С момента его рождения прошло сто шесть лет. Сто шесть лет жизни, вряд ли для человека, оказавшего такое влияние на мировую культуру, человека по-настоящему верившего в бессмертие души, человека, смыслом жизни которого было погружение в вечное и таинственное священное, прекращение физического существования можно считать «смертью». Сейчас почти невозможно встретить образованного человека, тем более гуманитария, который бы не слышал о Мирче Элиаде. Тем не менее, очень многое в нем и в его творчестве продолжает оставаться загадкой.
Пожалуй, иначе и не могло быть. Загадкой для нас является и любой ближний. И потому нет ничего банальнее, чем объявить загадкой другое человеческое существо. Например, Элиаде. Пытливый русский ум, который иначе как парадоксами, острыми противоречиями, неожиданными откровениями не живет, готов отринуть такую постановку вопроса сразу же и бесповоротно. Однако у нас иная цель. Мы высказываем банальность намеренно, ведь в ней, в этой банальности кроется очень важный смысл. Хотя его не так-то просто увидеть. Сам налет обыденности лучшая маскировка от тех, кто недостаточно внимателен. Сама такая ситуация и есть загадка. Загадка существует тогда, когда неочевидное скрыто в очевидном. Процесс разрешения загадки – создание новой очевидности. Очевидное и неочевидное, банальное и небанальное меняются местами. Можно сказать, что вся жизнь Элиаде была посвящена разгадке одних загадок и созданию других.
Мы знаем Мирчу Элиаде и как философа и как политика, и как блестящего писателя, и как крупнейшего в XX веке историка религий. О нем не перестают спорить до сих пор, он не помешается в прокрустово ложе наших представлений о нормативности. Возьмем хотя бы религиозный аспект жизни Элиаде: православный, яростный защитник Православия в молодости, апологет «христианской революции» и одновременно человек, незадолго до этого приобщившийся к индуистским культам, моментально стал камнем преткновения для ригористски настроенных публицистов, разглядевших в действительно очень чувственной беллетристике молодого автора «порнографию».
Очень сложный духовный путь Элиаде завершится признанием, что его вера – «это вера простого румынского крестьянина», и защитой «народной теологии», «космического христианства», в которых происходит не «оязычиванием» христианства, а, напротив, «охристианиванием» религии предков. «Когда будет написана история этой «народной теологии», - отмечал автор, - «как она проявляет себя в календарных праздниках и религиозном фольклоре, то станет ясно, что «космическое христианство» не является ни новой формой язычества, ни синкретизмом язычества с христианством. Оно является совершенно своеобразным религиозным творением, где эсхатология и сотериология выходят на космические измерения». Христианство понимается как космическая литургия. «Христологическая мистерия затрагивала также и судьбу Космоса», пишет о таком восприятии мира Элиаде в «Аспектах мифа». Космос, окружающий нас мир выступает как Откровение, как весть о Другом, но близком. Космичность такого понимания христианства прямо связано с его этничностью, с соприкосновением с живой структурой этноса. «Космическое христианство» - глубоко этнично, укоренено в народной почве, но это не собрание предрассудков или суеверий, «между образом евангельского Христа и образом Христа религиозного фольклора нет противоречия: рождество, учение Христа, его чудеса, распятие и воскрешение представляют важнейшие темы народного христианства. С другой стороны, как раз христианский, а не языческий дух пронизывает все эти творения фольклора: все концентрируется на спасении человека Христом, на вере, надежде и милосердии, на мире, который «хорош», ибо сотворен Богом-Отцом и искуплен Сыном, на человеческом существовании, которое больше не повторится и которое совсем не бессмысленно; человек волен выбирать добро и зло, но он будет судим только за этот выбор». В таком, народном космосе чудо не только не изжито, но в порядке вещей, должно быть, укоренено в самой структуре Божьего мира, а мир – тайнопись, повествующая нам о чем-то большем.
Оставим в стороне перипетии жизненного пути, скажем о главной очевидности, которая таит за собой нечто большее. Очевидно, что Мирча Элиаде – один из крупнейших религиоведов мира. Создатель «Истории религий» как дисциплины. Очевидно, что сам по себе он уникальный философ. Очевидно, что он – мыслитель традиционалист, которого иногда ставят в один ряд с Геноном и Эволой. Мы ценим его именно таким. Мы ценим его именно за это. И ценя, готовы возводить картонные замки славословий, или просто нагромождения скупых слов признательности, которые скрывают от нас одну небольшую вещь. А именно проходящее почти мельком в мемуарах высказывание самого Мирчи Элиаде о себе как о румынском писателе в эмиграции. Не только ученый, но и писатель.
Важность литературного творчества для понимания мировоззрения мыслителя подчеркнута может быть хотя бы тем единственным фактом, что художественная литература была единственным жанром, в котором он мог работать только на родном языке. Блестяще зная французский и достаточно хорошо английский, перейдя на написание научных трудов только на этих языках, романы и новеллы он писал на румынском. Языки, как мы знаем, не переводимы. Ту бездну смысла, что мы можем передать в родной речи, мы никогда не передадим в иностранной. Прозу Элиаде можно назвать философской и она является квинтэссенцией его философии. Строго философских работ, за исключением эссе в юности он не писал, зато он писал романы. Его «беллетристика» насыщена смыслами и идеями, она не стеснена никакими рамками наукообразности, наконец удивительное чувство священного автора не стеснено никакими требованиями худосощной науки. Не зная Элиаде как писателя, трудно понимать его мировоззрение в целом, основываясь лишь на религиоведческих трудах, которые он, как позже признавался, сверх меры снабжал ссылками и комментариями, дабы мертвящее око современной науки не разглядело за ними жизнь. Не случайно его автобиографические работы более чем наполовину посвящены собственной литературной деятельности. Кажется, что литература занимает его куда гораздо больше науки, а откровение и приближение к сакральному в художественном озарении, куда увлекательней расшифровки религиозных представлений и мифов самых экзотических народов древности и современности.
