» (в моё отсутствие дома отец сохранил вырезки из «КП»). Будучи председателем ВОФ (Всесоюзного общества филателистов), выступал как «лорд-хранитель печати»: в его распоряжении находился специальный художественный почтовый штемпель 14-й САЭ [2]. Гашения этим штемпелем делались только в период пребывания судна в Южном полушарии: после пересечения экватора на пути «туда» и до перехода на пути «обратно». Вскоре после праздника Нептуна (о нём ниже), во время которого на судне повеяло пьяненьким душком пиратской вольницы, как-то днём я постучался в каюту Кренкеля. Мне хотелось добраться до заветного штемпеля. Вообще-то неудобно (так мне казалось) было лезть с этим к начальнику рейса. Однако прецедент к этому моменту уже возник.
Итак, я постучался в каюту. В большом светлом кабинете, за большим письменным столом сидел Эрнст Теодорович. Я объяснил причину своего вторжения. Появление родственной души его несколько оживило. Штемпель вместе с подушкой был извлечён из стола, и я принялся за дело.
– А вы в обществе состоите?
– Нет, не состою. (Я не стал рассказывать, что вступил в общество четыре года назад, но постепенно «выступил» из него. Стало жалко тратить время на «общество». Появились более насущные интересы).
– Вступайте, вступайте.
Завязавшийся было разговор, к сожалению, был прерван. Кренкеля куда-то вызвали.
Праздник Нептуна
Формат праздника перехода экватора в общих чертах хорошо известен. Вот как он протекал на «Зубове». В кормовой части шлюпочной палубы построили бассейн: каркас из досок выстлали изнутри толстым брезентом. Может быть, даже не в один слой, во всяком случае, воду он держал (при заполнении доски лопались дважды – не выдерживали давления). Бассейн довольно глубокий – более двух метров и длинный – около десяти, но узкий – не более двух метров.
3 декабря. Солнечный жаркий день. Вся кормовая часть забита людьми. Те, кому предстояло пройти крещение, а таких – большинство, заранее вышли в плавках, купальниках или оделись попроще. И Кренкель вышел в белой рубашке с коротким рукавом, тёмных свободных штанах, типа пижамных, в сандалиях на босу ногу.
Перед бассейном, в центре палубы, место занял Нептун с чертями, пиратами и двумя наядами-трансвеститами в париках и дикарских юбочках из мочала; у них приготовлены бочка с мыльным раствором и, на длинной палке, мочальная кисть, по другую сторону от морского владыки – бадья с вином. Рыжий полосатый чёрт (четвёртый помощник, пожарник Иван Андреевич Журкин) ковшом черпал из бадьи и подносил окрещенным. Среди этой сомнительной компании – судовой врач Ельсиновский. Чтобы не креститься (не знаю, боялся или закон не позволял), он затесался в эту вольницу в наряде халдея, напялив на голову остроконечный колпак и надев пёстрый халат. Одна наяда, дородная и необъятная, килограмм под сто, другая, выглядела на все сто (не по весу, по качеству), в белом парике, с нарумяненными щеками, глаза и брови подведены, губы ярко накрашены. Вот этими ярко накрашенными губами она влепила капитану смачный поцелуй в щёчку. И началось. Капитан стал перед Нептуном на колени, что-то говорил (за шумом не было слышно) и его, в белой парадной форме, кинули в бассейн. Следующим по старшинству был начальник рейса. Черти подошли к нему уважительно, бережно окропили водичкой и потянулись за чаркой, но Кренкель неожиданно для всех добровольно плюхнулся в бассейн, вызвав бурные крики одобрения. «Я решил не халтурить», – сказал он, вылезая и становясь рядом с капитаном. И это только добавило ему народной любви. Для всех остальных обряд крещения проходил «весомо, грубо, зримо»: очередную жертву ставили перед Нептуном на карачки, стягивали (до половины) трусы и ставили на задницу (а у кого плешь на голове, так ещё и на плешь) печать сажей, разведённой в машинном масле (смыть клеймо было очень непросто). Но и это еще не всё. Кистью мазали голову мыльным раствором, а тело и физиономию – какой-то плохо смывающейся дрянью. Хватали и волокли всех подряд без всякого почтения. Женщин крестили с особым удовольствием. Французам не сделали снисхождения и окрестили на общих основаниях, чем они, как мне показалось, были несколько шокированы. Мало того, одна из наяд, та, что поменьше, уже изрядно набравшаяся, с воплем: «Хочу французика! Французика хочу!» бросилась за одним из них в бассейн. Чёрт-виночерпий, оставив вверенный ему пост, тоже бросился в воду. Праздник бушевал.
