Ещё раз о городе Егорьевске
(Сердечный привет Татьяне Воеводиной!)
Дедушка и бабушка Геныча по материнской линии проживали в подмосковном городке Егорьевске в большом деревянном многоквартирном доме, построенном для своих работников текстильным фабрикантом. Дед работал на ткацкой фабрике мастером, бабушка - ткачихой. Дом стоял на улице Двор Вождя - неизвестно, какого именно, - но все горожане полагали, что имеется в виду лучший друг советских текстильщиков товарищ Сталин. (Теперь это улица Тельмана.) Дом и прилегающие к нему хозяйственные постройки были спланированы идеально и обеспечивали жильцам максимальные по меркам того времени удобства. «То время» - это самый конец XIX-го века, но оно до сей поры дает ощутимую фору и «хрущобным», и застойным брежневским временам по части строительной продуманности и целесообразности. Нанятые фабрикантом архитекторы и строители знали толк в своем ремесле: забегая вперед, следует заметить, что «сшитый» из дубовых бревен дом пережил и самого вождя, и ХХ-й век целиком, и уверенно продолжает существовать в XXI-м веке. И само здание, и должным образом структурированное вокруг него пространство (сейчас говорят: микроинфраструктура) и поныне служат немым укором современным халтур-Нимейерам от архитектуры, во множестве наплодившим безликие фабрично-заводские микрорайоны и убогие рабочие поселки. Из разменявшего вторую сотню лет дома нынешних жильцов не удалось выманить в новый панельно-бетонный егорьевский микрорайон даже сдобными калачами.
В 1953-м году умер Иосиф Виссарионович Сталин. Дед Геныча поехал в Москву на похороны вождя. Приблизиться к похоронной процессии дедушке Ефиму не удалось. Толпа зевак чуть не раздавила Ефима Яковлевича в лепёшку. С помятыми боками, с отдавленными ногами и без оставшихся в Москве новеньких галош дед возвратился в родные пенаты.
Ефим Яковлевич пережил Сталина всего на полгода. В середине весны на него упал тяжеленный тюк с пряжей - сорвался с кранового крюка. Все кости остались целы, но дед начал чахнуть. Можно спорить, что именно дало толчок развитию раковой опухоли: удар, полученный при падении тюка, или дурная наследственность, но бабушка Геныча Екатерина Леонтьевна до самой своей смерти почем зря костерила злополучный тюк.
Диагноз был суров: рак желудка. Дедушке сделали операцию, и бабушка забрала его домой. Домашние пребывали в депрессии, но Геныч по причине несознательного малолетства не мог разделить с ними весь ужас и горе. Мальчика просили не докучать угасающему после операции дедушке, но он не слушался и постоянно забегал в огромную, как ему казалось тогда, залу, где на высокой кровати лежал любящий его дедушка Ефим. Комната действительно была немаленькой - аж с тремя «французскими» окнами в одном простенке, смотревшими на мощённый булыжником тихий переулок, куда выходили парадные подъезды дома. При трёх с половиной метровых потолках и непоколебимом полу из двухдюймовых досок пятидесятисантиметровой ширины здесь прекрасно смотрелась старинная мебель: буфет, стулья, в том числе и венские, и особенно поражающий размерами и статью обеденный стол с чрезвычайно массивной столешницей и мощными ножками, который не могли оторвать от земли и два здоровенных мужика.
Бабушка не могла забыть злосчастный тюк с пряжей, а Генычу навсегда врезалась в память картина, исполненная не умиления, но скрытого в то время от малыша подлинного трагизма. С бумажным «фунтиком» обсыпанных сахаром подушечек «дунькина радость» несмышлёныш Геночка в беспричинно-неуместной жизнерадостности стихийно оптимистичного козлёночка бегал кругами вокруг уникального стола, время от времени притормаживая у дедушкиной постели, чтобы предложить ему конфетку. Дедушка мягко отказывался, ослабевшей рукою ласково гладил внука по не знающей забот головёнке - и Геныч опять пускался в нескончаемый забег против часовой стрелки: бессознательно боролся с жестоким всесильным временем? В те минуты простыня была почему-то откинута, и на левом боку Ефима Крупникова чётко выделялся тёмно-коричневый послеоперационный шрам. Иссохшее тело дедушки имело цветовой оттенок, из романа в роман называемый писаками «пергаментным». Подросший Геныч сначала в точности так его и называл, потом дал оттенку кожи умирающего деда другое, может быть, неуклюжее, определение: цвет прогорклого сливочного масла в летних сумерках. Хоть сопливая метафора, зато своя.
