По моим наблюдениям, абсолютное большинство оценивает результаты «шоковых реформ» 90-х как крупный провал. Конечно, иногда можно услышать о «полных прилавках, которые появились благодаря Гайдару», но и в этом случае не отрицают обвала промышленности, резкого роста безработицы, кризиса неплатежей, падение уровня жизни миллионов людей.
От реформ ожидали не просто полных прилавков, а создания эффективной рыночной экономики, устойчивого роста промышленности причем конкурентоспособной как на внутреннем, так на мировом рынке. Но взять кредит на Западе, продать сырье ему же, там же купить на эти деньги товары и продавать их потом в магазинах – это не реформы. В самом деле, обменивать сырье на импорт умели и в рамках плановой советской экономики. А поскольку доходы СССР были значительно больше, то в принципе объем импорта, который был в 90-е, можно было обеспечить и гораздо раньше, избежав катастрофических последствий «шоковой терапии».
Давайте сейчас мысленно перенесемся в канун реформ и вспомним дискуссии о выборе пути экономических изменений. Тогда в ходу был неформальный термин «азиатские тигры», относящийся к экономикам Южной Кореи, Тайваня, Сингапура и Гонконга. На опыт этих стран обращали особое внимание. Разумеется, говорили о «японском чуде», но, пожалуй, чаще апеллировали к западному опыту, в первую очередь, говоря о послевоенном экономическом подъеме ФРГ. Затем, когда плачевные результаты преобразований стали очевидны, возник вопрос, почему так произошло?
Почему ряду стран удалось осуществить промышленно-технологический рывок а нам нет? На левом фланге политического спектра развернулась широкая дискуссия, итогом которой стал тезис, суть которого сводилась к следующему. Реформаторы слепо копировали западные экономические стратегии без учета наших реалий. Такой механический перенос чужих рецептов и обусловил провал. Говоря метафорично: взяли саженцы тропических растений, пересадили их на северную почву и ждали плодов. Вместо фруктов закономерно получили гибель деревьев.
На первый взгляд, подобная трактовка событий многое объясняла. Реформаторы, действительно, не скрывали, что являются либералами и западниками. И как раз в либеральной публицистике мы нередко встречали концепцию некоего «магистрального», читай, западного пути, по которому и следовало двигаться. Все это сочеталось и с политическим тезисом о «вхождении в общеевропейский дом». Но согласитесь, дела важнее слов. Вот и давайте посмотрим на реальную практику. Для этого мы должны разобраться с тем, как реально происходил экономический подъем Западной Европы, и сравнить с действиями реформаторов.
Начнём с Западной Германии, поскольку нередко подчеркивается, что она добилась феноменального промышленного роста, благодаря именно либеральным реформам Людвига Эрхарда. Было бы неправильно отмахиваться от этого примера, говоря, что успех объясняется американскими деньгами, которые предоставлялись немцам по плану Маршалла. Дело в том, что план Маршалла распространялся и на другие страны, которые не добились столь же впечатляющего результата. К тому же немцы ещё и выплачивали репарации.
Промышленный подъём Германии - действительно экономическое чудо, и было бы сильным упрощением объяснять его только американскими деньгами.
Итак, послевоенные реформы в ФРГ проводились при канцлере Конраде Аденауэре, который назначил министром экономики профессора Эрхарда. В литературе много сказано слов о шоково-либеральном характере методов Эрхарда. Так, например, отмечается, что реформа началась с финансовой сферы. За десять старых рейхсмарок полагалась одна дойчмарка. Причем лишь половина сбережений подлежала немедленному обмену, остальное замораживалось и впоследствии обменивалось в соотношении один к двадцати. Предприятиям предоставили новые деньги для выплаты только одной зарплаты, а каждому жителю выдали лишь по сорок марок, потом прибавив к этой сумме еще двадцать. Действительно тут можно провести определенные параллели с финансовой политикой 90-х у нас. Однако при дальнейшем изучении практики Эрхарда мы увидим и принципиальные различия. Обратимся к его книге «Благосостояние для всех».
Эрхард делает такие признания, которые прямо противоположны догмам безбрежного либерализма. Например, он пишет, что «Из мероприятий, которые мое министерство в это время провело или поддержало, следует в первую очередь отметить те, которые преследовали цель снизить импорт до политически допустимых размеров».
Что значит, «политически допустимые размеры импорта»? Это как же понимать? А где же невидимая рука рынка, которая все сама собой наладит и определит, что и в каких количествах покупать за рубежом?
Эрхард говорит, что в период реформ действовал «Закон против произвольного завышения цен». Более того, государство в сотрудничестве с торгово–промышленными кругами и профсоюзами разработало каталог уместных цен. В этом документе прописывался обоснованный уровень цен на ряд товаров. Параллельно реализовывалась «Программа широкого потребления», в рамках которой выпускалась продукция. Так вот, цены на нее устанавливались путем математических исчислений, а не по правилу спроса и предложения. Эрхард не отрицает и того, что после войны американские и немецкие экономисты разработали план-прогноз развития экономики ФРГ на несколько лет вперед. Что это, если не элементы индикативного и даже директивного планирования?
