*
О здешнем климате доброго слова не скажешь. Одним словом, гнилой. Только в короткую пору, когда слезливое лето передаёт свою как бы навязанную ей власть мягко без сопротивления (с доброй улыбкой) дождеобильной осени, выдаются чудесные деньки. Небо высыхает, ни пятнышка не портит его синевы. По утру приятная свежесть. Можно набросить сверх пиджака или жакета что-нибудь лёгкое, а когда разогреет, сбросить лишнее на руку.
Эти строки пишутся в один из таких дней. Воскресенье, 9 часов утра по местному времени. Место действия - город, который допустимо назвать Велька Гура, улица Майковского, точнее её часть между мемориальным кладбищем за высокой стеной и переулком Проезд. Одну сторону описываемой части Майковки занимает бульвар в низкой чугунной ограде, засаженный Конским каштаном. Сюда из подъезда старинного дома выходят одна за другой две старые женщины, обе рослые, плотные. На тротуаре берутся под руку и начинают медленное движение в сторону Проезда.
Посмотрим им вслед, а потом, забежав вперёд, заглянем им в лица. И по внешним признакам обрисуем эту пару. Общее у них, кроме роста - фундаментальность фигур. Скульптору не пришлось бы ломать голову над каркасом. Они и без того сами себя держали бы. Но покрой верхней одежды позволяет заметить характерные особенности каждой из них. Пуговицы на сером вытертом временем демисезонном пальто правой в паре вот-вот оборвутся под натиском плоти, одинаковой в обхвате, что вверху, что внизу. Икры ног до предела распирают голенища форменных ботфортов. Идущую рядом рискнём назвать изящной, поскольку фигура её некоторым образом приближается к песочным часам. Сравнение рискованное, так как трудно принять за талию то, что расположено между пышными формами груди и бёдер. Одета она в линялое красное, во что-то вроде пыльника. Дамские сапожки на плоской подошве стараются красиво обтянуть низ ног, что им в какой-то мере удаётся. И движется она плавно, в то время, как её напарница - рывками. При взгляде на её лицо приходишь к выводу о былой красоте в очертаниях губ и глаз, в форме носа. Другая, наоборот, представляла своим крупным, с обвислыми щеками, лицом образец отчаянной некрасивости. Это впечатление создавал большой нос, горбатый и мясистый, оседланный тяжёлыми очками с толстыми стёклами. Было и общее в этих лицах - крутые арки густых бровей, какие украсили бы мужское лицо. Но здесь были как бы не к месту. Сёстры, что ли?
Обе женщины в замысловатых шляпках с узкими полями, которые можно увидеть в кинофильмах последних лет прошлого века. Они тесно прижимались друг к дружке, хотя в этом не чувствовалось почему-то душевной близости. Скорее, они машинально поддерживали одна другую, как два слабых ветхих предмета, ещё способных двигаться и дышать.
Повторим мысленный вопрос вслух: «Сёстры, что ли?». И сразу встрепенётся какая-нибудь из старушек, что обсели скамейки по трём сторонам неухоженной клумбы в разрыве между домами. Вот хотя бы эта - мелкая, вся укутанная от плеч до ступней в суконных ботиках, одним клетчатым платком. Выглядывает из него любопытными ко всему движущемуся светлыми глазами, готовая чирикнуть на всяк голос вопрошающий. И считанных минут достаточно, чтобы стать посвящённым в особенности одного пути двух жизней.
**
Да, сёстры. Старшая, Нина, появилась на свет за год до войны с немцами, младшая – в первые месяцы оккупации западного края. Отец, Фёдор Васильев, начальник погранотряда, сгинул в начале войны. Он успел увидеть только первого ребёнка. Статный дородный капитан с крупными чертами мужественного лица, украшенного крутыми арками бровей, хорошенько рассмотрев свою копию, изрёк, как приговор: "Несчастное создание. Угораздило же его родиться девочкой".
И младшая из сестёр, Лариса, получила в наследство от отца богатырскую фигуру, медный голос и архитектурные дуги бровей. Но, видимо, в последний миг зачатия дрогнул наш богатырь, и в конструкции лица младшей дочери победила мать. Она успела передать Ларисе толику женских форм и другим частям тела. Жена пограничника, фигуристая полька, до последних своих дней оставалась привлекательна нежным цветением кожи, ярко синими глазами, сочными губами. И мелодичным голосом, способным завлечь в сети любви даже самого отъявленного женоненавистника. Этого оказалось достаточным, чтобы Ларису, девочку, потом девушку, наконец зрелую женщину называли "в целом" красивой.
