Авторский блог Василий Шахов 09:43 23 сентября 2019

Есенинский космос России. Сын великого поэта - ветеран Отечественной...

К завершению Циолковско-Чижевско-Фёдоровских Чтений в Калуге.

ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА:

ПАМЯТИ СЕРГЕЯ И КОНСТАНТИНА ЕСЕНИНЫХ

1941 – 1945: боец ленинского призыва Есенин

«Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В своё время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу.

Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя тов. Сталина.

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

В.М. Молотов. Выступление

по радио 22 июня 1941 года.

Участник Великой Отечественной войны

Константин Сергеевич Е с е н и н

«…Была у меня библиотека первых изданий Есенина – много уникальных книг. Целую связку забрал с собой и таскал по окопам и землянкам, пока их все до единой не «зачитали» мои однополчане… …Я не жалею о тех книгах, что «зачитали» у меня лейтенанты и солдаты 92-й Ленинградской стрелковой дивизии, многих из которых давно уже нет в живых, - их могилы с красными звездами и надписями «Вечная слава…» раскиданы вокруг Ленинграда…»

Константин Е с е н и н. «Через волшебный фонарь».

…Памятник Сергею Есенину в Рязанском кремле… Сюда приходят участники международных Есенинских Чтений. Сюда несут букеты сирени и черёмухи выпускники школ. Тут неизменно фотографируются молодожены. Здесь благоговейно безмолвствуют краеведы. К бронзовому изваянию русского гения устремляются экскурсанты и туристы.

Любители и ревнители изящной словесности приближаются к монументу как к великой общечеловеческой святыне. Есенинское слово, вдохновенные стихи о Есенине («Венок Есенину») звучат из уст поэтов, представляющих духовно-лирическую культуру разных параллелей и меридианов…

Константин Сергеевич с какой-то грустью делится с нами сокровенным, незабываемым:

- Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Я в основном придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенин, стихов не писать, а тем более не публиковать. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй – горьковский: «Если можете не писать – не пишите». Вот о футболе я не писать не могу и пишу. А стихи… Так, раз в три года…

Каждый приезд сына великого русского поэта на Рязанщину воспринимался всеми

как событие, исполненное особой духовности, осердеченности, сокровенной родственности.

Встречи в тысячелетней Рязани, древнем Касимове, живописной Солотче, школьно-колыбельных Спас-Клепиках, опалённом войной Михайлове, ямщицко-станционном Рыбном… Конечно же, - в незабвенном Константинове, сиренево-рябиновом Кузьминском, на грезящих о былом-былевом-болевом берегах есенинской Оки синеокой…

Вопросы – ответы… Разговор о далёком-близком, заветно-сокровенном…

- По существу, у меня нет воспоминаний. Последний раз отец навестил нас с сестрой Татьяной за четыре дня до своей смерти, а мне было тогда неполных шесть лет. А что может рассказать даже о самых ярких впечатлениях человек четырех-, пяти-, шестилетнего возраста?.. Конечно, это не воспоминания, а только что-то вроде «туманных картин» «волшебного фонаря», также оставшегося где-то в детстве… Но в последние годы, когда родных, друзей и знакомых… почти не осталось – время ведь вещь неумолимая, - я как-то от общих слов, которые мне все же приходилось говорить по просьбе слушателей, перешел к рассказу и об этих «туманных картинках». Их совсем немного…

Тропинки по-над Трубежем. В вечернем небе – купола старинного собора… Здесь когда-то бывал Сергей Есенин, навещавший родственников в Рязани.

Совсем «по-есенински» вспыхивают под лучами заходящего солнца рябиновые гроздья. С лёгким шелестом осыпаются радужнолистные клёны…

- Самое первое, что сохранила память, - это приход отца весной… … а вот какого точно, не знаю – года. Солнечный день, мы с сестрой Таней самозабенно бегаем по зеленому двору нашего дома…

Константин Сергеевич поясняет:

- Это - Новинский бульвар, дом 32. Ныне – это участок дома № 16 по улице Чайковского…

И печально прибавляет:

- Теперь этого дома нет. Его снесли в 50-х годах. Тогда в белом, купеческого «покроя» здании располагались Гэктемас (Государственные экспериментальные театральные мастерские), позднее – училище Театра имени народного артиста республики Мейерхольда, второго мужа нашей матери – Зинаиды Николаевны Райх.

Земляной («исторический») вал перед кремлём. С его высоты открываются прибрежные горизонты за Окой. Где-то там, у Солотчи, сгущаются в тучевое предгрозье

мохнатые облака. Константин Сергеевич, побуждаемый нашими вопросами, ведёт свой былевое-болевое повествование:

- Вдруг во дворе появились нарядные, «по-заграничному» одетые мужчина и женщина. Мужчина – световолосый, в сером костюме. Это был Есенин. С кем? Потом я через много лет пытался выяснить, но все возможные варианты исключались один за другим. Надо было, конечно, заняться этим раньше. Впрочем, это не столь уж важно. Нас с сестрой повели наверх, в квартиру. Еще бы: первое после долгого перерыва свидание с отцом! Но для нас это был, однако, незнакомый «дяденька». И только подталкивания разных соседок, нянь, наших и чужих, как-то зафиксировали внимание – «папа». Само же слово было еще непонятно. В роли «папы» выступал досель Всеволод Эмильевич Мейерхольд, хотя воспитывали нас смело, тайн рождения не скрывали, и мы знали, что Мейерхольд «папа-второй», ненастоящий, а «первый папа» был для нас незримой личностью, имя которой изредка произносилось взрослыми в разговорах.

Константин Сергеевич продолжает своё повествование о визите отца:

- Есенин сел с нами за прямоугольный детский столик, говорил он, обращаясь по большей части к Тане. После первых слов, что давно забыты, начал расспрашивать о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжицы, почти всерьез рассердился: «А мои стихи читаете?» Помню нашу с сестрой растерянность. И наставительное замечание отца: «Вы должны читать и знать мои стихи». Потом, когда появились первые обращенные к детям стихи «Сказка о пастушонке Пете», помню слова матери относительно того, что рождение их связано именно с этим посещением отца, который приревновал своих детей к чьим-то чужим, не понравившимся ему стихам. Да, наверное, это было так…

Над Рязанским кремлём плыли, подсвеченные закатным сиянием, облака. Внизу, в лозняках и ракитах по берегу Трубежа, стелился дымок: где-то разжигали костёр…

Сын Есенина завершал рассказ о встрече с отцом:

- Когда он ушел, толпившиеся внизу соседки многоголосо стали выяснять, что он принес нам в подарок. Однако подарков, к общему негодованию, не было. А тем, кто особенно возмущался, мать дала по этому поводу категорическое разъяснение: «Есенин подарков детям не делает. Говорит, что хочет, «чтобы любили и без подарков». И пожалуй, она была права. Впрочем, мать не придерживалась этого правила и часто баловала нас подарками… - с «грустинкой» говорил Константин Сергеевич.

На встречах с Константином Сергеевичем слушателей, конечно же, в первую очередь интересовало всё, что осталось в его детских воспоминаниях об отце…

- Четко осталась перед мысленным взором сцена, когда в нашей столовой между отцом и матерью происходил энергичный деловой разговор. Он шел в резких тонах. Содержания его я, конечно, не помню, но обстановка была очень характерная: Есенин стоял у стены, в пальто, с шапкой в руках. Говорить ему приходилось мало. Мать в чем-то его обвиняла, он защищался. Мейерхольда не было. Думаю, что по инициативе матери…

Константин Сергеевич говорил, что несколько лет спустя его поразило «Письмо к женщине»: « Вы помните, Вы всё, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне»…

Он наивно спросил мать: - А что, это о том случае написано?..

