Исторический эпос Дмитрия Балашова является важным фактом не только русской литературы, но и русского национального самосознания. Писателю удалась удивительная вещь – оживить, представить в предельной наглядности почти два столетия русской истории, — важнейшие столетия, заключающие в себя возвышение Москвы и Куликовскую битву. Каждый, кто прочел Балашова остается с ощущением, что он собственными глазами видел и пережил, то, что переживала Русь в эти судьбоносные годы. Встречая в летописях и исторических книгах те или иные имена – улыбается им как старым знакомым, которых давно знает. Такое переживание родной истории – грандиозное писательское и просветительское достижение, которое оправдывает и вольность, и даже пристрастную субъективность и даже заведомую неверность интерпретаций. Эти перекосы можно исправить изучением первоисточников и исторических трудов, а целостность и «домашнесть» образа остаются.
Балашов на двадцать лет опередил Джорджа Мартина в выстраивании многопланового остросюжетного военно-политически-исторического повествования о средневековом мире. Он мастер описания изощренных политических интриг, батальных сцен, пожаров, эпидемий, и, в то же время, практики сбора налогов или организации строительных работ и пахоты. У него есть казни и предательские убийства, любовные страсти и супружеские измены, панорама всех страстей человеческих, способная посоперничать, а во многом и превзойти ту, которую нарисовал в "Проклятых королях" Морис Дрюон. В его яростные, пульсирующие, никогда не жидкие, предельно плотяные описания буквально впиваешься. Однако, в отличие от Дрюона и Мартина у Балашова есть еще и верхний этаж жизни – тот, где искренняя вера, молитва, совесть, осознание греха и осознание себя во грехе, милосердие, чудо и святость. В результате балашовский исторический эпос лишен того привкуса суетной бессмысленности, которым приправлены произведения «конкурентов». Жестокий мир его героев не лишен ни высшего смысла, ни оправдания.
Произведения Балашова — это исторический роман отпочковавшийся от деревенской прозы. Балашов это автор того же пучка, что Распутин, Белов, Абрамов, Астафьев, Можаев, Солоухин, Крупин и т.д. Его книги изобилуют множеством диалектизмов (впрочем непонятными это их не делает — большая их часть относится к особенностям произношения). Характерно для автора то же огромное внимание к труду — сельскохозяйственному, плотницкому и т.д., к фольклору (он был ученый-фольклорист) вплоть до вставки народных песен, к народному обряду. Те же самые философские мотивы — народ, земля, родная природа, труд, семья… То же балансирование между православием (традиция) и язычеством (тоже традиция).
Но, в отличие от деревенщиков, которые описывают мир порушенной традиции, где власть — это агент разрушения, который по определению всё делает неправильно, убивает народ, отрывает его от корней, Балашов описывает некоторым образом золотой век — мир, где всё, в общем-то, делается по ладу. Да, завоеванная монголами Русь ужасно страдает: мучительство, зверство, набеги, угоны, распри, но так как у нее есть живая традиция, — религиозная, политическая, культурная, народ живет в соответствии со своими устоями, то этот мир, через всю кровь и ужас постепенно налаживается. Если у деревенщиков картина русского постапокалипсиса, то у Балашова мир зари творения, соответствующий, грубо говоря, книге Исхода.
Второй источник Балашова, откуда он берет картину своего исторического мира, это «лихачёвская» линия в исследовании древнерусской литературы, идеология «Пушкинского Дома». Это там издавали библиотеку Древнерусской Литературы, подробнейшие «Труды Отдела Древнерусской Литературы», множество монографий из которых следовало отношение к древнерусской литературе как к высокоразвитой национальной литературе, представляющей высокоразвитую культуру. Особенно характерны в этом смысле работы Г.М. Прохорова с его особенным интересом к исихазму на Руси в XIV веке.