Для коренных обывателей края власть Берлина стала чем-то вроде смены года, к чему надо только приспособиться. Ведь за последние четверть века ими поочерёдно владели австрийцы, поляки, москали. Теперь - опять немцы с их новым порядком. В общем, на хлопский розум мешканцив мало что изменилось на рынках, в магазинах, местах увеселений. Разве что заметно убавилось жыдив да за нарушение новых порядков стали наказывать много строже, часто массовыми прилюдными расстрелами нарушителей у стен взорванной синагоги.
Фаина, вдова советского капитана из рода Вревских, была католичкой. Она, во дни междувластия, успела вернуть себе девичью фамилию; перевела на нее девочек, которые стали Теодоровны. К их удаче пропавший капитан Красной Армии не успел примелькаться среди местных. О нём вроде бы забыли. Костёл и польская фамилия женской тройки избавили вдову и дочерей от зорких глаз гестапо.
Все четыре года оккупации Фаина отстучала на пишущей машинке в городской управе. Её любили по-всякому. От особо влюблённых она взимала дань изысканными продуктами питания в пользу крупных, наделённых особым аппетитом, дочерей; модными предметами обихода. Красавица того стоила.
О войне её малолетние участницы (в качестве пассивной массовки), узнАют из советских фильмов. Своё раннее детство сёстры проиграли дома в тряпичные куклы под присмотром соседки. С нею же, иногда с мамой, прогуляли вокруг квартала, на тенистых аллеях мемориального цвынтаря, который воспринимали, как роскошный парк с крестатыми домиками без окон и дверей из разноцветного камня, с овальными портретами их хозяев и белыми фигурами ангелов детского возраста, всегда грустных. Возле одного домика, приземистого, неухоженного, без украшений, пани няня останавливалась: "То дом родзины вашей матки". Дети просили: "Зайдём, мы устали". Старая пани оставалась непреклонной: "Не спишыть. Прыйдэ час, занэсуть добры люды".
Летом 1944 года велькогуровцы вторично за последние пять лет встретили Красную Армию с таким же коллективным восторгом, как встречали в сорок первом немцев, а ранее – русских во главе с императором, потом, почти сразу, солдат дряхлого цысаря Иосифа. Униатский митрополит слал одни и те же выражения верноподданности Сталину и Гитлеру, как прежде Николаю II и последнему Габсбургу, местами исправляя заготовленный на все века текст. А что народ? Мешканци, как всегда, кричали "слава!".
Рассудливая Фаина выбрала языком обучения для детей язык победителей. Как-никак, капитанские дочки. На случай очередной смены власти дальновидно наметила для дочерей инглиш.
Девочки начали учёбу в один год, заняли одну парту. Вот тут Фаина прогадала. Дошкольная дружба сестёр сменилась неприязнью старшей к младшей с того класса, когда мальчики стали дёргать девочек за косички.
В детском обществе для условно мужской его половины девочки являются таинственными существами, которые вызывают шаловливое, одновременно волнующее, желание прикоснуться к ним рукой. Притом так, чтобы не сделать предмету внимания больно, но вызвать возглас возмущения и смех окружающих. Какая-то врождённая стыдливость покусителей? Какой-то страх, что ли? Что-то не позволяет пальцу, кулачку, ладони касаться некоторых частей тела девчонки. Но косички - вне внутреннего мальчишечьего табу. Они как бы для того и отращиваются, чтобы ослабить до поры до времени неумолимо развивающееся взаимное половое чувство.
Вначале Нина будто бы не замечала, что её толстая и длинная коса, предмет, наверное, зависти одноклассниц, остаётся неприкасаемой для мальчишечьих рук, в то время как самые незавидные хвостики подруг уже потеряли невинность. Её взорвало, когда сестра Лариса с явным удовольствием позволила красавчику и умнице Вовке вцепиться, словно в вожжи, в её совершенно ординарные косы. И оба, жертва и насильник, погнали в проходе между партами, что упряжка одноконь, с довольным ржаньем кобылки и громким "но-но" ездока. Дома старшая добавила младшей: "У тебя гордости нет. Ты как эта… эта… Травиата". Лариса поняла. Они недавно слушали с мамой эту самую оперу Верди в городском театре. И нашлась:
- Да ты просто мне завидуешь, крокодилица.