На первом же этапе широко использовалась целая система налоговых послаблений. Например, доход, полученный от сверхурочной работы, не облагался налогами. В свою очередь банки получили дотацию, из которой они предоставляли долгосрочные кредиты промышленным предприятиям. Финансировались программы жилищного строительства, и выполнение различных проектов, призванных снизить безработицу. Согласно Закону «О помощи капиталовложениями» значительные кредитные средства пошли на развитие черной металлургии, угольной промышленности, энергетики, водного и железнодорожного хозяйств. Согласитесь, всё это не похоже на реалии реформ, условно называемых гайдаровскими.
Второй западный пример. Франция. Период с 1945-75 годов вошёл в историю как «славное тридцатилетие», и мир заговорил о французском экономическом чуде. Несколько десятилетий руководство этой страны проводило политику, целью которой было создание и укрепление гигантских корпораций. Именно на них сделали основную ставку, именно им государство оказывало максимальную поддержку.
Ещё в далеком 1965 году компании освободили от уплаты налогов на увеличение капитала, потом отменили налог на операции по частичной передаче активов и по слиянию фирм. Это делалось для того, чтобы подстегнуть процесс слияний и поглощений. Процесс централизации производств продолжился и в 80-х, так что в 90-е годы Франция вошла со следующими показателями: компании с числом работников более 2000 человек составляли 0,8% от общего количество фирм, однако на них приходилось свыше 40% занятых, 53,3% валового оборота, и 64,8% инвестиций.[1]
Государство не просто помогало ключевым корпорациям, но и буквально выращивало крупные компании из предприятий среднего бизнеса.
Тогда же, в 80-х годах правительство разработало двенадцать приоритетных программ, четко направленных на повышение конкурентоспособности французского бизнеса. В них прописывались конкретные шаги и выделялось финансирование на переоснащение промышленности.
Государство также брало на себя расходы по модернизации инфраструктуры, особенно транспортной и энергетической, занималось подготовкой кадров, проведением научных исследований, короче, делало то, что не дает значительной и быстрой прибыли. На основе чисто рыночного подхода невозможно быстро реализовать эти проекты.
Во Франции командные высоты в экономике прочно заняли промышленные группы с центрами управления, которым подчиняются не только производственные, но и торговые, и научно-исследовательские подразделения а, в некоторых случаях, банковские компании. Собрав в единый кулак столь разнородные возможности, концерны смогли эффективно осуществлять внутреннее планирование своей деятельности, гибко маневрировать капиталом, перебрасывая его из малоприбыльных отраслей в более выгодные, вести агрессивную экспортную политику и так далее. И неслучайно к XXI веку две крупнейшие компании получили контроль практически над всем автомобилестроением, 70% производства стали, половиной нефтепереработки, половиной производства электронного и электротехнического оборудования.[2]
Флагманы французского бизнеса получают основные государственные заказы, субсидии из бюджета, кредиты, налоговые льготы при экспорте и так далее.
Параллельно укрупнению производств шел и процесс создания банковских групп. Все логично - гигантским промышленным корпорациям нужны гигантские банковские структуры, способные мобилизовывать очень значительные средства и финансировать деятельность ключевых французских компаний. Таким образом банковские и промышленные группы действуют в тесном сотрудничестве. В частности, используется следующая схема: банки кредитуют не только производителя экспортных товаров, но и импортера.
Это - весьма эффективная мера поддержки промышленного развития страны. На мировом рынке идет жесткая конкуренция, а покупатель, выбирая поставщиков, знает, что если иметь дело с французами, то можно получить финансовые средства под выгодный процент. Корпорации, способные обеспечить кредитами потребителей своих товаров, очевидным образом получают и конкурентное преимущество перед теми, кто не располагают такими возможностями. Реализация ряда масштабных международных проектов происходила именно по такой схеме, а государство еще и стимулирует экспортное кредитование, что безусловно является протекционистской мерой.
Кроме того, через Фонд помощи и сотрудничества государство субсидирует проекты, способствующие проникновению французских корпораций на рынки иностранных государств, а также инвестирует в добывающий сектор экономик Третьего мира. Затем дешевое сырье экспортируется во Францию. Туда же выносятся наименее технологичные производства, а кадры для них готовят в немалой степени на деньги французского государства.
Под соусом помощи развивающимся странам корпорации ведут особенно активную деятельность в Африке с целью использования ее ресурсов в своих интересах. Это и неудивительно, ведь именно там и находились основные французские колонии. Но сфера интересов Франции не ограничивается её бывшими колониями, а по сути охватывает весь Третий мир. В рамках так называемых программ помощи, Франция создает для своих корпораций благоприятные условия предпринимательства в других странах. В частности, «помощь» заключается в том, что французские компании реализуют за границей конкретные бизнес-проекты.
Одно время политика правительства до такой степени определяла экономические процессы, что получила название дирижизма. Послевоенное восстановление проходило в условиях протекционизма и наращивания государственного сектора экономики. Во Франции государство-дирижер контролировало цены, разрабатывало программы развития отраслей и даже занималось бизнесом.