Балашов, вплетая в свои произведения мотивы этих подлинных текстов, создает образ высокоразвитой, не «лапотной» Руси. Рисует образ богатейшей материальной и духовной культуры, обширных экономических и торговых связей. Романист исходит из того, что русичи XIV века были не глупее наших современников и на уровне интеллектуальной элиты так же образованы и склоны к разговорам, как и мы. Поэтому он постоянно вкладывает в свои тексты высокоуровневые рассуждения, изощренные интеллектуальные построения, цитаты из разных редких, но теоретически доступных для них книг. Предполагается, что его герои, особенно интеллектуалы того времени – епископы и монахи, князья и бояре, иконописцы, руководствуются сложными идеологическими комплексами. Искусство с которым Балашов создает интеллектуальную прозу ставит его на уровень с Умберто Эко. Но только с той оговоркой, что он опережает Эко минимум на 5 лет.
Разумеется, либеральная критика никогда не признает произведения Балашова постмодернистским интеллектуальным романом, поскольку «постмодернистские интеллектуальные романы» обязательно должны писать признанные тусовкой либеральные интеллектуалы, желательно расово-верного происхождения и с дымчато-голубоватой окраской эроса, а смыслом постмодернистского романа должно быть непременное и категоричное суждение, что правое яйцо есть левое яйцо. Что содержанием постмодернистского романа могут быть паламитские споры, а смыслом – строительство русского национального государства, они никогда не признают. Ну и трансгендер с ними — невеликая честь быть «постмодернистом». И Балашов бывает неортодоксален, а порой даже, на свой новгородский лад либерален (в смысле города-республики, а не в смысле ереси жидовстующих), но, в целом, нигде и ни в чем не изменяет себе как русскому православному националисту.
Книги Балашова — это систематическое сопротивление портяночной дебилизации русской истории. Ну и, разумеется, — неприятие её озлобленной демонизации в духе знаменитого стиха Коржавина «был ты ликом довольно противен, сердцем — подл, но не в этом суть». Балашов подробно развертывает картину строительства русского национального государства, конкуренцию нескольких проектов и городских центров — московского, тверского, суздальского, роль литовского фактора, показывает мотивацию Ивана Калиты. Князь выходит у романиста ни ликом не противен, ни сердцем не подл. Однако он выступает в романе как настоящий русский макиавеллист, приносящий в жертву всё, включая и свою личную добродетель идее строительства крепкого русского государства. При этом, в отличие от старшего брата Юрия, одержимого похотью власти, Калита воспринимает власть как бремя, как тяжкий труд, который он обязан нести, прегрешая в частном ради строительства великого целого.
Однако Балашов не уклоняется и в культ державного сапога, превращающий подлость, убийство, предательство в едва ли не подвиги. Нет, дурное так и остается у Балашова дурным, он его осуждает, но не демонизирует «московскую власть», наоборот показывает как стержень того самого будущего национального государства — с его базовыми ценностями: защита языка и веры, защита «тишины» ради мирной жизни и сбережения народа, постепенное устроение и образование…
Эта общая национальная правда заставляет покориться себе и частные правды. Требует отречения от себя во имя Руси. С большой любовью и теплом описан Балашовым род великих князей Тверских, начиная с Михаила Тверского, мученика по вине Юрия Московского. Они человечески красивы, благородны, горды в этом благородстве, почти безупречны в своих страданиях. В человеческой, «гуманистической» логике они должны быть «правы». Но нет… Именно Москва с её практичными и макиавеллистичными князьями призвана создать государственное целое. И избрана не напрасно – Балашов показывает, как из десятилетия в десятилетие, из книги в книгу, московские князья упорно создают тот многогранный центр силы, которым и является современное государство, свобода и возможности человека в котором опираются на многоаспектную систему институтов. Тверская же династия так и остается сильными, красивыми удельными князьями, всё больше впадающими во внешнюю зависимость от Литвы. И вот способность Михаила Александровича Тверского отречься и осознать бессмысленность своей борьбы с Москвой предстает как подвиг подлинного христианского смирения, тем больший, что в основе его мятежей лежит действительная обида. Диалектика обиды и самоотречения, преодоления обиды во имя русского, выработки навыка преодоления обиды, это центральная для русской цивилизации категория, которую Балашов раскрывает весьма наглядно.