Лариса попала в точку, вызвав такую бурю в душе сестры, что в ней от доброго чувства, скрепляемого родством и общим домом, остались лишь обломки. Нина по-взрослому прозрела. Она точно в жестоком зеркале увидела себя, не дав ни одного шанса самообману.
Как правило, и для некрасивых девочек наступает пора цветения. Нина оказалась исключением из этого правила. С годами её крупное лицо грубело – складки на нём утолщались, горбился красный нос, западали и так небольшие глаза неопределённого цвета. Будь она мальчишкой, такое преображение можно было бы назвать приобретением мужественности, что для представителей так называемого сильного пола предпочтительнее красоты и унизительного для гордой натуры звания красавчик. Но увы, первый опыт капитана Васильева оказался воистину "бракодельным". Не мальчиком первенец появилась на свет. Женственность в Нине без соответствующей одежды трудно было рассмотреть. Крупные формы тела, тяжёлая размашистая поступь, жесты, низкий голос кричали по-мужски. Ранние угри осыпали её мясистые щёки и широкий лоб. Статуей командорши как-то назвал её круглый отличник, смазливый Женька, и предусмотрительно отскочил. Оплеуха от Нинкиной руки могла быть роковой для обидчика. Но почти девушка только как-то странно перевела глаза на мокрые губы обидчика, жалко просительно улыбнулась и перекинула косу на грудь, как бы ободряя любителя игривого рукоприкладства на дальнейшие действия. Однако свой знак внимания, выраженный вроде бы обидными словами, Женька не стал развивать. А как хотелось Нине завизжать в подражании одноклассницам, которых толстогубый шалун задевал на каждом шагу!
На выпускном вечере только старый физик пригласил на танец девушку, одиноко простоявшую у стены всё чужое для неё веселье.
От Женьки же досталась Ларисе кличка гренадёрша. Она отличалась от старшей сестры женственностью фигуры. А красивому, в мать, лицу младшей добавляло привлекательности особое выражение глаз, которые превращались в симпатичные китайские щёлочки, манящие заглянуть в них с близкого расстояния. Ну, совсем с близкого. Их загадочное выражение поощряло на действие руками самых робких мальчишек. И (подумать только!) Лариса лишь сильнее сощурилась, когда лицейски воспитанный тихоня Аркаша Резник вдруг "дерзкой пламенной рукою", предполагая, видимо, "белоснежну полну грудь", ткнул пальцем в появившуюся у Ларисы за лето выпуклость спереди, под ключицей. Вместо ответа по мордасам, ожидаемого зрителями, покусителя ободрил сладчайший прищур загадочных девичьих глаз. Но малец был неопытен и, смешавшись, удовлетворился прологом к занимательной книге.
Вскоре замечено было, что Лариса предпочитает общество старшеклассников. У неё появился долговязый друг. Когда в школе раскрылась потерявшая бдительность тайная группа выпускников и скороспелых девочек малолеток, с самоназванием «Взрослые», в числе заводил оказалась восьмиклассница Лариса Вревская. Заговорщики для проб настоящей взрослой жизни под предлогом выполнения совместных уроков собирались на квартире одной скромницы, когда её мать-одиночка отрабатывала вечернюю смену на трикотажке. К счастью, приплода от таких уроков не случилось, дело удалось замять. Фаина взяла слово у дочери, что больше такое с ней не случится. Та обещала под честное комсомольское.
Старшая сестра после такого скандала не находила слов осуждения. Она силилась бросать презрительные взгляды в сторону ужасной грешницы, но и сама понимала, что её бездарно наигранное осуждение ничто по сравнению с чувством ею испытываемой зависти. Нина всё бы отдала, чтобы тот позор пал на неё, чтобы в неё тыкали пальцами: она, она, та, которая… шу-шу, шу-шу… И чтобы испытать то самое, доставшееся этой дуре, одной ей, вместе со всеми дёрганьями за косы, тычками в грудь, поцелуями украдкой и в разгар самого таинственного, сладко-жгучего, наверное, действа.