Мать улыбнулась… - Вероятнее всего, характер разговора, его тональность, были уже как-то традиционны при столкновении таких резких натур, какими были мои отец и мать, -

добавил-пояснил Константин Сергеевич. И продолжил:

- В памяти сохранилось несколько сцен, когда отец приходил посмотреть на нас с Таней. Как все молодые отцы, он особенно нежно относился к дочери. Таня была его любимицей. Он уединялся с ней на лестничной площадке и, сидя на подоконнике, разговаривал с нею, слушал, как она читает стихи. Домочадцы, в основном родственники со стороны матери, воспринимали появление Есенина как бедствие. Все эти старики и старушки страшно боялись его – молодого, энергичного, тем более что, как утверждает сестра, по дому была пущена версия о том, что Есенин собирается нас украсть…Таню отпускали на «свидание» с трепетом. Я пользовался значительно меньшим вниманием отца. В детстве я был очень похож на мать – чертами лица, цветом волос. Татьяна – блондинка, и Есенин видел в ней больше своего, чем во мне.

Константин Сергеевич вспоминал о последнем приходе своего отца, который состоялся за несколько дней до рокового двадцать восьмого декабря:

- Этот день описан многими… Отец заходил к Анне Романовне Изрядновой, еще куда-то. Уезжал в Ленинград всерьез. Наверное, ехал жить и работать, а не умирать. Зачем же ему было возиться с огромнейшим, тяжеленным сундуком, набитым всем его «скарбом». Это деталь, но, по-моему, существенная… Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер. В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость… Пришел проститься с детьми. У меня тогда был детский диатез. Когда отец вошел, я сидел, подставив руки под лампочку, горевшую синим цветом, которую держала няня… Отец недолго пробыл в комнате и, как всегда, уединился с Таней…

* * *

90-летие Константина Сергеевича Есенина «совпадает» с 65-летием Великой Победы. В 1985 году издательство «Московский рабочий» выпустило в свет весьма примечательную книгу «Сергей Есенин. Воспоминания родных» (составители: Т.Флор, Н.Есенина, С. Митрофанова).

Из воспоминаний сестры поэта Екатерины Есениной («В Константинове»):

«…Началась война. Сергея призвали в армию. Худой, остриженный наголо, приехал он на побывку. Отпустили его после операции аппендицита.

- Какая тишина здесь, - говорил Сергей, стоя у окна и любуясь нашей тихой зарей.

В армии он ездил на фронт с санитарным поездом и его обязанность была записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги. Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел «Дремлют плакучие ивы». Проснулся он калекой… Через несколько дней Сергей уехал в Питер.

В этот приезд Сергей написал стихотворение «Я снова здесь, в семье родной…».

На фоне событий планетарного уровня, всемирного военного лихолетья

особую психологическую «нагрузку», осердеченность несут в себе лирико-автобиографические исповедально-доверительные строки: «Я снова здесь, в семье родной,

Мой край, задумчивый и нежный! Кудрявый сумрак за горой Рукою машет белоснежной.

Седины пасмурного дня Плывут всклокоченные мимо, И грусть вечерняя меня Волнует непреодолимо. Над куполом церковных глав Тень от зари упала ниже. О други игрищ и забав, Уж я вас больше не увижу! В забвенье канули года, Вослед и вы ушли куда-то. И лишь по-прежнему вода Шумит за мельницей крылатой. И часто я в вечерней мгле, Под звон надломленной осоки, Молюсь дымящейся земле О невозвратных и далеких».

Из воспоминаний Константина Сергеевича Есенина:

- …Рассказывала мне о нём и Анна Романовна Изряднова – первая любовь Есенина, мать его первого сына - Юры, погибшего в 1938 году. Удивительной чистоты была эта женщина. Удивительной скромности. После того как я остался один, Анна Романовна приняла в моей судьбе большое участие. В довоенном, 1940 и 1941 годах она всячески помогала мне – подкармливала в трудные студенческие времена, а позднее, когда я был на фронте, неоднократно присылала мне посылки с папиросами, табаком, теплыми вещами…

* * *

В чём проявилась наиболее ярко и н д и в и д у а л ь н о с т ь Константина Есенина? В чём о ч е в и д н о е – н е в е р о я т н о е его судьбы, его личностности?

Константин Сергеевич п о – с в о е м у знаменит, п о – с в о е м у популярен, известен. Он стал первым статистиком отечественного ф у т б о л а. Ни одна из современных энциклопедий не вышла бы полноценно в свет без его трудов. Именно

К.С. Есенин ввёл в обращение р а н г – л и с т сборной СССР (в нём каждый матч получил порядковый номер). Константин Сергеевич – автор нескольких получивших признание среди специалистов книг по истории отечественного футбола. Он – инициатор многих оригинальных начинаний. Его рук дело – клуб бомбардиров имени Григория Федотова, клуб вратарей имени Льва Яшина. Сына Сергея Есенина, выдающегося знатока , ревнителя, энтузиаста популярнейшей российской игры, замечательного воспитателя и просветителя знали, любили, ценили.

Стали библиографической редкостью, но не потеряли своей значимости его книги:

«Спартак (Москва)», под ред Л. Филатова. Дружеские шаржи И. Соколова. М., «Физкультура и спорт» (Библиотечка футбольного болельщика), - 152 с., с илл., 1974; «Футбол: рекорды, парадоксы, трагедии, сенсации», М., «Молодая гвардия», - 208 с., с илл. 1968; «Футбол. Сборная СССР», М., «Физкультура и спорт», - 208 с., с илл., 1983.

В энциклопедических источниках ( «TotalFootball», «Футбол как страсть», «Всё о футболе») фиксируются «личные достижения» К.С. Есенина; среди них – уважительная констатация того, что тот первым составил списки всх матчей сборных СССР (официальных и неофициальных), списки лучших бомбардиров, на основании которого предложил создать Клуб бомбардиров имени Григория Федотова, списки вратарей, отстоявших на ноль свои матчи в чемпионате СССР (клуб вратарей имени Льва Яшина), списки игроков, проведших наибольшее количество матчей в чемпионате страны, списки тренеров СССР.

Футбол – это не просто игра, это и жизненная стихия, и философия, и психология, и всезахватывающее товарищество, дружество. Назовём лишь немногие из «нацеленных» заглавий книг об этой «глобальной» игре: «Моя жизнь и прекрасная игра», «И жизнь, и слёзы, и футбол…», «Футбол сквозь годы», «Вечная тайна футбола», «Футбол в зеркале времени№, «Футбол – только ли игра?», «Бесконечный матч», «Экзаменует футбол», «Мы все – одна команда».

Книги К.С. Есенина органично пополняют эту Ф у т б о л и а н у…

… Страницы большой, содержательной жизни… … Напомним, что приближающееся 90-летие К.С. Есенина «совпадает» с 65-летием Великой Победы (он родился 3 февраля 1920 года, ушёл из жизни 25 апреля 1986 года).