Мы с Верешкиным стояли несколько на отшибе и снимали и фото, и кино. Были морально готовы к обряду и ждали, а нас обходили стороной. (Какие-то слухи бродили по судну: принимали нас не за тех, кем мы были на самом деле, не за рядовых инженеров). Но вот схватили и повели Верешкина, а я остался. Наконец, приблизился смирный чёрт и робко сказал: «Ну, пойдёмте». И я пошёл за ним.
Старик Нептун тяжёлым взглядом
Окинул медленно меня,
И две развратные наяды
Возникли среди бела дня.
Вверху оркестр нестройно тренькнул,
Насели черти со спины
И я упал на четвереньки.
Снимают, чувствую, штаны.
От этой царской благодати
Краснею до поры, до сей, –
На зад нашлёпали печатей
И с воплем бросили в бассейн.
Я был крещён без проволочки,
Явился людям грязен, бос,
А пьяный рыжий черт у бочки
Мне даже чарки не поднёс.
После перехода экватора потянулись однообразные дни плавания в пустынных водах. С 29 ноября по 18 декабря (до первых айсбергов) двадцать дней в абсолютно пустынном океане. «Вода, вода, кругом вода».
Эрнст Теодорович за это время дважды выступал с рассказами о своей полярной жизни. Я полагаю, ему часто приходилось выступать перед рабочими, колхозниками, солдатами, а теперь вот – перед матросами и экспедиционным составом. Ниже изложение бесед по моим записям, сделанным по памяти, после выступлений. Возможно, они не полны. Многое известно и неоднократно описано. Тем не менее, привожу, что слышал от первоисточника.
Беседа первая. О челюскинской эпопее.
В 1933 году Кренкель плавал радистом на ледоколе «Сибиряков». Впервые в истории мореплавания судно прошло тогда Северный морской путь (от Мурманска до Берингова пролива) за один летний сезон, за одну навигацию. Недалеко от мыса Дежнева произошло сжатие, и судно потеряло единственный гребной винт. На парусах и, цепляясь за торосы, подтягиваясь на лебёдках, пользуясь взрывчаткой, они кое-как продрались до Берингова пролива, к чистой воде, где их ждал буксир «Уссуриец» [1]. Буксир отвёл судно на ремонт в Иокогаму. По случаю успешного завершения рейса Сталин прислал радиограмму, в которой была знаменитая фраза, ставшая впоследствии лозунгом: «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять».
На следующий год на датской верфи «Буремейстер ог Вайн» (той самой, где много лет спустя была построена «Обь») спустили на воду пароход «Челюскин». Почти в полном составе прежний экипаж «Сибирякова» отправился по тому же маршруту на «Челюскине». Как и год назад, в том же самом районе происходит сжатие. Пароход начинает дрейфовать в направлении Берингова пролива. Его выносит через пролив и, когда до чистой воды остаётся не более двух миль, дрейф прекращается. Двое суток шла бешеная напряженная работа: долбили в двухметровом льду лунки, закладывали взрывчатку, надеясь вызвать трещину в ледовом поле и вывести пароход. От близких взрывов вылетали стёкла в иллюминаторах. А потом поднялся южный ветер, и ледяные поля двинулись обратно на север. На этот раз пароход отнесло далеко от пролива, к острову Врангеля. 13 февраля 1934 года в ледовом поле появилась трещина, перпендикулярная борту парохода. Поля начали смещаться и разрезали корпус по линии касания со льдом. Борт судна вывалился наружу, паровую машину сдвинуло с фундамента, как спичечную коробку. Пулемётными очередями трещали заклёпки, вылетавшие из раздираемых листов обшивки. Пароход рывками оседал на нос; агония продолжалась полтора часа. Полярная ночь, пурга, температура минус 300С. Экипаж и пассажиры успели выгрузить на лёд самое необходимое. Погиб один человек – завхоз Борис Могилевич. Он приготовился спрыгнуть на лёд и уже присел, как обычно приседают перед прыжком, но судно дёрнулось и резко осело на нос. Он потерял равновесие, поскользнулся, упал, и тут с кормы на него покатились бочки с горючим.