Нина была умней сестры и прилежней. В школе твёрдая хорошистка, она сызмала пристрастилась к чтению классики, рано настроилась на библиотечное дело. И действительно, распрощавшись с десятилеткой, Нина Вревская поступила в местный университет с 300-летней традицией гуманитарного образования; по окончании его осталась в университетской библиотеке с тысячами бесценных томов на разных языках Европы. По этой причине пользователей становилось всё меньше. А служительницы премудрости усопших авторов, по большей части забытых, получили возможность медленно, без суетни, передвигаться между рядами застеклённых дубовых шкафов или дремать в укромных уголках.
Вознаграждение за такой непыльный труд было мизерным. Но Вревские, благодаря матриархине женской троицы, не нуждались, хотя и не шиковали. С возрождением Советской власти Фаина осталась на прежнем месте работы. Но сменился покровитель. Содержать красавицу стал пожилой крепыш, отличавшийся седым бобриком над шишковатым лбом и преданностью делу партии. Он представлял одно из первейших лиц края в качестве неутомимого слуги народа. От его щедрот простая, теперь советская машинистка, отоваривалась прямо из кладовых спецмагазинов, куда попадала по условному знаку тайными ходами. Она же, Фаина, нашла работу для младшей дочери, когда с той, круглой троечницей, с облегчением рассталась школа. Место нашлось возле секретаря Седого Бобрика. Секретарь (редчайший случай) был мужчиной. Он, кроме профессиональных достоинств, обладал лошадиной выносливостью и лошадиным лицом. Последнее его не портило. Наоборот, он многим дамам казался симпатичным. На должности выше Лариса и не покушалась. Самолюбие в ней отсутствовало, карьерным мечтаниям она не предавалась. Её вполне устраивала обязанность разносить бумажки по кабинетам горсовета, подносить чай ласковому к ней, как к родной дочери, шефу и прочее в том же роде.
Нетребовательный секретарь, вроде бы не очень старый, опытный кабинетчик, млел, когда руки помощницы касались его случайно здесь и там, и сам стал касаться, тоже случайно, осмотревшись по сторонам, наиболее чувствительных, судя по отдаче, выпуклостей и впадин исполнительной девушки. Иногда, не справляясь с работой в дневные часы, они минут на сорок задерживались в секретарской. Лариса не возражала бы и на два по 40 (как поётся в цыганской песне), да Юлий Юльевич спешил к семье.
Есть дурнушки, способные очаровывать и писанных красавцев, и вообще безоговорочно внушать намеченной добыче, что она та самая, которую он ищет. Особый талант -расставлять сети, заманивать, преображать ловушку в брачное гнёздышко. Нина таким талантом не обладала. После школы она на студенческих угодьях, где копили соки табуны женихов, всё ждала своего принца, пряча лицо, пока не оказалась в подвальном книгохранилище в скучной компании таких же невостребованных принцесс, переживавших чужую любовь в книгах, на экранах теликов и кино. Так до конца своих дней не познает она своим вечно девственным телом ни одного касания инополого существа. Облегчение наступит лишь в пору поздней перезрелости, когда все мужчины брачного возраста обретут в её глазах за толстыми линзами очков в старомодной оправе очертания враждебных монстров.
Пути Ларисы в городских коридорах власти часто пересекались с путями молодых чиновников. Если её чуткий слух не улавливал характерное позванивание цепей Гименея, она непроизвольно без какого-либо расчёта отвечала на заинтересованный взгляд встречного и поперечного свойственным ей прищуром глаз. Бывало после этого завязывалось знакомство. Но тут легкомысленная, нерасчётливая девушка давала слабинку – шла наперекосяк извечному "правилу" в современной редакции - сначала распишемся. Когда заинтересованное лицо срывающимся шёпотом настаивало на другом начале, Лариса доверчиво уступала очередному принцу, произнося: "Но мы же потом распишемся? Правда, распишемся?". Увы, для неё жданное "потом" почему-то не наступало. Заколдованной что ли была эта чистосердечная простушка?
Старшей сестре, гордой своим званием и местом работы, доставляло удовольствие указывать вслух, в семейном кружке, на изъяны во всём, что касалось безответной и безответственной младшей. С иронической улыбкой произносила: «Наша письмоводительница». А отчисление из личной суммы на визит к подпольному гинекологу, устраиваемый энергичной мамой, производила с таким молчанием, что лучше бы для нуждающейся в помощи услышать грязную ругань в мужицкой редакции. Мать в таких случаях с грешницей «наедине давала уроки», впрочем, бесполезные: "Ты, безголовая, требуй деньги вперёд, не за то самое, а на избавление от последствий".