Из воспоминаний Константина Есенина («Через волшебный фонарь»):

«…В 1941 году, в ноябре, в тяжелые для Москвы дни, я пошёл добровольцем в Красную Армию. Отправка задерживалась, и несколько дней я все ходил по опустевшему городу – прощался с ним. А потом у Анны Романовны рассматривал разные отцовские реликвии. Вынули и коробку «Сафо». Ей тогда уже было… шестнадцать лет. Папироса засохла, и табак начинал высыпаться. По торжественности случая я выкурил в этот день, пятого декабря 1941 года, последнюю папиросу отца…

…В войну погибло много писем, записок, деловых бумаг, они хранились у нас на даче вместе с другими бумагами. Я был на фронте, сестра эвакуироваласть в Ташкент, да так и осела там. Все наши родственники со стороны матери умерли в годы войны. Дача осталась пустовать… Как-то после ранения, после госпиталя, уже в самом конце войны я, будучи на короткой побывке в Москве, заехал на дачу… …Была у меня библиотека первых изданий Есенина – много уникальных книг. Целую связку забрал с собой и таскал по окопам и землянкам, пока их все до единой не «зачитали» мои однополчане…»

Я люблю над покосной стоянкою

Слушать вечером гуд комаров.

А как гаркнут ребята тальянкою,

Выйдут девки плясать у костров.

Загорятся, как черна смородина,

Угли-очи в подковах бровей,

Ой ты, Русь моя, милая родина,

Сладкий отдых в шелку купырей.

«…В Константинове я был несколько раз до войны. Один из них – летом 1939 года. У меня было несколько любительских снимков бабушки – я тогда увлекался фотографией. Но в войну именно эта пара «катушек» пропала. Я печатал их на «дневной» бумаге. Закрепителя не было, и снимки канули в вечность…»

…Из сотен встреч с почитателями творчества Сергея Александровича мне больше запомнились две. …В дни ленинградской блокады я был одно время на спокойном участке фронта. Иногда, правда редко, мне удавалось выпросить увольнительную на денек в город. Однажды в сумрачный осенний день 1943 года я оказался на перекрестке Невского и Литейного проспектов. Был я еще солдатом, в потертой, прожженной шинели, в нахлобученной пилотке. Неожиданно я увидел букинистический магазин (он существует и поныне) «Старая книга» и без всякой цели зашел в него. Ничего ни у кого не спрашивал. После землянок на болотах, осклизших траншей стоять в магазине, полном старых, умных книг, было почти блаженством. В это время к пожилой женщине, стоявшей за прилавком, подошел ничем не примечательный человек и спросил: «Скажите, а нет ли у вас томика стихов Есенина?» Женщина с усталым лицом, носившем следы голода и тяжелых переживаний, удивилась: «Что вы! Нет, конечно! Сейчас книги Есенина – редкость». Человек ушёл. Сколько бы раз я потом ни оказывался на углу Невского и Литейного, образ этого человека, давно потерявший конкретные очертания, встает перед моими глазами. В Ленинграде, в блокаду, когда жизнь была отчаянно трудна и сурова, ему понадобился томик Есенина. И надо же случиться, чтобы этот вопрос он задал в магазине, где в обмотках, грязных ботинках стоял солдатик с фамилией Есенин – сын поэта…

Нет. Наверное, это было не так уж случайно… Во время войны люди тянулись к поэзии Есенина, к его искренности, нежности, теплоте.

Когда уже совсем стемнело, я вернулся в свои окопы, в свою землянку. Я не распространялся о своем родстве, но на прямые вопросы отвечал утвердительно. Вспоминаю, как тепло глядел на меня именно из-за фамилии солдат из моего взвода – грузчик из ленинградского порта, могучий, с мышцами, немного обвисшими в ленинградской голодухе. Вспоминаю и о том, как заезжий поверяющий офицер по фамилии Чфас вызвал меня ни с того ни с сего в штаб полка и вложил мне в руки кулек с сахаром…»

«Во время войны люди тянулись к поэзии Есенина, к его искренности, нежности, теплоте…»

«…Другой эпизод имел место спустя много лет после войны. Есенинские издания тогда все еще были редкостью. Поздним вечером в мою комнату, что была тогда на Большой Пионерской улице в Москве, постучался какой-то незнакомец. Он оказался шофером и грузовую машину оставил во дворе дома. Зашел ко мне как был – в тулупе, с красными от мороза лицом и руками, пахнущими бензином. Неведомыми путями ему оказался известен мой адрес, и он пришел, будучи проездом в Москве. «Я хочу, чтобы вы послушали, как я читаю стихи вашего отца, - сказал он.- Для меня ваше мнение будет много значить». Комкая в руках тетрадку, шофер начал читать. Читал он долго и очень хорошо. Часов до двух или трех ночи. А услышав мою похвалу, ушел, так и не назвавшись, не оставив своего адреса. Уехал дальше, по своему маршруту… Такие встречи не забываются»…

* * *

В Рязани и на Рязанщине краеведы-есениноведы почтительно называют имя Игоря Бурачевского, собравшего поистине уникальную коллекцию изобразительных и фотоматериалов о Есенине, Есениниане, есениноведах, окружении уроженца рязанского Константинова. С ним дружил Константин Сергеевич Есенин.

В одну из бесед Константин Сергеевич, рассказывая о тех, кого помнил с раннего отрочества, произнёс: «Как-то Дмитрий Дмитриевич Шостакович бегал для меня в «Росконд» за конфетами…». Оказывается, композитор был страстным болельщиком ленинградского «Динамо». Именно любовь к футболу способствовала сближению Шостокавича и Мейерхольда… Ленинградский стадион им. Ленина 4 сентября 1927 года… Мейерхольд добродушно комментирует для семилетнего Кости суть происходящего на поле… Шостакович участвует в спортивно-футбольных дебатах…

Профессор Софья Михайловна Хентова написала выдержавшую несколько изданий книгу «Удивительный Шостакович». Приведём цитату из этой книги: «… Мейерхольд позвонил Шостаковичу, пригласил к себе в гостиницу и, когда знакомство состоялось, предложил работу в театре. Вопрос о жилье и питании решился сразу. Поживете у нас, сказал Мейерхольд, места хватит».

* * *

Свои мемуарные заметки «Сквозь волшебный фонарь» Константин Сергеевич

Есенин завершает раздумьем: «…Среди любителей поэзии есть люди с самыми разными характерами и качествами. Порой у людей, заинтересованных поэзией отца, возникает почти болезненное любопытство, связанное с десятками притчей, до сих пор ходящих в народе. Быть «не по своей воле» в центре внимания этих людей иногда тяжеловато. И все же… Фамилия Есенин дала мне возможность лучше увидеть, какой трудный, но славный путь прошли стихи отца, его имя. И я твердо знаю, что вопрос, который мучил Есенина в последние годы – нужна ли его поэзия, - получил проверенный десятилетиями ответ: да, нужна!..».

ЗЕМЛЯКИ ЕСЕНИНА – ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ

Рязань и Константиново в солдатской шинели

Боевая Есениниана Василия Золотова

…Фронтовые многотрудные дороги: с запада на восток и с востока на запад. Вскипают, оплавляясь, камни. Факелами вспыхивают птицы, оказавшиеся в зоне огня. Горит и стонет земля. До смерти - шаг-другой, считанные секунды.

Всё это ведомо прозаику-рязанцу Василию Золотову. Предвоенная биография его проста, но житейски весома. Земляк Есенина, родился в многодетной семье земледельца, которого не баловала крестьянская судьба. Подпасок… Потом, в окопах, растревоженная до боли запахом оттаявшей земли память воскресит эти песенные сенокосы, золотистые снопы на родном поле. Оттуда, из отрочества и юности, и любовь к есенинскому слову.

В зимний вечер по задворкам

Разухабистой гурьбой

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.