Художественное озарение может приблизить к сакральному, спросите Вы? Не только приблизить, но и дать определенное понимание. Конкретный пример приводит сам Элиаде. Речь идет о написании повести «Змей», удивительной, атмосферной, невероятно насыщенной ощущением Иного, дополнительного измерения открывающегося в мире, ощущением близости и мягкого вторжения сакрального. Элиаде писал ее намеренно дистанцируясь от любого известного ему священного символизма, касающегося змей. «Писатель во мне,- отмечал он, - отказался от любого сознательного сотрудничества с эрудитом и толкователем символов, любой ценой он хотел остаться свободным». Однако, отмечает, автор далее «только прочтя «Змея» в виде книги, я понял, что нечаянно разрешил на ее страницах проблему, которая меня занимала давно».
Это была, как часто вспоминает философ, главная проблема всего творчества Элиаде. Отказавшись от рассудочного вплетения в ткань повествования волшебных символов, писатель приблизился к самой сердцевине этих символов, к мотивации и своего литературного делания в целом, и такого подхода к написанию книг. «Речь идет о проблеме нераспознаваемости чудесного, в том факте, что интервенция сакрального в мир всегда закамуфлирована в череду исторических форм, в явления, которые ничем не отличаются по видимости от миллионов других космических и исторических явлений (священный камень не отличается по виду ни от какого другого камня». Нераспознаваемость трансцендентного, закамуфлированного во время и в историю, связана с самой проблемой Времени, и проблемой вечности и истории, излюбленной темой Элиаде как писателя.
Неожиданное преодоление времени, понимание зыбкости и неопределенности, непостоянства того, что люди привыкли считать для себя непреодолимым, возможность выхода из времени, а иногда и выхода времени из-под ног - то, что случается с героями переведенных на русский новелл «У цыганок», «20 000 голов скота», единственной экранизированной повести «Без юности юность», непереведенных романов «Купальская ночь», «Небесная свадьба» и многих других произведений, лишь одна из сторон идеи, так важной для Элиаде. Ностальгия по вечности, попытки придать ценность смерти как воссоединению, парадоксы любовного опыта, разрыв времени и обнаружение тайной сакральной стороны в повседневных вещах, все это то скрывает, то открывает идею преодоления человеческой обусловленности, всего того, что связано с падением и историей, и поиском истинной свободы, которая как пишет Элиаде «вроде бы недозволенна здесь на Земле никому кроме святых».
Мир как шифр скрывает и содержит в себе эту свободу, которая вполне может «приключиться» с человеком без его ведома, а может быть целью бесплодных поисков. Сакральное не отдаляется, никуда не уходит, оно играет с человеком в прятки. Сакральное романов и новелл Элиаде легко скользит по внешней периферии человеческого существования, оно пропитывает собой все, и его нет нигде. Оно рассказывает о себе взаимоисключающими утверждениями. И при всей своей легкости и кажущейся меркуриальности, оно серьезно и трагично. К священному нельзя приблизиться без жертвы. Сам автор и его герои очень отчетливо это понимают.
Надчеловеческое никогда не является таким, каким его ждут эрудиты, знатоки оккультизма, традиций и истории религий. Тщетно будут искать, озаботившиеся своим образованием герои рассказа «На улице Мынтуляса» выход в иное, который нашли, будучи детьми, пока оно само не найдет одного из них. Самолет героя оторвется от земли, чтобы уже никогда не вернуться, точно так же как в годы его детства не возвращались с неба выпущенные его другом стрелы.
Элиаде, описывая свою встречу с Ю. Эволой, рассказал об одном из своих главных расхождений с ним и Геноном (кроме, конечно «примордиальной традиции», существование которой Элиаде не принимал, полагая ее искусственной конструкцией). Эвола, - говорит писатель, - был прав с точки зрения образцовой, неисторической, искусственной «традиции», констатируя разразившийся всеобщий упадок, но для Элиаде – традиция вплетена в ткань этого мира, священное молчит, но его молчание – лишь способ что-то сказать. Для Элиаде важно что и в таком состоянии сакральное лишь камуфлируется, становясь нераспознаваемым. Священное скрывается, но не исчезает. Этот упадок скрывает что-то очень важное и не очевидное.
Чтобы знать философию Элиаде, надо его знать как писателя. В его беллетристике – все те же идеи, что и в серьезных научных трудах и кое-что еще. Что-то гораздо большее. Не отражается в сухом научном нарративе, то предельное откровение мысли, что передается через соприкосновение с волшебной стихией языка. Здесь мастер не просто транслирует некую информацию, но позволяет прийти к знанию иначе, окунувшись в создаваемый вместе с нами мир. Мир как шифр. Мир как миф.