«Дунькина радость» в руках резвящегося малыша, снова и снова пытающегося угостить вновь и вновь отказывающегося от такой вкусной
штуки ожидающего избавления от страданий деда - эпизод мог бы стать классикой, выйди он из-под кинопера Федерико Феллини. Геныч попытался сказать пару добрых слов о дедушке в романе «Гуттаперчевая Душа в страдательном залоге», но не сумел ярко и пластично отобразить потрясающий высокий драматизм внешне непримечательной сцены. Не удалось ему сделать это и сейчас, когда он поминал деда Ефима добрым словом на страницах продвигающегося вперёд муравьиными шагами нового романа. Вышло опять совсем не то, и Геныч понимал: ему не хватает писательского мастерства и таланта - он понимал это всегда. Таланта, мастерства да ещё способности беззастенчиво «заголяться». Стеснительность для писаки неуместна и даже вредна: хочешь вышибить из одетого в кевларовую броню равнодушия и скепсиса читателя горючую слезу, оргастический стон или вызвать у него ощущение леденящего вяло текущую кровь ужаса - отбрось к чёртовой матери всякий стыд и стань нравственным стриптизёром, моральным эксгибиционистом, психологическим обнаженцем.
Забеги малолетнего идиота против часовой стрелки не приостановили неумолимого хода времени: осенью дедушка в муках скончался.
Геныча старались держать подальше от места печальных событий, но это ещё большой вопрос: надо или не надо отягощать нежную душу ребенка с самых малых лет? Ни предпохоронной суеты, ни выноса тела Геныч не видел. Его вместе с соседским мальчиком-одногодком Воликом Кочновым привели в осиротевшую, любимую дедушкой залу, только к началу поминок. Сцена явления малышей-приятелей траурно одетому народу получилась не менее инфернальной, нежели психоделический эпизод «дунькина радость». Два малолетних кретина с пучками опавших тополиных веточек в руках «шумною толпой» вступили в полную скорбящих людей комнату, дуэтным унисоном беспрестанно повторяя во весь голос недавно услышанные, но уже перековерканные слова: «Поминки вспоминать! Поминки вспоминать! Поминки вспоминать!». Щёчки приятелей пунцовели с осеннего холода, наивные глазёнки были распахнуты шире «французского» окна, души были безгрешны и чисты, - в общем, это был полнейший атас!
Отец Геныча на похоронах не присутствовал - служилый человек старательно тянул лямку в Восточной Германии. Генкин папаша попал туда прямо из надоевшего хуже горького турнепса Станислава: на неметчине ещё не успел выветриться крепкий русский дух бравого сапёра Василия, а он уже снова тут как тут! «Товарищ Жюков» пригнал из Фрицландии целый пульмановский вагон всякого добра для удовлетворения собственных материальных потребностей и материальных потребностей своих родственников, в том числе, по утверждению русской службы Би-Би-Си, более тысячи (!) женских платьев - следователь замучился пыль глотать считавши.
Василий Ерофеев был мелкой сошкой, но и ему кое-что перепало. Отец несколько раз приезжал в краткосрочный отпуск, и каждый его приезд в Егорьевск становился событием - нечто вроде локальной выставки достижений народного хозяйства образованной в 1949-м году ГДР (не Грузинской Демократической Республики, как ошибочно могут истолковать эту аббревиатуру новые русские, а Германской Демократической Республики). Не зря же сапёр Ерофеев ползал на вечно голодном брюхе по минным полям Второй Мировой - теперь настал и его черед подхарчиться. Вагон не вагон - но свою маленькую тележку барахла Василий отхватил. Всё что попадало под руку, он складировал в огромные, немецкого же производства, кофры – самоценные произведения искусства умеющего красиво жить народа, отличающегося аккуратностью, дисциплинированностью, педантичностью и многими другими хорошими качествами. Изготовленные из высококачественной немецкой фибры чемоданы, габаритами не уступающие пульмановскому вагону, имели не поддающиеся вандалистской грубой силе неотрывающиеся ручки, не заклинивающие и не ломающиеся замки и выстроганные из настоящего бука наружные рёбра жесткости. В таком чемодане легко размещался сам пятилетний Геныч вместе с закадычным дружком Воликом.
Гостинцы распределялись в чемодане слоями - та ещё геология меркантильности и вещизма. Нижний слой составляли тяжёлые предметы, например, буковые планшеты с набором столярных или слесарных инструментов, ткани драп, бостон и диагональ в отрезах, коврики, накидки, покрывала и скатерти; в среднем слое располагались носильные вещи - мужские костюмы, женские платья, детская одежда и обувь, а также различная мелочёвка типа дорожных несессеров, кашне, перчаток, пульверизаторов, летних спортивных маек и т.д. Ну а поверх всего этого богатства Василий Ерофеев обычно укладывал шоколадные наборы и конфеты в коробках и просто обильной россыпью – дегустируя монбланы и эвересты сладостей, Геныч подложил себе большую свинью: начиная с пятого класса он постоянно мучился зубами.