Опостылеют салазки,

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

Про Ивана-дурака.

И сидим мы, еле дышим.

Время к полночи идет.

Притворимся, что не слышим,

Если мама спать зовет.

Сказки все. Пора в постели…

Но а как теперь уж спать?

И опять мы загалдели,

Начинаем приставать.

Скажет бабушка несмело:

«Что ж сидеть-то до зари?»

Ну, а нам какое дело, -

Говори и говори…

Вспоминаются встречи, беседы с Василием Антоновичем Золотовым, возглавлявшим тогда Рязанскую писательскую организацию. Помню: приближался золотовский юбилей, и мне поручили (в редакции областной газеты) написать

биографический очерк-«портрет» писателя-ветерана. Конечно же, в первую очередь меня

интересовало отношение Золотова к творческой индивидуальности славного земляка.

Из золотовских мемуарных заметок: «Есенин – это простор, это и духмяный луг за Окой, и молодая вешняя заря в гулкую рань, и притихшее вечернее село с тонким ободком едва народившегося месяца, и само собой «дальний плач тальянки»…

Василий Антонович с трогательной задушевностью подхватывает исповедально-трепетный напев ( в то время зазвучал на Рязанщине, а потом и по всей стране, песенный шедевр композитора Евгения Попова, талантливого художественного руководителя Рязанского хора):

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Дальний плач тальянки, голос одинокий –

И такой родимый, и такой далёкий.

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

- И такой родимый, и такой далёкий… Родимый! Как это трогательно. По-иному не скажешь, - взволнованно говорил Василий Антонович. – Есенин – гений разговорной, свободной в дыхании, живой народной интонации… Хоть и обронены поэтом слова «голос одинокий», но поэт никогда не был одиноким. Душа народа всегда была слита с его душой…

Василий Антонович – удивительный рассказчик; тем более, он был непосредственным участником событий поистине судьбоносных. Получив профессию землеустроителя, будущий писатель рапботает по благоустройству земельных угодий, ведёт топографическую съёмку для проектировщиков Истринского водохранилища. В шестнадцать лет (он родился в 1915-м) стал автором: московский журнал «Комбайн» напечатал его рассказ про Костюху-единоличника и первую борозду, проложенную трактором «Фордзон».

Тяга к литературе, к искусству слов-образа становилась всё настойчивее и непреодолимей. Поступил на литфак Ленинградского педагогического института. Учёба во второй столице открыла новые горизонты. К студентам приходил Алексей Толстой, писатель, который сказал о Есенине: «…Последние годы его жизни были расточением его гения. Он расточал себя… Его поэзия как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души…»

Увлечение Есениным тогда именовалось «есенинщиной» и официально отнюдь не приветствовалось… Но льнуло к юным сердцам, но вдохновляло юные души, но открывало неведомые доселе горизонты прекрасного тревожно-трепетное есенинское слово:

…Я люблю родину.

Я очень люблю родину!

Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.

Приятны мне свиней испачканные морды!

И в тишине ночной звенящий голос жаб.

Я нежно болен вспоминаньем детства,

Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.

Как будто бы на корточки погреться

Присел наш клен перед костром зари.

О, сколько я на нем яиц вороньих,

Карабкаясь по сучьям, воровал!

Все тот же ль он теперь, с верхушкою зеленой?

По-прежнему ль крепка его кора?

А ты, любимый

Верный пегий пес?

От старости ты стал визглив и слеп

И бродишь по двору, влача обвисший хвост,

Забыв чутьем, где двери и где хлев.

О, как мне дороги все те проказы,

Когда, у матери стянув краюху хлеба,

Кусали мы с тобой ее по разу,

Ни капельки друг другом не погребав.

Я все такой же.

Сердцем я все такой же.

Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.

Стеля стихов злаченые рогожи,

Мне хочется вам нежное сказать.

Студенческие тридцатые… От пристрастия – к пристрастию, от увлеченности – к увлеченности… Всеволод Иванов и Леонид Леонов, Пастернак и Шолохов, Маяковский, Булгаков, Платонов… Встречи с «настоящими» литераторами… Делился с молодыми ревнителями изящной словесности своими думами Викентий Вересаев. Артём Весёлый, лобастый, бритоголовый, читал им главы нашумевшей «Гуляй-Волги», «России, кровью умытой». Гостевой билет (награда за активное сотрудничество в литобъединении) дал возможность в 1934-ом попасть на заседание Первого Всесоюзного съезда писателей, видеть и слушать А.М. Горького, ведущих мастеров мировой литературы.

Отношение к Есенину углублялось, крепло понимание его самобытности и как несравненного лирика, и как эпического поэта. Вокруг имени Есенина бушевали полемические бури.

- Не раз приходилось слышать разговоры о том, что Есенина сбил с пути город. Только надо хорошенько разобраться – какой город: пролетарский или нэпманский? – замечает Золотов. – Труженику-крестьянину рабочий город не может быть враждебным. Труд, как родное кровное дело, сближает Есенина с заводским и фабричным людом…

Каждый труд благослови, удача!

Рыбаку – чтоб с рыбой невода,

Пахарю – чтоб плуг его и кляча

Доставали хлеба на года.

Воду пьют из кружек и стаканов,

Из кувшинок также можно пить –

Там, где омут розовых ткманов

Не устанет берег золотить.

Хорошо лежать в траве зеленой

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей-то взгляд ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

Коростели свищут… коростели…

Потому так и светлы всегда

Те, что в жизни сердцем опростели

Под веселой ношею труда.

Только я забыл, что я крестьянин,

И теперь рассказывапю сам,

Соглядатай праздный, я ль не странен

Дорогим мне пашням и лесам.

Словно жаль кому-то и кого-то,

Словно кто-то к родине отвык,

И с того, поднявшись над болотом,

В душу плачут чибис и кулик…

Золотов вспоминает военные и послевоенные годы:

- Стихи Есенина переписывались из тетради в тетрадь, переписывались из сердца в сердце. Нет людской общительности без его стихов. Они берут человека в безраздельный плен нежностью и грустью, болью и упоением. Есенин близок нам предельной обнаженностью, открытостью, непосредственностью…

«Есенинские мотивы» глубинно, сокровенно зазвучали в лирической прозе самого Василия Золотова. Вот, например, повесть «Меж крутых бережков». Примечательно, что Золотов уже в экспозиции повести настраивает читателя на «есенинскую волну». Запоминаются портрет героини и диалог: «В наших местах не столь уж часто попадаются такие пригожие девчонки. В осанки Фени, в её чистом лице, готовом вспыхнуть от радости и от гнева, чувствовался характер непреклонный и гордый. Лоб и щёки у неё были нежно-белые, как у северянки, а волосы… волосы пышные, шелковистые, тёмные, не здешние, а какие скорей встречаются у южанок, и брови – вразлёт, черные, «жуковые», как говорят в приокских сёлах, а под этими бровями глаза… Они такие большие, что у каждого, кто в них посмотрит, у самого глаза распахиваются от изумления.

- Откуда будешь, чернявая?

- С Оки.

- Это где Есенин родился?..»

