Именно так, по преданию, распорядился на ту пору уже великий художник Илья Репин, подъехав к Ясной Поляне. И услышал в ответ: "Я барин и есть".
Мы привыкли к образу Толстого, каким он предстает в картинах Репина и Крамского: осанистый мудрец, блистательный офицер. Но когда смотришь документальные фотографии или скульптуры Ильи Гинзбурга, то вдруг "проступает" совершенно дурашливое лицо уже немолодого Иванушки из русских сказок. Язык не поворачивается сказать "дурачка", но никак не "царевича". Брови хмурятся, а глаза хохочут!
Я до обидного лишен черт барственности, но, подъезжая к Ясной Поляне, чувствую в себе некую приподнятость, внутренний замах, при котором всё должно распахиваться и расстилаться. И — так оно и было! — навстречу Владимир Толстой с руками, как два крыла, с хохочущим переплясом в глазах под сдвинутыми фамильными бровями! Кажется, что сидел он тут, в глухомани, людей не видел с полгода, стосковался, и вот она, весточка от человечества — давний приятель Карпов!
Начинаешь просматривать календарный план работы музея-усадьбы "Ясная Поляна", диву даёшься: только что был "слёт" учителей словесности, а накануне собирался весь род Толстых, которых, по количеству, можно вычленить в отдельную народность. И так весь год!
Во времена Льва Николаевича здесь также не выводились гости. Одни ехали на поклон, причаститься величия, упорядочить миропонимание; других, что называется, привлекал информационный повод: щёлкнул фотоаппаратом — и сам в веках! Но большинство здесь оказывались потому, что манило. Дух соседствующих величия, простоты и радушия захватывает и уносит к высшему в тебе самом!
Владимир Толстой теперь уже, правда, советник президента России. Я даже был на форуме, где они, советник и президент, сидели рядом, переговаривались по-товарищески. Оба лобастые, белобрысые, лысоватые и тонконосенькие. Великий златоуст Валентин Курбатов как-то заговорил о взаимоотношениях Владимира Ильича и Владимира Владимировича при Распутине… Валентин Григорьевич, как обычно "весь в себе", вроде бы отсутствующий, произнес: "Как ты их различаешь?.."
Познакомились мы с Владимиром Толстым, тогда Володей, как раз на родине Распутина, в Иркутске, куда и прибыли по его приглашению на местное совещание молодых писателей. Мне было 34, я был руководителем семинара. Володе Толстому — 23, он представлял журнал "Студенческий меридиан".
Владимир тогда не всплескивал в радости руками, наоборот, был само сосредоточие серьёзности. Пожимал мне руку и смотрел из-под упрямо насупленных бровей очень внимательно, упёрто. Так же упёрто "глядели" носки его невероятно модных, в Сибири уж точно не виданных, светлых ботинок с округлыми носами. Они мне запомнились, эти ботинки: бегемоты такие, нацеленные на тебя. Двигался Ильич скованно и производил впечатление крайне застенчивого человека. Не я первый, думаю, спросил Володю Толстого: пишет ли он сам прозу? Праправнук классика ответил, что при такой фамилии нужно писать или лучше Льва Николаевича, или вообще не писать.
Мы встретились пару лет спустя: Пётр Краснов уезжал из подмосковного города Электростали и возвращался на родину, в Оренбург, где, о чём бы у него ни зашла речь, всегда всё самое лучшее! А Володя приехал из Москвы на электричке — час пятнадцать, там метро, здесь автобус. Меня это удивило: как ни крути, потомственный граф, праправнук величайшего классика тащится невесть куда, чтобы помочь носить шкафы и диваны! Я-то жил рядом: десять минут пешего хода. Он был уже иной, Володя. Легкий, улыбчивый, общительный. Снесли мы мебель, благо дом "сталинский", подъезды просторные. Устроили проводины. Ухо мое вырвало из нашего дружеского общения два-три раза произнесённую фразу, которую ни я, ни Краснов, при нашем "классовом" воспитании, вряд ли бы сказали: он — "из хорошей семьи", она — "из хорошей семьи". Тогда я внутренне улыбался, углядывая аристократическую жилочку. А разве крестьяне не заботились о роде-племени? Позже самым серьезным образом потянуло углубиться в труды о природе наследственности, даже роман об этом написал.