Мощные инъекции германского ширпотреба на фоне удручающего отечественного ширпотребовского «авитаминоза» заметно повысили материальное благосостояние семьи. Благотворность интенсивных вливаний, их положительные последствия прослеживались и через многие годы после жирного для Геныча начала пятидесятых. Как известно, некоторые вещи могут преданно служить человеку десятилетиями и даже веками - особенно немецкие. Столярные и слесарные инструменты, настенные коврики, покрывала, дорожные несессеры продолжают исправно выполнять свои немудрёные функции. Даже прекрасный столовый сервиз фирмы “Oscar Schlegelmilch” («Оскар Шлегельмильх») понес всего лишь незначительные боевые потери – в основном в «женском батальоне» чашек весьма тонкой работы. А уж разнообразнейшая мелочёвка и всякого рода безделушки, которые Василий Ерофеев загружал в бездонные, как бочки Данаид, чемоданы навалом, до недавнего времени всё ещё нет-нет да и продолжали всплывать из многолетних напластований квартирного хлама, несмотря на неоднократные переезды, при которых обычно теряются вещи.
Славный подмосковный городок Егорьевск был далеко не чужд всему, что связано с небом. В местном училище ГВФ готовили пилотов и штурманов гражданской авиации - учились в нём не только «счастливые дети народов» из братских советских республик, но и «наши зарубежные друзья», в том числе и «негры двухметровые» из стран Африки. Здесь же когда-то проходил переподготовку знаменитый советский лётчик Валерий Чкалов. Во дворе училища стояли три настоящих, «живых» самолёта - среди них выделялся содранный с американского «Дугласа» тёмно-зелёный, с голубым подбрюшьем, знаменитый «ЛИ-2». В Егорьевске функционировали сильный парашютный и планерный клубы; на вынесенном за черту города грунтовом (скорее травяном) аэродроме с утра до позднего вечера кипела лётно-парашютная жизнь.
Субботы и воскресенья становились для егорьевских ребятишек настоящими праздниками. Все местные пацаны бредили и грезили небом. Они мечтали побыстрее подрасти, чтобы начать прыгать с парашютом.
В те годы ещё не был изобретён парашют «летающее крыло». В ходу были старые модели парашютов - условно говоря, с квадратным и круглым куполом. Последние часто имели так называемое полюсное отверстие, вроде бы предназначавшееся для смягчения динамического удара при открывании и развёртывании купола. Полюсные отверстия плоховато демпфировали жестокий динамический удар, и почти каждую субботу на утопающем в разноцветье-разнотравье егорьевском аэродроме разыгрывались парашютные трагикомедии, зачастую не дотягивающие лишь нескольких миллиметров до трагедии подлинной. От мощного удара молодые парни и девушки из ремесленного училища иногда теряли сознание; в редких случаях с парашютистов срывало даже сапоги! В это почти невозможно поверить - попробуйте стащить с себя сапог с высоким голенищем! - но Геныч видел такое собственными глазами.
Однажды во время прыжка у инструктора сорвало с ремней планшет с картами (секретными?), и все свободные от прыжков и полётов люди несколько часов кряду обшаривали окрестности лётного поля. Пацаны с улицы Двор Вождя добровольно подключились к поискам и нашли-таки злополучный планшет.
Аэродром плавно огибала железнодорожная ветка локального значения. В один из особенно насыщенных прыжками субботних вечеров не справившегося с управлением парашюта новичка понесло на проходящий мимо железнодорожный состав. Нынешнее «летающее крыло» управляется сравнительно легко, к тому же пилотирующий его парашютист «приходит» на родную землю на весьма малой скорости. А человек под парашютом старой системы сталкивался с матерью-землёй на скорости пять метров в секунду - это соотвествует восемнадцати километрам в час. Плюсны, голеностопы, большие и малые берцовые кости и позвоночник могут не выдержать - поэтому опорно-двигательный аппарат приходилось усиленно тренировать. Старые «зонтики с полюсным отверстием» управлялись из рук вон плохо - ещё хуже, чем раскрывались. Резкий порыв ветра бросил парашютиста на проходящий состав. Парашют зацепился за многочисленные выступающие части вагона, и паренька потащило по галечно-булыжной насыпи. За попавшим в беду парашютистом затаив дыхание следил весь аэродром. Видимо, парняге надоело бестолку мять бока: изловчившись, он на ходу извлёк из ножен парашютную финку (подобными ножами снабжали даже безусых рэушников) и перерезал стропы к громадному облегчению руководителя прыжков и бесчисленных зевак.