И всё-таки нашлись благородные, в смысле безусловности, претенденты на руку и сердце "письмоводительницы". Первым был приведён на смотрины в родительский дом студент мединститута по имени Жан. Ликом и другими обнажёнными частями тела оказался столь чёрным, что и без свидетельства о рождении принималась на веру знойная республика Чад. Из подмышки Жана выглядывало счастливое и одновременно настороженное лицо рослой Ларисы. "Мы решили пожениться, мама", - сказала невеста, стараясь не встречаться взглядом с Ниной. Та хмыкнула: "Вы тут…пока женитесь, я проветрю комнаты. Что-то начадило у нас". И удалилась. Фаина предложила чаю, за столом выяснила на хорошо ломанном русско-французском, что студент является наследником владельца двух коров и небольшого стада жён. После ухода претендента мать не дала невесте и рта раскрыть, поставив точку перед не начатым обсуждением: "Только этого нам не хватало. Мой ойтец был гоноровым поляком. Помилуй нас, Матка Боска!".
Вторым самовыдвиженцем, без предварительных условий, на законный брак с уже несколько застоявшейся невестой выступил из угла съёмной квартиры начинающий зубной техник Анджей, уроженец Перегина, что в волчьем углу высокогорья. Теперь претендент выглядывал из подмышки избранницы, когда возлюбленные предстали двум парам глаз оценщиц. Преимуществом Анджея перед Исчадием (кличка от Нинки) выражалось белизной кожи и отчеством Казимирович. Недостаточный для поцелуя при венчании рост компенсировали высокие каблуки по моде тех дней и породистый хрящеватый нос западного славянина с примесью кельтской крови. На этот раз Нина сдержала язык за зубами, хотя на нём вертелся вопрос, не ищет ли бездомный иногородец дешёвое общежитие. А мама Фаина принятие окончательного решения перенесла на разведку в горах.
Смотрины предполагаемых родственников для Вревских состоялись в Перегине. Пани машинистку сопровождали молодые заговорщики. Нина от поездки отказалась: Чего я в той дыре не видела! Представляю. И выразительно фыркнула толстым носом. Пан Адам и пани Магда были сверстниками пани Фаины, но выглядели стариками. Печать неизлечимой, неухоженной старости лежала на чёрной избе, на хозяйственных постройках. Древняя корова доилась на полведра. "Одна у вас она?" – спросила горожанка и, не дожидаясь ответа, показала несостоявшимся родственникам спину. Обратная дорога прошла в молчании. Кандидаты в молодые были невеселы, предчувствие их не обмануло.
Нина долго повторяла с особым выражением лица: "Да, корова... Она что в Африке, что в Перегине - корова. Разница только в количестве".
Ещё на горизонте надежды появился было Аркаша Резник, неожиданно рослый и раздобревший, меховщик – по стопам своего батюшки, весь в подлинной штатовской джинсе. Получалось, тот давний грешок был не случайным, зародился в нём, можно полагать, в то чудное мгновенье, когда перед ним, первоклашкой, явилась она… Мать Фаина на этот раз обошлась без церемоний: "Конечно, лучше негра, но не станем замутнять нашу кровь". Нина выразилась более остроумно: "Мех бобра – я ещё понимаю, однако воротник из меха еврея!.. Экзотика! Ха-ха!".
Так и осталось бы бедной Ларисе влачить неизвестно докуда, вслед за обречённой сестрой, печальное безбрачие, повинуясь воле кастово непреклонной родительницы, да вмешался трагический случай.
До своего пятидесятилетия красавица Вревская медленно, согласно природе средних широт северного полушария, увядала, чего глаза, устремлённые из-под Седого Бобрика, не замечали. И вдруг за одно лето всю её охватило второе позднее цветение, вопреки поре жизни. А осенью она скоропостижно скончалась. Быстротечный рак. Безутешный Бобрик устроил похороны машинистки, словно безвременно ушёл из жизни всесоюзно известный машинист, огероенный социалистическим трудом. Законная супруга "бобрика", стойко и с пониманием перенёсшая двоежёнство ценного и для неё партийного работника, отправилась в круиз без захода в каппорты. Нина, на правах представительницы простого народа и старшей наследницы покойной, принимала соболезнования номенклатуры. Держалась она мужественно, неумело стараясь выражать горе. Мать она не любила, считала её виновницей всех своих бед. Ведь могла же гордая шляхетка уделить первенцу толику своей неисчерпаемой красоты. Могла, но не захотела, всё этой одной Лариске досталось… дуре гулящей.