Потом я чаще общался с родным братом Владимира — Ильей, который был главным редактором издания "Птичий рынок". Человек-улыбка! Легкая, мягкая, как бы невзначай. Другим его не видал!
В 1996 году я впервые оказался в Ясной Поляне (как участник литературных встреч). Меня тогда удивила очевидная схожесть героев произведений Льва Толстого с его потомками. Владимир Ильич только что стал директором музея-усадьбы "Ясная Поляна". А это, кроме музейных зданий, громадный хозяйственный комплекс, который в ту пору, в соответствии с житухой 90-х, был в абсолютном запустении. Я, честно, думал, ну как он, журналист, справится? Колхоз ведь!
Некий наследственный код: он даже по внешнему описанию стал похож на Левина из "Анны Карениной". Помните, каким тот был хорошим умным землеустроителем?
А Илья — в те годы — полное внешнее сходство с описанием Андрея Болконского! Что говорить о двухметровом гиганте Петре Толстом, которого все теперь знают как популярного телеведущего: его по законам каких-то закоулков предначертаний и назвали как "Пьера". Более того, недавно в церкви обратил внимание на девушку, в которой, при сдержанном храмовом одеянии и поведении, что называется, каждая жилочка играла. Она напомнила мне актрису Киру Найтли, которая, на мой взгляд, самым точным и сильным образом передала внутреннюю жизнь Анны Карениной в одноименном фильме (об этом фильме у меня есть статья "Чайка в клетке"). И что же? Девушка оказалась дочерью Ильи Толстого по имени… Анна!
Понятно: Лев Николаевич образы брал не из воздуха, а описывал своих родных. Три брата пытались, сцепившись руками, обхватить знаменитый, воспетый их прапрадедом дуб: насколько помню, рук чуть-чуть не хватило, миллиметры не дотянулись пальцы. Но у Владимира здесь родятся ещё два сына, так что Толстовский обхват продолжает шириться.
Журналист Владимир Толстой взялся за Ясную Поляну так, будто всю жизнь (или уже несколько веков) занимался хозяйствованием. Скоро появились конюшня с лошадьми, пасека, но главное — он сразу стал заниматься на ту пору совершенно прозябающей национальной культурой. Мне тогда казалось: литература выкинута из внимания на десятилетия. Вдруг Ясная Поляна, где ещё бездна собственных очевидных проблем, собирает писателей со всего мира. Делается это не по имеющимся ранжирам многих появившихся союзов писателей или модных тусовок, а по внутреннему литературному метроному самого Владимира Ильича и команды, сложившейся вокруг него. Из юных милых женщин, разумеется: кто ещё работает в музеях? Катя, Оля, Вероника, Валя, Юля… На ту пору противостояние общественное и литературное было крайне обостренным: руки нельзя подать, те или эти осудят. Толстой собрал: "правых", левых" — ни побоища, ни мордобоя не случилось! Выступали на семинарах, спорили. Иногда и дерзко, и непримиримо! Но… пока идеи и противоречия существуют в области мысли, всё прекрасно, люди друг другу интересны, как только то же самое становится принадлежностью толпы, площади — драка, война, пожар.
Около гостиницы было кафе "Под дубом". Работало всю ночь. Вездесущие на ту пору бандиты подъезжали на разбитых БМВ, и наш брат, писатель, до рассвета продолжал дискуссии. Если днем, на семинарах, прогулках так называемые "почвенники" и "западники" ещё сторонились друг друга, обособлялись, то "Под дубом" происходило полное слияние направлений.
Впрочем, речь вообще не о Встречах. Прокатились публикации, в которых имя Толстого, как на чужом пиру, использовано в целях определённого сугубо бытового противоборства. Я и "борцов" не берусь судить: вон, талантливый и хороший Слава Дёгтев да талантливый и хороший Ваня Евсеенко у себя в Воронеже, жили как кошка с собакой, а теперь им нечего делить. Но печатное слово, что называется, не вырубишь топором. Я прочитал одну статью и несколько дней ходил полубольной. Не про этого парня, друзья! Он в принципе другого замеса! Вот и потянуло — хоть чуточку рассказать о реальном мире Владимира Ильича Толстого. Понятно, что это даже не вершина айсберга, он — государственный муж, попробуй охвати. О том, с чем лично я в этом мире соприкасался.