На егорьевском пригожем лугу господствовала лишь одна «птичка»: великий крылатый труженик «АН-2». Тоже «кукурузник», но пользы от него было намного больше, нежели от входящего в силу, в раж и во вкус «царя Никиты». С аэростата новички не прыгали - первые прыжки они совершали сразу с самолёта, с восьмиста или тысячи метров. Пусть кому-то повезёт, а кому-то нет.
Геныч с приятелями – большими специалистами по медвежьим услугам - помогал вернувшимся на землю живыми везунчикам гасить купола парашютов. Они в буквальном смысле слова вертелись у парашютистов под ногами. Частенько обнаглевшую ораву юных почитателей парашютного спорта гоняли по всему полю дежурные охранники на юрких «газиках», но пацаны как назойливые мухи вновь и вновь возвращались к местам предполагаемого приземления, нервируя летящих навстречу земле парашютистов и подвергая себя опасности быть подмятыми тяжёлыми сапогами и коваными ботинками «прыгающих кузнечиков» с эмблемами РУ на бляхах.
По сравнению с Муромом положение с пригодными для купания водоёмами было в Егорьевске просто удручающим. После муромских девственно чистых озёр, полноводной Оки и глубокого ( местами до пяти метров) канала имени Москвы Генычу стоило больших усилий заставить себя нырять в зловонные егорьевские лужи, незаслуженно и чересчур громко называвшиеся прудами. Родившиеся в Егорьевске ребятишки, вероятно, не подозревали о том, что где-то сравнительно недалеко от «текстильного городка» существует настоящая, большая вода. Единственная речушка Гуслянка сплошь заросла тиной, заилела, замусорилась и почти на всём своём протяжении давно стала непригодной для купания. Развитая текстильно-прядильная промышленность «подмосковного городка», и в самом деле утопающего в жёлтом цвете стоящих рядком столетних лип, внесла свою разрушительную, убийственную лепту в превращение Гуслянки в сточную канаву. Мальчишки переходили от пруда к пруду, сравнивая их «купальные» достоинства - настоящие эксперты по охране окружающей среды, определяющие предельно допустимые концентрации вредных и опасных для жизни веществ по «датчикам» собственной, пока не загрубевшей шкуры.
В так называемом Техническом пруду вода была более или менее чистой, но вот подходы к ней никуда не годились. Замусоренное отбросами егорьевской цивилизации илистое дно представляло нешуточную опасность даже для свободно ходящего по гвоздям индийского йога. В пруду постоянно дрейфовало несколько мёртвых птиц, в основном грачей, с трагической неизбежностью попадавших после своей смерти в воду с окружавших водоём деревьев: это отпугивало пацанов больше, нежели плохое дно.
Пруд с поэтичным названием Ласточка был вырыт в глинистом грунте. Вода, закаченная в большую прямоугольную яму насосами, представляла собой мутную глинистую взвесь, но мальчишки радовались даже такому освежающему в жаркий летний день «раствору».
Большой популярностью у мальчишек с улицы Двор Вождя пользовались крошечные прудики с условными названиями Суперфосфат-1 и Суперфосфат-2. В воде этих прудов действительно разводили минеральные удобрения, чтобы затем перекачивать раствор насосами на поливные земли. Находящийся в здравом уме взрослый человек ни за какие коврижки не окунулся бы в суперфосфатную мерзопакость, а мальчишки резвились в поганых водоёмах часами. Они приучили себя не разжимать губ, дабы не «прихлебнуть и фруктовой», не подозревая о тяжёлых последствиях подобных мазохистских омовений.
Двор Вождя умудрился запатентовать новейшую русскую идиому, заменившую приевшееся мальчишкам слово «купаться». Отныне барахтанье в растворе суперфосфата и других «осмотических» жидкостях, не до краёв заполнявших убогие егорьевские водоёмы, стали называть просто сверхоригинально: «купца резать», что означало «купаться». Меткий слоган со временем плавно внедрился в лексикон взрослого населения дома №102 по улице Двор Вождя. Автором слоганчика был, конечно, Геныч – но за давностью лет отсудить блистательный филологический патент нет никакой возможности: всё равно что прорваться в офис издательства «Олма-Пресс» на Звёздном бульваре сквозь стальную дверь.
Двор Вождя заканчивался тупиком. В тени вязов, лип и берёз спряталось красивое старинное здание роддома. В обнесённом высоким забором его дворе всегда было тихо, спокойно и уютно. Ребятишкам почему-то приглянулся этот большой «разнообразный» двор, и они превратили его в весьма специфическую арену для своих удручающих и нервирующих взрослую публику забав.