А Лариса у гроба непритворно убивалась. "Сил не было на неё смотреть". Эти слова принадлежали Арнольду Болтянскому, известному в городе ресторанному певцу. На погребение его пригласила похоронная комиссия для исполнения "Аве Мария", на чём успела настоять Фаина перед кончиной. Следует отметить, что постоянным местом сценических выступлений Болтянского был ресторан при гостинице "Интурист", бывшей в буржуазные времена отелем "Жорж", в котором останавливался сам Оноре де Бальзак проездом к русской пассии польских кровей. Этим фактом певец очень гордился и не раз вслух о нём вспоминал. Представительный, рослый, под два метра, сладкий красавец обладал детским альтом. Церковные канты он пел со слезами на глазах, естественными.
Арнольд, зовомый Арчиком, в глаза и за глаза всяким, кто знался с ним, кроме названных внешних достоинств, производил благоприятное впечатление приветливой улыбкой всех черт лица. Особенно честными глазами, скопившими, казалось, столько солнечной голубизны неба, что её с избытком хватало на всех, кто оказывался в поле зрения Арчика. Он любил всё живое на земле, готов был жертвовать всякому нуждающемуся последнюю копейку, не отказывал в посильных услугах просителям. От него бежали жёны, не выдержав щедрости мужа в отношении других, когда дома хоть шаром покати. При расставании он оставлял им всё, что имел, кроме личных вещей. Если в его кармане что-то оставалось, Арчик избавлялся от ноши, давая в займы забывчивым заёмщикам и стесняясь об этом напоминать им. Необоримой его страстью был преферанс. Как правило, он проигрывал. А когда выпадала ему счастливая карта, извинялся перед проигравшими, торопливо уговаривая их: "Потом, потом отдашь". Оттого его сменные жёны, нарядами, в подражании мужу, не блистали, в холодильнике было как в аппарате Торричелли; детей подкармливали бабушки.
Но вернёмся к трагическим для сестёр дням. Именно тогда Арчик сделал предложение Ларисе. На вопрос лучшего друга, чего это ты так неожиданно решился на такой шаг, певец ответил: "Ты бы видел, как она плакала...Как она плакала!". Словом (да простит нас Шекспир), "Он её за слёзы полюбил, она - за сострадания к ней".
Вот так, с похорон матери – под венец.
При жизни матери сёстры занимали б(о)льшую, двумя окнами на зелёную улицу, комнату в огромной, по советским меркам, двушке австрийской постройки. Удобства, разумеется, были раздельными при входе в просторную кухню, с чёрным выходом в каменный двор, оживлённый одиноким клёном. Сюда же смотрела окном комната Фаины, меньшая из двух. Двери всех помещений открывались в общий коридор. Таким образом, жильцы имели возможность не часто пересекаться на личной и общей территориях. Когда старшую Вревскую отнесли в Дом на мемориальном цвынтаре, Лариса переселилась в освободившуюся комнату оплакивать любимую маму по ночам. Слёзы сироты высушил Арчик. Молодые не делали попыток обменяться жилплощадью с Ниной. Та сразу, раз и навсегда, дала понять "сожителям", кто тут главный. И они, покладистые, легко согласились с таким порядком вещей.
Старшая сестра скоро стала относиться к «квартиранту» (так сначала назвала мысленно "вселенца"), как к родной душе. Тому способствовал сам Арчик, неизменно вежливый, спокойный и отзывчивый.
Не влюбилась ли в него Нина? И при этом не даёт себе воли, понимая, кто она в новом родственном треугольнике. Но неопытное сердце, знающее о чувственной любви лишь по романам и по поглядываниям искоса на счастливые пары, не могло бы долго маскироваться. Истинное чувство прорвалось бы за маску. Скорее не целованная девушка, тридцати без малого лет, наполнилась тем, что называется обожанием к новому члену семьи. Как бы там ни было, в квартире на улице Майковского, впервые за долгие годы, без диктата кого-либо, само собой установилось согласие.