Широко применялось индикативное планирование, которое осуществлял специальный Генеральный комиссариат. К его работе привлекаются эксперты, профессора, технические специалисты, крупные представители бизнес-сообщества, профсоюзов и потребителей. Национальный институт статистики и Национальный совет французских предпринимателей готовят специальные доклады, которые учитываются при составлении планов. В заседаниях комиссий участвуют до 2500 человек.[3]
В рамках первого плана приоритетными направлениями стали сельскохозяйственное машиностроение, чёрная металлургия, транспорт, угольная промышленность и энергетика в целом. В дальнейшем роль планирования увеличилась, и создание крупнейших компаний проходило отнюдь не в результате стихийных процессов, а согласно мерам, разработанным руководством страны. Кроме общенациональных существовали и отраслевые программы; рассчитывались желательные объемы производства, учитывались социальные вопросы, уровень безработицы, размеры зарплат и так далее.
Если планы не являются обязательными, то каким же образом во Франции добиваются, чтобы бизнес следовал в русле государственной политики? Всё очень просто - делаешь, что тебе говорят - получаешь льготы, а нет - так получат твои конкуренты, и ты разоришься в борьбе с ними.
В целом же период экономических успехов Западной Европы совпал с процессом усиления роли государства. Цифры статистики говорят сами за себя. Доля государственных расходов в ВВП росла и достигла к 1980 году 42,9% в ФРГ против 30,7% в 1961 году; 43,0% во Франции против 33,7%; 60,4% в Нидерландах против 35,0%; 42,8% в Британии против 30,7%.
Даже в США отмечалась аналогичная тенденция, хотя и в ослабленной форме: 33,1% против 29,7%. А рекорд принадлежит Швеции, у которой в 1980 году государственные расходы достигли 63,2% от ВВП против 31,0% в 1961 году.
Несмотря на последующую волну неолиберализма, в конце 90-х годов доля государственных расходов в ВВП Германии составляла 49,7%, Италии – 50,1%, Франции – 54,8%, Бельгии – 55,0%.[4] В середине 80-х годов 90% всех ресурсов банковско-кредитных учреждений Франции принадлежало государственным банкам. [5]
Даже в XXI веке германскому государству принадлежало около 99% сооружений железнодорожной сети и предприятий водоснабжения, порядка 95% портовых сооружений, оборудования водных путей, городского транспорта и почти 80% автомобильных дорог; практически вся добыча бурого угля, производство электроэнергии на атомных электростанциях, 75% выплавки алюминия, около 50% добычи железной руды, свинца, цинка и производства легковых автомобилей, свыше 30 % предприятий судостроительной промышленности.[6]
В США «государственный сектор так или иначе поддерживает нормальное функционирование более половины американской экономики».[7]
Крупный государственный сектор сохраняется и в Италии, а Британия, хотя и считается инициатором неолиберализма, все равно широко практикует государственно-частное партнерство.
Обратите внимание, протекционизм, концентрация производства и высокая роль государства в управлении хозяйством - вот три ключевых момента, которые регулярно повторяются, когда мы рассматриваем экономические чудеса западных стран.
А в 90-е у нас шел прямо противоположный процесс снижения роли государства в экономике, отказ от планирования, раздробление крупных компаний под лозунгом «создания конкурентной среды». Декларировалось, что если экономическую единицу разрезать на десятки мелких, то они, начнут бороться за потребителя, снизят цены на свои услуги, повысят качество товаров. Как и следовало ожидать, результат оказался прямо противоположным.
С учетом всего этого, неужели кто-то всерьёз скажет, что наши реформаторы «слепо скопировали» западный опыт? В ключевых вопросах их практика принципиально отличалась от западноевропейской. Отличалась она и от того, что было сделано в «азиатских тиграх», Японии и Китае.
Примечания:
[1] Вутянов В.В. Влияние транснациональных корпораций на процесс регулирования национальной экономики. Томск., 2000, С. 12.
[2] Вутянов В.В. Влияние транснациональных корпораций на процесс регулирования национальной экономики. Томск., 2000, С. 17.
[3] Черников Г.П., Черникова Д.А. Европа на рубеже XX–XXI веков: Проблемы экономики. - М.: Дрофа, 2006. С. 32.
[4] Черников Г.П., Черникова Д.А. Европа на рубеже XX–XXI веков: Проблемы экономики. - М.: Дрофа, 2006. С. 25.
[5] Черников Г.П., Черникова Д.А. Европа на рубеже XX–XXI веков: Проблемы экономики. - М.: Дрофа, 2006. С. 26.
[6] Черников Г.П., Черникова Д.А. Европа на рубеже XX–XXI веков. - М.: Дрофа, 2006. С. 36.
[7] Джеймс К. Гэлбрейт. Какова американская модель на самом деле? Мягкие бюджеты и кейнсианская деволюция. «Логос» №2 (37) 2003. С. 21.
Это моя статья, написанная под псевдонимом "Дмитрий Зыкин" и опубликованная с редакционными правками в еженедельнике "Звезда".