Вообще для Балашова характерно чрезвычайно глубокое понимание базовых категорий русской цивилизации, её основных структурных свойств и движущих факторов.
— Ведаешь чем мы, русичи, от иных народов отличны?! Ото фрягов, франков, немцев, угров, греков, болгар? Не ведаешь? Тем, что мы — перешли рубеж! Рубеж холода! Зимы долги в нашей земле, скот в хлевах более полугода стоит. Хлеб насеять, да убрать — мало времени того дадено! И погоды не те! Тут народу воля нужна! Обязательно воля! Иначе — не одюжит земли.широта, простор! Пахарь наш в летнюю пору почти не спит, чуешь? Черный народ на Руси должен быть богат, иначе не стоять Русской земле! А села редки, раскидисты в лесах! … Вот она Русь! На реках вся!
— Наше все русское хлебопашество — по рекам! Убей реки, запруди — и Русь убьешь! В поймах — луга заливные. По воде — путь. На крутоярах, где сухо, — села, города, храмы!
Вопреки широко распространенному и поддерживавшемуся самими Балашовым мифу, особенно евразийства в гумилёвском духе в «Государях московских» практически нет. Основная его часть приходится на чисто публицистические пассажи поздних романов серии.
Большинство художественно-исторических интерпретаций Балашова расходятся с гумилёвскими и, при этом, являются гораздо более русоцентричными. Нет у него и присущей Гумилёву номадофилии у — напротив, его тексты написаны с острой неприязнью к монголам и, тем более, бесерменам. Он придает им человеческие черты ровно настолько, чтобы роман выходил убедительным. Главный проордынский идеолог, подстрекатель Андрея Городецкого ко всем его предательствам, боярин Симон Тонильевич оказывается, ко всему прочему, еще и содомитом-педофилом.
Ещё одна отличительная черта Балашова — раскрытие роли русского боярства, значение которого отлично известно историкам, подробно разработано тем же Веселовским, но вот в литературе и масскульте тема «злых бояр», которые только и делают, что мешают благодетельным самодержцам крепить единство земли, стала преобладающей, особенно после Сталина, при котором боярофобия стала фактом массового сознания. И вот населив свою вселенную боярскими родами, представители которых помогают князьям в совете. на брани, в управлении, регулярно оказываются мудрее князя, — Балашов, конечно, поставил восприятие русской истории на новый уровень, она наконец перестала быть историей без аристократии и, к тому же, историей без героев и персонажей, за исключением князей. Введение действующих бояр, борющихся боярских домов, позволяет Балашову создать десятки ярких персонажей.
Разумеется, Балашова есть в чем упрекнуть. И в невнимании к деталям, и в вольности трактовки исторических образов, вплоть до превращения святых в антигероев. Самой непростительной ошибкой является его систематическая неприязнь к св. благоверному Дмитрию Донскому, во многом заданная «либеральной» интерпретацией этого образа, эксплуатирующей враждебные выпады прокиприановских летописцев. Эта предвзятость портит, в частности, описание Куликовской битвы, поскольку автор всячески старается принизить личный вклад князя. Да и в целом образ Дмитрия Донского, выдающегося воина и дипломата, властного и точно знавшего что хочет государя, оказался изрядно принижен. Но даже эта художественная и идейная неудача не портит впечатления от цикла в целом, лишь заставляет осуществлять самостоятельные углубленные исследования, не полагаясь на романиста. Каковы бы ни были частные огрехи, остается лишь сожалеть о том, что чудовищная, почти демоническая трагедия прервала путь писателя так рано, и он не сумел довести свой исторический эпос до Ивана III.
двойной клик - редактировать изображение
Для читателей ещё вовсе незнакомых с творчеством Дмитрия Балашова приведем в заключение краткую роспись романов цикла «Государи Московские».