Чтобы непрактичные легкомысленные молодожёны не пошли по миру, новая матриархиня во дни получек стала изымать оговоренные суммы у "родственничков" в общую кассу под ключом. Кроме того, к ней перешёл пароль к входу через заднее крыльцо пещеры Али-бабы, ибо добрый Седой Бобрик не оставил сирот у прилавка для всех. Часть дефицита практичная библиотекарша стала перепродавать своим близким знакомым с наценкой.
Так и зажили втроём. Однако с появлением публичного лица, поющего в модном ресторане, тихое доселе место приобрело образ шумного салона разнообразной публики. Парадная и чёрная двери не запирались. Всякий незваный гость, знакомый и малознакомый хозяевам, так же и совсем незнакомый, с бутылкой дешёвого вина и банкой кильки в томатном соусе, мог войти и выйти в любое время суток. Звучали речи по широкому спектру тем, звенела гитара мелодиями от классических пьес до тюремных надрывных романсов. Пили, закусывали, пели, курили, сорили, мочились мимо унитаза и говорили при встрече на лестничной площадке с возмущённым соседом «пардон».
Нина рассудила не препятствовать утомительному для неё бедламу, так как появился лучик надежды при расширении круга знакомств. Она напоминала зятю: "Арчик, не забывай обо мне. Сколько мальчиков толчётся у нас! Неужели не найдётся ни одного, кто обнял бы меня, поцеловал, просто пожалел. Я же не горбатая". Душа шумных посиделок обещал намекать мужикам и выполнял обещанное намёками, мол, старик, сделай одолжение, шпокни, Нинку, что тебе стоит.
… Между тем дни, месяцы, годы шли без остановок. Лариса, как бы внося разнообразие в детородное наследие своего незнаемого отца-капитана, родила двух сыновей, одного за другим, в три первых года брака. В том же порядке Нина безапелляционно переселяла младенцев в свою комнату, где нашлось место для кроваток, игрового угла, потом для рабочей мебели школьников. Стареющая дева с энтузиазмом и самоотверженно принялась разыгрывать роль лучшей в мире тётки, по её определению. Родители птенцов не возражали. В их комнате и так было тесно от непереводящихся гостей. А дети утомляли, словно лишние говорящие предметы. Лариса от вечного праздника старела быстрее сестры, продолжала привычно сутулится, хотя рост её надёжного спутника жизни позволял "гренадёрше" не стесняться своего роста. Увядание Арчика выражалось облысением со лба. В остальном он оставался прежним красавцем без возраста, пока не случилось непредвиденное.
Работа и досуг ресторанного певца, личности компанейской, текли сплошной винной рекой. Правда, крепкого он не употреблял, ограничивался "сухариками", но пропускал их через себя как воду, абсолютно отказавшись от "аш-два-о" в её чистом виде. И вот однажды он проснулся ночью, испытывая нечто вроде похмелья, но не стал искать по стаканам чем бы опохмелиться, не спросил у жены, заворочавшейся под боком, где у нас пирамидон. А шатко направился к окну проверить, закрыты ли створки. Потом погремел запорами на дверях квартиры."Ты чего?" – озаботилась вконец проснувшаяся жена. – "Залезут ведь". – "Кто?" – "Эти…Гады… Они давно хотят меня убить". Такие ночные сцены повторялись всё чаще. На улице Арчик стал пугливо озираться: "Они шпионят за мной".
Однажды на сцене ресторана любимец публики вдруг прервал пение и спрятался за барабан. Сестрам пришлось обратится к наркологам на Кульпарковой. Врачи поставили диагноз: "Типичный случай. Необходим стационар". Лечение не помогло. Арчик слёзно умолял родных оставить его в лечебнице: "Здесь мне не страшно. А дома… убьют".
И года не прошло, как Болтянский скончался на койке в палате от передозировки, говорили, успокоительного снадобья. Закопали его тут же, на погосте при лечебнице. Вместо креста, который сёстры всё думали поставить, да не поставили, какое-то время чернела жестяная табличка с больничным номером, потом и она исчезла. И наконец холмик осел, могила затерялась.