Первый самолёт Леваневского прилетел через две недели, но при посадке уже на обратном пути сломалась стойка шасси. Следующие самолёты пришли спустя месяц. За это время они, подтягиваясь на север, устраивали промежуточные базы с горючим по трассе Хабаровск – мыс Ванкарем (на побережье Ледовитого океана, почти на одной долготе с островом Врангеля).
(Взгляните на карту и оцените расстояния, представьте риски при том уровне развития авиации и проделанную работу в разгар зимы – Прим. авт.).
Всего вывезли 104 человека, среди них десять женщин и двое детей. Женщин, детей и больных (кое у кого психика не выдержала испытаний) вывезли в первую очередь.
Самым тяжёлым за это время было поддерживать аэродром в рабочем состоянии: постоянная расчистка полосы, засыпка и заливка трещин, а они возникали то и дело. Кормёжка на льдине была очень экономная: три сухаря и полбанки тушенки в день на человека. Последними на льдине оставались шесть человек (Кренкель в их числе, а как же без радиста? – Прим. авт.) и две упряжки ездовых собак. Собаки были «политические». Дело в том, что их взяли у чукчей под честное слово Советского правительства. Собак вывезли. Их нельзя было оставить.
Последние шесть человек. Самый нервный момент, потому что такими силами подготовить полосу практически невозможно, а в последний день через поле по диагонали прошла трещина. Перед отлётом они решили как следует наесться. Оставались 72 банки консервов. Их съели вшестером, разогрев в тазу, в котором до этого мыли детей. Кренкель сказал: «Я себе руку натёр, пока открывал банки». Последний сигнальный костёр жгли из палаток, спальных мешков и остатков продовольствия. Кренкель лично сжёг три ящика «Казбека». (в сороковые годы эта деталь поражала воображение. – Прим. авт).
Несмотря на трещину, Водопьянов сумел сесть и взлететь. Челюскинская эпопея завершилась.
Беседа вторая. Об экспедиции на Северный Полюс
На вторую беседу я опоздал по уважительной причине: подошла очередь дежурства на камбузе. Поэтому – не с самого начала.
Когда готовили перелёт Чкалова через Северный полюс в Америку, Сталин спросил насчет метеообеспечения полёта и это был подходящий момент для постановки вопроса об организации экспедиции на Северный полюс. К тому времени на северном побережье материка, Земле Франца-Иосифа и других северных островах уже существовала сеть полярных метеостанций, сведения с которых позволяли в какой-то мере прогнозировать обстановку на трассе Северного морского пути, но севернее Земли Франца-Иосифа у метеорологов оставалось белое пятно. Станция на Северном полюсе была необходима, и решение было принято. Начались работы по подготовке экспедиции. Всё снаряжение и продовольствие подбиралось и изготавливалось по специальному заказу исходя из минимизации веса.
Взлетали с Новой Земли. Водопьянов еле поднял перегруженную машину. Перед посадкой на самолёте отказал умформер, и связь с Большой Землёй оборвалась. На льдине Кренкель мучился со связью: на морозе садились аккумуляторы, и он восемь часов не мог выйти в эфир. Однако начальник экспедиции Отто Юльевич Шмидт за всё это время не выказывал недовольства и не дёргал радиста, дав ему возможность справиться с проблемой.
Кренкель вспоминал о страшной тесноте житья в палатке. Часто происходили сжатия, льдины раскалывались и расходились.
За время дрейфа у него выработалось стойкое отвращение к шоколаду «Золотой ярлык». Шоколада было вдоволь, но ни селёдки, ни, тем более, солёных огурцов в запасах не оказалось.