Василий Антонович Золотов интересен и как личность, и как художник, и как мыслитель. Его размышления о Есенине оригинальны, они несут в себе мысль самостоятельную, весомую:

- Есенин лирик самый настоящий, самый подлинный. Мы его любим за искренность, за пронзительную доверительность и честность. С Есениным и радость звонче, и горе легче. Есенин входит в сердце просто и спокойно, остаётся в нём где-то рядом с тем чувством, которое не поддаётся описанию и которое принято называть любовью к Родине. Он не только обладал добротой, душевной щедростью, был он еще и хорошо образован, начитан, много знал, ещё больше понимал, обладал большой культурой мышления, глубоко, интересно, остро мыслил. Сочетание огромной эмоциональной силы, свежей натуры и сильного проницательного, свежего ума и дало и такое явление, как Есенин, которое будет жить вечно и вечно будет любимо людьми…

По крупицам, по фрагментам бесед восстанавливаю нелёгкий жизненный путь ветерана-фронтовика, читавшего некогда в землянках, блиндажах и окопах чарующее, врачующее, выпрямляющее, заветно-благословенное:

Эта улица мне знакома,

И знаком этот низенький дом,

Проводов голубая солома

Опрокинулась над окном.

…………………………………….

Я любил этот дом деревянный,

В бревнах теплилась грозная морщь,

Наша печь как-то дико и странно

Завывала в дождливую ночь.

Голос громкий и всхлипень зычный,

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Есенинский «верблюд кирпичный» приводил в восторг многонациональное русскоязычное солдатское братство. Именинниками чувствовали себя узбеки и туркмены, казахи и азербайджанцы, киргизы и татары…

Видно, видел он дальние страны,

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю –

Сам немалый прошел там путь.

Только ближе к родному краю

Мне б хотелось теперь повернуть.

Но угасла та нежная дрёма,

Всё истлело в дыму голубом.

Мир тебе – полевая солома,

Мир тебе – деревянный дом!

Солдат Василий Золотов на коротких привалах записывал и свои фронтовые стихи. Их печатали в «Красноармейской правде», в «Суворовце». Фронтовые встречи с Александром Твардовским, Михаилом Бубенновым, Иваном Молчановым. Гибель друзей-товарищей… Победа… Великая Победа…

На латвийский курорт Кемери, где демобилизованный воин ведал культотделом, приезжало немало героев отгремевшей войны. Духовно обогащали эти встречи с людьми бывалыми, достойными: скульптором Верой Мухиной, артистами МХАТа, дипломатами Майским и Литвиновым, героем Арктики Папаниным.

В журнальном варианте повести «Меж крутых бережков» (она впервые опубликована под названием «Своя судьба» - «Нева», 1961, № 8) был запоминающийся эпизод. Первый привет родимого села возвращающейся домой Фене Яропольцевой шлёт ветряная мельница-работяга, что высится на краю приокско-есенинского села Микулина. Почудилось вдруг девушке, что ветряк – живой, одухотворённый – призывно машет ей крыльями-руками, зовёт: «К нам! К нам!»…

…И лишь по-прежнему вода

Шумит за мельницей крылатой…

…Здесь даже мельница – бревенчатая птица

С крылом единственным – стоит, глаза смежив…

Вновь и вновь возвращался Золотов (уже автор всесоюзно признанного романа «Заманиха», повестей «Меж крутых бережков», «Придёт и твоя весна», «Море без чаек», «Замковый камень») к есенинской теме, к нравственно-духовным аспектам и проблемам Есенинианы:

- Время от времени навещаем мы дом Сергея Александровича, - говорил он, - чтобы несколько мгновений пожить его жизнью, приобщиться к чистому языку его поэзии, омыть сердечные ссадины, полюбоваться есенинскими клёнами, подышать воздухом обновленных ржаных и гречишных полей. Здесь всё, буквально всё говорит о нём: трава на крутой тропе шелестит, лист клёна лопочет: «Наш, наш Есенин!» Берёзовая роща с её умами, зовами и звонами берёт в объятья, радуется, что вы пришли к Есенину. Покосы помнят его, земля помнит. Здесь сам воздух напоен чуткостью, отзывчивостью его сердца, его стихами. Как целебный озон, дающий облегчение лёгким, они растворены в высоком раздольном рязанском небе…

Есенинские горизонты фронтовика Бориса Жаворонкова

Сквозь гарь промчась

На парашютных стропах,

Я не единым словом

Не совру:

Твои стихи

Читали мы в окопах,

Хранили,

Как патроны и махру…

Б. Ж а в о р о н к о в. «Озерный огонь».

…Мичуринская электричка миновала Ряжск. Ритмично постукивают колёса. Привычные пейзажи за окном: лесополосы, поля озимых, сиренево-седое небо. Привычные названия станций: Кораблино, Старожилово…

Не забыть мне близкого и милого

Этого рязанского села,

Этого названья – Старожилово,

Что сама история дала…

Там, за полем, громыхая сталью,

Вдоль,как судьбы, мчатся поезда.

Там стоят, за этой русской далью,

Русские родные города.

И родным оттуда дует ветром,

Я снимаю кепку с головы…

До Рязани – сорок километров,

Только двести сорок до Москвы.

Это стихи Бориса Ивановича Жаворонкова, поэта самобытного, в Рязани и на Рязанщине чтимого.

Участник Великой Отечественной войны, Б. Жаворонков обращается к национальным нравственным святыням, защищенным ценой миллионов человеческих жизней. Одна из таких ценностей – есенинская поэзия:

Твои следы –

В ромашках у затона.

Твои стихи –

Как утренняя звень:

То пахнут рожью,

То спадают с клёна,

То речками шумят у деревень.

Фронтовик-лирик раскрывает философско-психологическую диалектику жизненной эволюции: затягивая, врачуя раны, побуждая к новым завязям и рождениям, неодолимая сила преемственности связует вчерашнее, сегодняшнее и завтрашнее:

Не все слова душевные пропеты –

Черновики остались на столе…

Бессмертна жизнь:

Рязанские поэты

Поют сегодня

О твоей земле…

Одна из оригинальных книг Б.Жаворонкова - «Гусляр Евпатия Коловрата» (Москва – Старая Рязань – Рязань). В ней отчётливо прослеживаются есенинские традиции.

Есенинская «Песнь о Евпатии Коловрате»…

За поемами Улыбыша

Кружат облачные вентери.

Закурилася ковыльница

Подкопытною танагою.

Ой, не зымь лузга-заманница

Запоршила переточины, -

Подымались злы татаровья

На Зарайскую сторонушку.

Не ждала Рязань, не чуяла

А и той разбойной допоти,

Под фатой варяжьей засынькой

Коротала ночку темную.

Не совиный ух защурился,

И не волчья пасть оскалилась, -

То Батый с холма Чурилкова

Показал орде на зарево…

Под «Песнью…» зафиксирована дата – 1912 год. Семнадцатилетний константиновский самородок создаёт впечатляющее эпическое произведение,

свидетельствующее и о незаурядном художественном даровании, и о несомненном психологическом чутье, и о неплохом знании народного устно-поэтического эпоса:

Как взглянули звезды-ласточки,

Загадали думу-полымя:

Чтой-то Русь захолынулася,

Аль не слышит лязгу бранного?..

«…Аль не слышит лязгу бранного?..» - этот тревожно-предостерегающий вопрос из века в век звучал на Руси.

Былинно-летописное эхо, фолькорная метафористика («Щебетнули звёзды месяцу:

«Ой ты, желтое ягнятище! Ты не мни траву небесную, Перестань бодаться с тучами.

Подыми-ка глазы-уголья На рязанскую сторонушку Да позарься в кутомарине,Что там движется-колышется?» Как взглянул тут месяц с привязи, А ин жвачка зубы вытерла,

Поперхнулся с перепужины И на землю кровью кашлянул»). Воссозданные творческим воображением юного художника слова подробности жестокого нашествия («Ой, текут кровя сугорами, Стонут пасишные пажити, Разыгрались злы татаровья, Кровь полониками черпают»).