Пришла беда, отворяй ворота. За болезнью и смертью мужа новое несчастье поселилось в опустевшей квартире. Старший сын Болтянских, которому лучшая на свете тётка внушала методом вбивания гвоздей в голову разумное, доброе, вечное, осудили на колонию для несовершеннолетних за участие в групповом ограблении школьниками табачного ларька. Другая мать, на месте Ларисы, после потери кормильца, от нового удара судьбы с ума бы сошла. Да по словам Нины, младшей сестре "не с чего было сходить". Седой Бобрик ничем помочь не мог, ибо давно заслуженно отдыхал на крымской даче под присмотром супруги. У вдовы и у незадачливой воспитательницы оставался последний свет в окошке – младшенькая веточка шляхетского рода, переросшая из католицизма в коммунизм. Второй сын ресторанного альта и "вечной письмоводительницы" тоже никак не мог запомнить как правильно произносить имя Бальзак в родительном падеже, сколько ни билась наставница с библиотечным образованием. Зато он лучше всех в классе играл в настольный теннис. В год окончания школы стал обыгрывать мастеров спорта города, вскоре – республики. Наконец гения ракетки включили в сборную СССР и отправили в Прагу добывать мировоё золото. Добыл! И сразу исчез. Следы его отыскались в австрийском посольстве. Только следы. Сам беглец обнаружился в ФРГ. Позже выступал за команду США. И – ни одного письма домой, ни одной попытки связаться с матерью. Её утешал старшенький записочками из колонии, сплошь содержащими просьбы прислать того-сего… Наконец табачного воришку освободили. Только до родного дома он не доехал. Поиски пропажи ни к чему не привели. Сёстры, каждая по своему, возвратились в состояние тесной пары бездетных вдов. Такими мы встретили их на бульваре.
***
Кстати, где они? Пока мы расспрашивали наблюдательную старушку, сёстры скрылись за поворотом. Надо спешить, чтобы не потерять их совсем.
Ага, вот опять две спины уже в перспективе Проезда! Здесь, справа, от угла до зелёного насаждения, длинно тянется стеклянный фасад продуктового торга. Спины исчезают под перпендикулярной к фасаду вывеской «Кава». Войдём за ними. В кофейне народу не густо. Наши знакомки, у стойки, низкими, на один тон, голосами держат совет. Лариса с нарочитой развязностью:
- Не кутнуть ли нам сегодня?
- Тебе бы только тратиться. Погоди, мотовка!
С этими словами Нина начинает обследование мужского портмоне толстыми и красными пальцами. Её лицо, в шрамах от фурункулов, наливается кровью. Обследование отделов общего кошеля заканчивается фразой главной кассирши :
- Сегодня у нас на лакомства вот столько.
В пальцах Нины жалкие купюры гривень.
Необходимо пояснить: в крае, где развертывается наше повествование, народонаселение вновь сменило подданство. Опять людей никто об этом не спрашивал. Теперь край - под так называемой "украинской короной". Велькогурцы верны традициям. Рубли уступили место гривням, "царство вновь переменилось".
- Тогда, - торопливо соображает Лариса, - два капучино, шоколадка и… и флакончик Амаретто.
- Алкоголичка неисправимая, - вроде бы возмущается старшая и смягчается. – Ладно, будет тебе Амаретто.
- Нам, - поправляет младшая.
Сёстры занимают отдельный столик возле витрины. За стеклом – часть Проезда на стыке с садом ветеринарного института. Знакомая им с детства панорама.
...Осушены чашки кофе и стаканчики, куда Лариса плеснула ликёра. Его в плоском флаконе осталось ещё на один раз. Разомлевшие сёстры осели, оплыли между спинками и подлокотниками стульев, задумались, каждая о своём, тайном.
Разглядывая исподтишка с усталой, но неизбывной завистью всё еще красивое лицо Ларисы, Нина перебирала мысли в своей голове: " За что столько счастья привалило этой дуре? И рукастые, губастые мальчики липли к ней, как мухи. И этими… этими вонючими мужиками измята, будто драная кошка. И муж был у неё, и дети...есть. Много досталось ей".
При мысленном монологе Нины Лариса тоже думала, щурясь на недопитый флакон: "Счастливая Нинка. Никаких личных трагедий. Сто лет прожила свободной пташкой. Тётка! Свояченица!.. И всего-то. Ей бы моего!.. Посмотрела бы на неё".
- Идём, - нарушила молчание урождённая Вревская.
- Идём, - не сразу согласилась Болтянская, опуская в карман недопитый флакон.
И сёстры, с усилием поднявшись из-за стола, направились к выходу, на воздух.