Льдина непредсказуемо быстро дрейфовала на юг, в сторону Гренландии. Обстановка становилась напряжённой. В условиях полярной ночи за ними из Мурманска вышли два ледокола: «Вайгач» и «Мурман». Суда добрались до льдины, и капитаны стали тянуть жребий: кого к кому брать на пароход. Папанин с Кренкелем попали на «Вайгач», «Мурман» принял Ширшова и Фёдорова. Когда прибыли в Ленинград, то на митинг-встречу на Дворцовой площади собралась такая масса народа, что возникла опасность давки: по площади заходили волны, поэтому митинг быстро свернули и полярников увезли в Москву. Их встречали в Георгиевском зале, столы были накрыты на пятьсот человек. Пришёл Сталин. Кренкель оказался за столом между Будённым и Ждановым. Будённый спросил:
– Что будете пить: водку или коньяк?
– Я, Семён Михайлович, на самогонке воспитан.
И это понравилось Будённому.
После окончания банкета вся четвёрка подошла к Сталину. Поблагодарили за приём и подарили ему пса Весёлого – участника дрейфа. И Сталин покинул зал, ведя пса на цепочке. Весёлый потом долго жил у него на даче.
Конец второй беседы
Последний раз я видел Кренкеля в радиорубке Мирного 8 января 1969 года. Было около пяти часов утра. Станция ещё спала. Низкий розовый свет поднимавшегося, точнее сказать, не садившегося солнца лежал на неровностях снежного покрова, на тамбурах, скрывающих спуск в дома, ушедшие глубоко под снег. Светлые голубые тени. Лёгкий леденящий ветерок с купола. Тишина.
Накануне прошёл день спуска флага 13-й и подъёма флага 14-й САЭ. День смены экспедиций. Всё руководство, включая капитана «Зубова», собралось в Мирном. Ну, а вечером, естественно, интенсивно отмечали. Повод вполне достойный.
Я ждал рейса на Молодёжную. Лётчики меняли зимовщиков на Востоке, забрасывали грузы. Непрерывно курсировали туда и обратно, благо погода позволяла. План был такой: как только закроется по погодным условиям Восток, тут же летим в Молодёжную, и я – первым рейсом. Это обещал Максутов.
Я встал пораньше, чтобы проштемпелевать конверты печатями Мирного. Днём в радиорубке до штемпелей не доберёшься: надо всем, особенно тем, кто с «Зубова» (вот-вот отплывут). Рассчитывал, что наутро после праздника никого не будет. Пришёл. В закутке, где стоял стол, уже сидел Кренкель с пухлой пачкой конвертов. Ему тоже нужно успеть до отплытия, а конвертов больше, чем у кого бы то ни было: свои обязательства перед знакомыми филателистами. Вот и пришёл пораньше. А мог бы отдать радистам. Надо заметить, что «сувенирной» почты, т.е. заранее подготовленных для гашения на станциях конвертов, почтовых карточек и открыток с марками, подобранными по тематике и присылаемыми филателистами «со стороны», было действительно много. Радисты просто зверели от наплыва: присылали пачками (не по одному десятку от одного адресата) да ещё с инструкциями: как, куда и когда поставить штемпель. Наших, домашних филателистов иногда просто игнорировали, но с зарубежными (особенно друзья-демократы усердствовали) – сложнее, отказать неудобно. Кренкелю, если б он обратился к радистам, конечно, не отказали бы, но он никого не хотел обременять и никому не доверил это ответственное дело. (Штемпель, между прочим, ещё надо правильно поставить по канонам филателии). И он священнодействовал. Аккуратно ставил печати, время от времени делая выдох на штемпель. Я смотрел на этого пожилого человека, я симпатизировал ему, я вдыхал аромат радиорубки, и сердце моё наполнялось уверенностью, что, если где-то на конвертах и притаились микробы, пытающиеся пробраться на стерильный континент с Большой Земли, то конец их неотвратим и близок.
Наш Кренкель (сборник). Под ред. Е.К. Федорова. Л., Гидрометеоиздат, 1975, 176с. Журнал «Филателия», М., Издатцентр «Марка». 2007, №12(498), с.25-32