В традициях народной сказовой сатиры – портретная характеристика предводителя лютующих кочевников («Впереди сам хан на выпячи, На коне сидит улыбисто И жует, слюнявя бороду, Кус подохлой кобылятины. Говорит он псиным голосом: «Ой ли , татники братанове, Не пора ль нам с пира-пображни Настремить коней в Московию?»).

Смертельная угроза нависла над русскими землями: «настремить коней в Московию» готовится саранчовая рать захватчиков…

Крепнущее мастерство художественно-лирической пластики – в структуре, в характере изобразительно-выразительной интерпретации образа русского витязя

Е в п а т и я К о л о в р а т а. Главный персонаж «Песни…» - натура былинная, несущая в себе как сказочно-фантастические потенции, так и некоторые сугубо «земные» пристрастия. Прежде всего, Есенин обращается к помощи сказителей-песенников («От Ольшан до Швивой Заводи Знают песни про Евпатия. Их поют от белой вызнати До холопского сермяжника. Хоть и много песен сложено, Да ни слову не уважено, Не сочесть похвал той удали, Не ославить смелой доблести»).

Есениноведы-фольклористы проанализировали несколько вариантов сказаний, песенных бывальщин, историко-героических сказов, связанных с именем, личностью,

былинной пассионарностью русского богатыря. Вместе с тем, констатировалось, что Есенин вычленяет для себя такие коллизии, подробности, которые во-многом расходились с традиционными трактовками личностных качеств и действий защитника

Рязанской Московии («Как держал он кузно-крыницу, Лошадей ковал да бражничал, Да пешнёвые угорины Двумя пальцами вытягивал»). Есенинский Евпатий Коловрат – простолюдин, хотя и весьма состоятельный («Много лонешного смолота В закромах его затулено. Не один рукав молодушек, Утираясь, продырявился»). Могучий Евпатий тоскует о более достойном его силушки поприще («Да не любы, вишь, удалому Эти всхлипы серых журушек, А мила ему зазнобушка, Что ль рязанская сторонушка»).

Чёрные крылья беды над «рязанской сторонушкой», над «зарайской сторонушкой»

(«Ой, не совы плачут полночью, За Коломной бабы хныкают - В хомутах и наколодниках Повели мужей татаровья. Свищут потные погонщики, Подгоняют полоняников, По пыжну путю-дороженьке Ставят вехами головушки»).

Автор «Песни…» как бы «воссоздаёт» события старины глубокой («Соходилися боярове, Суд рядили, споры ладили, Как смутить им силу вражию, Соблюсти им Русь е кондовую»); развитие сюжетных линий – с учётом былинных сказов-бывальщин («Снаряжали побегушника, Уручали светлой грамотой: «Ты беги, зови детинушку На усуду свет Евпатия»).

Есенинская «Песнь о Евпатии Коловрате» - по жанру фактически малая историческая поэма. Лирико-психологическое развитие сюжетной коллизии эволюционирует в «романно»-балладное течение легендарных событий («Ой, не колоб в поле катится На позыв колдуньи с Шехмина. Проскакал ездок на Пилево, Да назад опять ворочает. На полях рязанских светится Березняк при блеске месяца, Освещая путь-дороженьку От Ольшан до Швивой Заводи»). Омонимы и топонимы, связанные с имевшими место в реальности историческими событиями ( Зарайск, Коломна, Ольшаны, Швивая Заводь, Шехмино, Пилево) как бы «заземляют» романтическо-фантастическую сюжетную интригу («Прискакал ездок к Евпатию, Вынул вязевую грамоту: «Ой ты, лазушновый баторе, Выручай ты Русь от лихости!»).

Особая сказово-былинная напевность, подспудная музыкальность, рефренность, ритм-«гул» легендарных деяний и свершений… Те же, например, фольклорно-песенные восклицания «Ой…» («Ой, не зымь лузга-заманница…»; «Ой ты, желтое ягнятище!..»; «Ой, текут кровя сугорами…»; «Ой ли, титники братанове…»; «Ой, не совы плачут полночью…»: «Ой, не колоб в поле катится…»; «Ой ты, лазумновый баторе…»; «Ой ли, други закадычные…»; «Ой ли, черти, куролесники…»).

Видимо, в этой «Песне о Евпатии Коловрате» подспудно «таилась» ещё более глубинная (к сожалению, не реализованная) творческая «завязь» - более масштабного исторического повествования о легендарном герое русичей-рязанцев, русичей-московитов.

Не заря течет за Коломною,

Но пожар стоит над путиною –

Бьются соколы-дружинники,

Налетая на татаровье.

Всколыхнулось сердце Батыя:

Что случилось там, приключилося?

Не рязанцы ли встали мёртвые

На побоище кроволитное?

«Не рязанцы ли встали мёртвые…» Конечно же, Сергей Есенин вчитывался в древний текст «Повести о разорении Рязани Батыем»: «…Еупатий воскрича в горести души своея и распалаеся въ сердцы своем… И начаша сечи без милости, и сметоша яко все полкы татарскыа. Татарове же сташе, яко пияны, или неистовы. Еупатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечеша их. Татарове мняше, яко мертви восташа…»

Философско-психологическая же кульминация есенинской «Песни о Евпатии Коловрате» являет иную художественно-пластическую мотивацию былинного противоборства:

Скачет хан на бела батыря,

С губ бежит слюна кипучая.

И не меч Евпатий вытянул,

А свеча в руках затеплилась.

Не березки-белоличушки

Из-под гоноби подрублены –

Полегли соколья-дружники

Под татарскими насечками.

Древнерусский текст поведал потомкам похвальное слово о героизме Евпатия Коловрата и его чудо-воинов. Татарские воины принесли царю Батыю весть о случившемся: «Мы со многими цари, во многих землях, на многих бранех бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, ни отци наши возвестиша нам. Сии бо люди крылатыи, и не имеющие смерти: тако крепко и мужественно ездя, бьяшеся един с тысящею, а два со тьмою. Ни един от них может сьехати жив с побоища». Царь Батый и зря на тело Еупатиево, и рече: «О Коловрате Еупатие! Гораздо еси меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей силной орды побил еси, и многие полки падоша. Аще бы у меня такий служилъ, - держал бых его против сердца своего». И даша тело Еупатиево его дружине останочной, которые поиманы на побоище. И веля их царь Батый отпустити, ни чем вредити».

Финал есенинской «Песни о Евпатии Коловрате»:

Возговорит лютый ханище:

«Ой ли, черти, куролесники,

Отешште череп батыря

Что ль на чашу на сивушную».

Уж он пьет не пьет, курвяжится,

Оглянётся да понюхает –

«А всего ты, сила русская,

На тыновье загодилася».

Лирический герой поэмы Б. Жаворонкова «Гусляр Евпатия Коловрата» в тиши старинных теремов познавал «бунтарский дух веков»; его воображение будили кольчуги, что пробиты в ратном деле, гербы, утварь келий, красочная вязь древних грамот. Будоражили картины народных бедствий и монастырских шашней, страждущие взоры рублевских ликов и тягостный покой крестьянских кладбищ. Нелегко давались «ключи от судеб и от дум», всё кровнее проявлялось «с предками родство», душу и сердце одухотворял глубинный зов дерзания во имя добра и справедливости («Ещё не кончен вечный бой…»).Ему ненавистны обывательские «уюты» («Иль позабыв студенческие споры, В уюте вы нашли себе покой?»). Позиция жаворонковского героя определённа: «Давайте нашу юность не забудем И старину России сохраним!..»). Тем более, что живёт он «на земле геройской». В той самой воспетой самим Сергеем Есениным «рязанской сторонушке», «зарайской сторонушке».