В Ясную после его высокого назначения приехать не складывается. В 2014 — год возвращения Крыма в состав России, — в дни, когда в Ясной Поляне проводятся писательские встречи, был в Крыму. Сижу вечерком на берегу и ясно чувствую: чуть справа, за спиной стоит Лев Толстой. "Опять ушел", — подумалось мне. Толстой был в солдатской шинели. Застегнут наглухо, как Сталин. И только тут до меня дошло: его "непротивленцем" называют, а он был солдат. Во весь век — солдат!
Толстого и Достоевского принято противопоставлять. Однако нельзя не отметить то общее, что выпало на их молодость и мощнейшим образом повлияло на творческое формирование. Оба — примерно в одном возрасте — заглянули за грани жизни. Один — на Семеновском плацу, приговоренный к расстрелу. Другой — на 4-м бастионе в бойне под Севастополем, где смерть гуляла рядом и возами увозили убитых. Потом — Достоевский на каторге, среди преступного люда, восхитился народом русским, великодушием и талантливостью. Толстой — там же, на войне, в "Севастопольских рассказах" поет оду солдату, который достойно и просто, как обыденную работу, творит великие дела.
У того и другого нет плохих и хороших: у одного — трус и герой уживаются в одном человеке, у другого — убийца и добряк.
Глядя на современных воинов ("интернационалистов", "ополченцев"), видишь, насколько они опалены войной на всю жизнь. Войной и смертью, которая становилась для них обыденностью. А ещё — долгой разлучённостью с женщиной и опасностью не продлить свой род. И если Ева, по Библии, это и есть жизнь, для былого воина жизнь и предстаёт в образе такого земного дара, как женщина.
Так я заново "услышал" Льва Толстого. И захотел об этом поговорить в эфире с праправнуком классика, свет-Владимиром. Некогда мы с ним уже записывали программу "Простота истин Льва Толстого": до сих пор она повторяется в эфире. Но тогда Володя, директор музея-усадьбы, был — вольный казак! Позвонил ему, подъехал, сделали.
Стал теперь звонить дорогому Ильичу, советнику президента РФ; он — то в Махачкале, то в Магадане, то в заморских весях, давай через неделю, нет, только через две.
"У каждого своё наказание", — сказал ему по телефону я, после своих вольных бурных лет полностью и счастливо увязший в семье. Он засмеялся в согласии.
Радиокомпозицию по осени записал один: и текст "Севастопольских рассказов" сам читаю (денег для оплаты актёра нет), и комментирую. Название придумал крайне оригинальное: "Толстой в Крыму".
Владимира Толстого мне всё-таки довелось посетить. Приехал псковитянин Курбатов в столицу. Решил я записать златоуста для своей программы (для вечности) "Национальный герой", пока ещё её выпускаю: в эфире-то теперь из целей экономии сплошь ди-джеи и нехитрая музыка. На "разговорных" каналах та же картина: объявляется жгучая тема — и на три часа слушатели "закрывают" эфир. Звоню, а Валентин Яковлевич уже "на чемоданах", у Владимира Ильича дома. Ладно, "для вечности" надо бы писать в студии, но когда ещё Валентин приедет, да и мои договорные отношения заканчивались (и счастливо закончились). Пойдёт и дома.
Валентин Курбатов провел меня по пустынной старинной родовой квартире, где некогда, будучи женат на внучке Толстого Софье, жил и Сергей Есенин. Представляете, одно дело — музей. Другое — жилая квартира. Идешь, задел косяк двери плечом, а ведь здесь и Есенин прислонялся!
Расположились удобно за столиком перед диктофоном. А что такое говорить с Курбатовым — это же матрешку разбирать. Снял часть — а там Астафьев! Еще снял — Распутин… Белов… Так и до себя можно добраться! Чудо!
Как русской душе, за мировые-то взявшейся темы, за вечные вопросы, обойтись без "сугреву", ежели буквально в полуметре, на окне, стоит чуть початая бутылка хорошего коньяка? По полрюмочки, оно, на глаз, и не убавится? Мироздание с нашим участием уже обретало желанную гармонию, когда на кухне зашумел кран, зашипел чайник. И в приоткрытую чуть дверь стали видны фрагменты передвигающейся по кухне фигуры советника президента, который из всех сил старался не мешать нашей серьёзной работе. А уже и дно видать: не матрешки, нет, там непочатый край, — у бутылки! Не скроешь, что отпили. А чего скрывать-то?!
"Эй, мужик, позови мне барина"!