Поэма Б. Жаворонкова заслуживает обстоятельного разговора. Органично переплавляя лирику и эпос, успешно осваивая жанровые возможности исторического лиро-эпического повествования, поэт воссоздает земли родной былую-былевую судьбу, судьбу Старой Рязани, что «белой грудью встала против зла»:

Гордимся мы: ты гибелью своей

Незваных обескровила гостей –

И Русь от чёрных орд спасла Европу!..

Стою я с непокрытой головой:

Сожжённая, ты выиграла бой!

Добротно «сработаны» восемь строф-десятистиший «запева». Анафоры, внутренние рифмы, аллитерации, поэтический синтаксис, потаённые возможности изобразительно-выразительных средств художественно мотивированно используются, «чтоб гудел набатом», колокольным звоном-стоном памяти «суровый стих» («Твой пепел из глубин столетий поднят, От стал, тот пепел, нашей сединой»). Строфы как бы «окольцовываются», опоясываются («Живые землю украшать должны… Живые думать обо всём должны»; «Ты первой приняла смертельный бой… Сожжённая, ты выдержала бой!»), и эта «кольцевая композиция» открывает новые возможности текста, новые грани образной структуры.

В народно-поэтическом ключе выполнена песня первой зарисовки древней Рязани, показаны быт и бытие, дела и дни горожан (трудовые будни, праздничное гулянье, состязание гусляров). Автор умело пользуется лирической «акварелью» (стрижи над Окой), психологически мотивированно акцентирует пейзажные детали («Ока застыла. Берег в серебре. Морозы наступают не к поре»). «Гаснут поздние лучи в сугробах», когда появляется у сторожевой башни разъезд лютого недруга.

Романтически (с заметной поэтической «ориентацией» на есенинскую пластику) одухотворён образ Милуши. Она и «впрямь мала росточком», но «струится бронза кос её тугих», глубок и нежен взгляд, искрометен и плавен танец. Красавец-гусляр Гордей ой как охотно собирал бы с ней чернику, что «нонче крупная в бору»…

Трагедийным пафосом пронизана песнь вторая. «Плывет над Русью чёрная беда», горят, испепеляются врагом селения, гибнут люди. Вместе с малолетним сыном идёт на смерть княгиня Евпраксия, чтобы избежать надругательства. Динамичны сцены защиты города (ответ Батыю, битва на горордском валу, полонение Малуши, «кровавых глаз властительный прищур»).

Кульминационна песнь третья. Коловрат с дружиной возвращается из Чернигова. Пепелище на месте родного города. Горе, слёзы, жажда возмездия. И Гордей вместо нежнострунных гуслей, сжимает карающий меч расплаты с ворогом.

Жестока сеча, неравны силы («Один сражался с тыщей, двое – с тьмой!»). Но карают захватчиков русичи, уничтожая их копьем, мечом-булатом, вызывая даже завистливое и уважительное восхищение самого Батыя. Евпатий Коловрат сокрушил непобедимого доселе Таврула («До неба вспыхнул меч в его руке. Бьёт Коловрат! Нет спасу бусурману!»). Лишь стенобитной машиной, предназначенной для тарана крепостных стен, смогли осилить рязанского витязя.

Эпилог поэмы – художественный срез уже другого времени. Переславль Рязанский (столица княжества после гибели Старой Рязани) празднует победу русского воинства на реке Воже. Не забыто прошлое («Грустит Ока в своем былинном русле»). Голубоглазый молодой гусляр поёт о былом, и песенные слова вбирают в себя «зов надежд», «боль земных утрат», понимание того, как «из глубин столетий сила русская шла», как крепла усилиями «работных людей» Отчизна, как мечталось трудовому люду о мире («Побратимам – объятья. Хлеб и соль – на столе. Будут люди как братья, Жить на мирной земле!»).

В альманахе «Рязанское узорочье» Борис Жаворонков напечатал сказание «Княжеские бармы» - остросюжетное приключенческое повествование о Древней Руси. Рязанский поэт по профессии – историк-архивист; творческое воображение, авторская фантазия «заземлена» у него достоверными фактами из жизни древнего Рязанского княжества, Старой Рязани и Переяславля-Рязанского (Рязани современной).

«Может, кто-нибудь, слыша о местах этих святых, потянется душой и мыслью к этим святым местам», - эти летописные строки Б. Жаворонков берёт эпиграфом к поэме-сказанию. Былинное, отдаленное веками, историческое время в лирических думах поэта-фронтовика сплавляется, перекликается с недавним, не менее горевым, не менее болевым («О сколько страшных на земле рубцов! В ночах чернели лишь печные трубы. В развалинах соборов и дворцов Безумствовали огненные клубы. Среди руин на фронтовом пути Я видел храмы европейских зодчих. А сколько очагов погибло отчих – Мы не смогли их вовремя спасти! Но вот он, кремль, что под небесной твердью Вставал в Переяславле на века! Плывут над куполами облака И внемлют чудотворному бессмертью»).

…Сегодня в древнем Рязанском кремле – бронзовый Сергей Есенин, тоже вещий симвом «чудотворного бессмертия»…

Лирический (автобиографический) герой «Княжеских барм» обращается к Рязанско-Переяславскому Кремлю как к одухотворённому существу («Рязанский кремль! Из летописных строк Не так уж мого о тебе мы знаем. Твой богатырский дух недосягаем. Отечеством от бед оберегаем, В своей судьбе ты славен и высок. Нигде твой дивгный образ не забудешь. Я молча прихожу к тебе на Трубеж, Чтоб гордых дум почувствовать исток»).

…Стою я. И доносится до слуха

Приокских трав былинный разговор…

В лучах зари, смахнув с лица морщинки,

Здесь руки к нам Есенин распростёр.

Здесь не погас Полонского костёр,

И не прошла бессонница Хвощинских.

Для нынешних и будущих людей

Здесь берегут, раздумий зёрна сея,

Дух старины…

«В знакомых краях»: есенинское озарение

Есенинской Рязанщине посвятил немало трогательно-исповедальных строк фронтовик, прозаик-новеллист Алексей Осипов. Один из его сборников рассказов так и называется «В з н а к о м ы х к р а я х». Есенинские мотивы возникают во многих сюжетных линиях, психологических коллизиях других его книг («Когда не пели соловьи», «Слепая любовь», «Я люблю Кольку»).

Память войны сурова и неумолима, но светла, ибо торжествует жизнь, во имя которой пожертвовали собой солдаты-рязанцы. «П а м я т ь» - она из его новелл. Герой произведения – боевой капитан после тяжелого ранения трудится в тылу; как дорогую реликвию хранит он часы погибшего товарища. У другого персонажа – тоже часы-реликвия с надписью «Лучшему разведчику фронта Петру Кузьмичу Иванову от маршала Жукова» («Подарок»). Зимнее ненастье застало повествователя под деревней Плетёнкой; в одном из домов, где пережидал он непогоду, увидел он на стене фотографию четырёх сыновей. «Закон справедливости» (из четырех-то должен кто-то остаться в живых) не коснулся и этого дома. «Никто не вернулся! Васятка, Николай и Егор, на них в первые дни похоронки пришли, а об Андрее уже в конце войны написано было, что пропал без вести…» - горестно пояснила хозяйка гостеприимного дома Аграфена Андреевна. В младшем сержанте был узнан Андрей Меркулов, что вынес товарища из горящего танка в битве под Курском («Совесть»).

Сам автор-повествователь немало прошагал по фронтовым дорогам, и память сердца то тоской, то жгучей болью, то радостным всполохом нежданной-негаданной встречи одухотворит день сегодняшний.

Жанровая особенность новелл фронтовика – их лиризм, одухотворяющий излюбленные темы прозаика: тему войны и мира, тему труда, тему любви, тему трудовой, но каждый раз по-своему прекрасной судьбы человека. Завершающий книгу А. Осипова рассказ «В знакомых краях» - прозаическая элегия о первой любви. Как и прежде, с тревожным любопытством вопрошают чибисы: «Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?». Душистый зеленоватый воздух. Хмельные запахи цветов. Камыши в озере, в котором купались с Ольгой. Любовь, что светит и греет сквозь суровые годы. Строки новеллы одухотворяются проникновенным лиризмом, убежденностью в нетленности настоящего чувства.

Меня, заведующего кафедрой литературы Рязанского педагогического института,

журналиста, активиста общества «Знание», в Алексее Осипове привлекал не только его писательский талант, но и многотрудный опыт сельского учителя-словесника. Жил он и работал там, где не раз бывал Сергей Александрович Есенин; этим местам посвящены чарующе-несказанные есенинские строки и строфы – Оке, Поочью, Прирязанью, Солотче, Ласкову, Дивову, Спас-Клепикам.

На литературных встречах, художественно-музыкальных «вечерах» звучало весомое слово самих современных авторов-сочинителей; и, конечно же – есенинское, неповторимое, заветно-судьбоносное:

Синее небо, цветная дуга,

Тихо степные бегут берега,

Тянется дым, у малиновых сел

Свадьба ворон облегла частокол.

Снова я вижу знакомый обрыв

С красною глиной и сучьями ив,

Грезит над озером рыжий овес
Пахнет ромашкой и медом от ос.

Край мой! Любимая Русь и Мордва!

Притчею мглы ты, как прежде жива.

Нежно под трепетом ангельских крыл

Звонят кресты безымянных могил…

«Навстречу солнцу»: «Оттого и дороги мне люди…»

…Есенин в судьбе ещё одного рязанского прозаика Василия Матушкина. Писатель-фронтовик – автор нескольких сборников: «Солдатский котелок», «На большаке», «Навстречу солнцу», «Знакомые из Орловки». Большой его творческой удачей

стало создание повести «Л ю б а ш а», экранизированной, театрализованной, выдержавшей много изданий (в том числе за рубежом). Главный редактор канадского журнала «Северные соседи» Дайсон Картер свидетельствовал: «Уже давно я не читал такую прекрасную вещь, как «Любаша». При любой мерке «Любаша» одно из самых лучших произведений советской литературы, которые я когда-либо читал. Я считаю, что это социалистический реализм в лучшем смысле этого слова, по-настоящему талантливое произведение… Хотя жизнь Любаши и всех её окружающих не похожа на мою жизнь, но всё-таки чувствовал, читая эту повесть, что несмотря на непохожесть, - это и история моей жизни…».

…Рязанский Кремль с памятником Сергею Есенину. Театральная площадь с Константином Циолковским… Идём с Василием Семёновичем по городу, беседуем. Его руки хранят тепло рукопожатий Максима Горького и Алексея Толстого. История страны – это и его жизнь. Жизнь рабочего человека, воина, писателя, достойного преемника эстетических и духовных традиций минувшего… - «…Оттого и дороги мне люди, Что живут со мною на земле…»

…В изданной в Рязани («Стиль», 1992) книге стихотворений и поэм Александа Потапова «Мотив уходящего лета» привлекает внимание лирический цикл «С в е т

ж и в о й. Венок Сергею Есенину». Искренность, доверительность интонации, лаконичный, образный язык, лишённый вычурности. Очередное «хождение» по «есенинским тропам». Стихотворение «В Спас-Клепиках» - о первых поэтических опытах Константиновского мальчугана; «На родине поэта», «У памятника Есенину в Рязани» («нерв сюжета» - в самих заглавиях); полемическая переакцентировка жизненных коллизий, противоречивой судьбы поэта («Вдали от Родины», «Батумский снег»).

Современная Есениниана обширна, нелегко найти свой ракурс, свой поворот, свою тему. В художественно-документальном лирическом эссе «Под небом Балтики» А. Потапов воссоздаёт эпизод Великой Отечественной войны: легендарный Маринеско, командир подводной лодки, перед уходом на выполнение боевой задачи прибывает в Пушкинский Дом, чтобы взять в поход заветный томик («Нам всем Есенин нужен позарез»). Заключительное стихотворение цикла «Дорога к поэту» опять-таки из эпохи Великой Отечественной. Сорок первый. Военный госпиталь в Рязани. Юный лейтенант читает Есенина («О жеребёнке красногривом, О том, как леденеет клён… Солдаты слушали ревниво, Вздыхали, сдерживая стон»). По просьбе раненых, лейтенант, выписавшись из рязанского госпиталя, идёт в Константиново, к матери поэта – Татьяне Фёдоровне («Пайки разделим пополам. Мол, это от бойцов гостинец, Татьяна Фёдоровна, вам»).

Враг тогда прорывался к Москве. Всего в нескольких десятках километров от Оки, от Константинова

Борис Николаевич Цветаев, встретивший Великую Отечественную на Карельском перешейке, участвовавший в освобождении Варшавы и штурме Берлина, отдавший несколько десятилетий педагогическому труду, автор нескольких лирических сборников,

в стихотворении «Т о м и к Е с е н и н а» воссоздаёт минувшее-незабвенное:

Выцвела от времени обложка.

Отдают страницы желтизной.

В городке,

Разрушенном бомбёжкой,

Он лежал в пыли на мостовой.

О поэте знал я понаслышке.

И, доверяясь первой же строке,

Я отвёл местечко этой книжке,

Потеснив патроны в вещмешке.

Каждый день – бои, бои.

Но всё же

Я прочесть в окопе книжку смог.

Стали мне родней,

Ещё дороже

Каждый холмик, каждый ручеёк.

Иван Николаевич Батраков, с апреля 1943-го по май 1945-го служивший в артиллерийском дивизионе, принимавший участие в Корсунь-Шевченковской операции, освобождавший Киев, форсировавший Днепр и Вислу, на фронтовых дорогах часто вспоминал о «есенинской тальянке». Лирическую поэму «Г а р м о н ь» он посвятил

памяти гармонистов, не пришедших с войны («Гармонь, гармонь… В моём краю Тебе соперниц нет. Тревожишь душу ты мою С далёких детских лет. И кто ж украдкой не вздохнёт, И чей не вспыхнет взор, Когда до сердца достаёт Твой жаркий перебор»).

Есенинское «сквозит» в ритмах и образах лирика-ветерана («Да где ты только не была – Не веселила нас. Кого ты только не звала В весёлый перепляс. Кому твой трельчатый напев В глубь сердца не проник?! Был разъяренным, словно лев, - Стал ангелом мужик. Он в пляс пускается, свистя. Ух! Руки-то вразлёт… И вот не зверь он, а дитя, Смеётся и поёт… В иные светлые деньки Плясали все, кто мог,- И отлетали каблукиОт туфель и сапог!..»).

1.0x