I. Младший сын. История борьбы сыновей Александра Невского – благородного Дмитрия Переяславского и властолюбивого Андрея Городецкого, пытающегося вопреки традиции перехватить великий стол у старшего брата при помощи союза с монголами. Фактическим победителем в этой борьбе оказывается младший сын, Даниил Московский, получивший в удел захолустную Москву и превращающий её в богатое, крепкое княжество с хорошим «кадровым потенциалом». Верность Даннила старшему брату вознаграждена – в его руки, после смерти сына Дмитрия – Ивана, отходит богатейший Переяславль, который не удается отнять Андрею Городецкому. Москва в результате значительно усиливается. Вводится в повествование семья служилых людей, Фёдоровых, которые станут собирательным образом той исторической народной силы, которая будет умножать могущество московских князей. Поколение за поколением эта служилая семья буде действовать в следующих романах.
II. Великий стол. История захвата великокняжеского стола сыном Даниила – Юрием Московским, одержимым непомерным властолюбием. Юрию противостоит мудрый и благородный Михаил Тверской, которого, однако, постигает неудача за неудачей вплоть до мученического конца в ордынской ставке. Почему «негодяю» Юрию везет, а святой Михаил – неудачлив. Вопреки субъективным симпатиям и антипатиям Балашов рисует Москву как систему власти и организации, как машину, которая производит политическое могущество и, в конечном счете, победу. Роман изобилует боевыми сценами, едва ли не лучшими сценами средневековых сражений во всей мировой литературе.
III. Бремя власти. Философский роман об Иване Калите и продолжении его противостояния с тверскими князьями, казни которых в Орде добивается московский князь. Это интеллектуальный роман, где много споров о природе власти, о том, что такое государство и нация, о том, может ли преступление правителя быть благом народа, о православии и католичестве, об экономической политике и даже имеется критика точечной застройки.
IV. Симеон Гордый. Обширный роман-трагедия, в котором доминирует, на мой взгляд излишне, тема проклятия, лежащего на великом князе Семёне Ивановиче за соучастие в убийстве в Орде тверских князей. Это проклятие пронизывает и разрушает личную жизнь Симеона, делает его зависимым от языческих колдунов (некоторый языческий уклон в этом романе трудно одобрить) и, в конечном счете, как бы материализуется в чуме, Черной Смерти, уничтожающей всю «проклятую» семёнову ветвь московской династии. Этот трагедийный сюжет слишком подавляет исторический материал, в результате мы до обидного мало узнаем о чрезвычайном усилении Москвы именно при Симеоне Гордом, которого византийский император Иоанн Кантакузин впервые именует титулом «короля Всея Руси» (рикс пасис Росиас). Впрочем, при определенных недостатках романа, нарисованная в нем картина Черной Смерти и образ восхождения к святости преподобного Сергия Радонежского относятся к огромным художественным удачам.
V. Ветер времени. На мой взгляд, один из лучших романов серии, центральным героем которого является митрополит Московский Алексей. Начало романа – параллельное описание плена митрополита в Киеве по воле литовского князя-завоевателя Ольгерда, и, в то же время, картина смуты в Москве, где на смену старинному роду Протасьевичей-Вельяминовых место у кормила власти получает боярин Алексей Хвост Босоволков. «Заказное» убийство Хвоста представителем рода Федоровых драматически меняет судьбу самого рода, зато предотвращает сбой в плавном ходе московской истории к её дальнейшему усилению. Возвращенный в результате настоящей спецоперации митрополит приступает к роли правителя при малолетнем Дмитрии Иоанновиче и в результате хитроумной дипломатии, в которой снова с лучшей стороны показывает себя московская система, возвращает ордынский ярлык и великое княжение в Москву от посягнувшей на него суздальско-нижегородской династии. Огромное внимание уделяется в книге церковному устроению и дипломатии, рисуются яркие картины Византии, которую посещает святитель Алексей. Начиная с этого романа всё большую роль приобретают публицистические вставки.
VI. Отречение. Центральный сюжет романа – последнее противостояние Москвы и Твери. Коварно заточенный в Москве Михаил Александрович Тверской стремится отомстить политическим врагам – и прямо и при посредстве союзной Литвы. Значительную часть романа занимают эпические картины «литовщины» — агрессии Ольгерда, перед которой Москве удается устоять. В конечном счете сам Михаил осознает, что ему необходимо смириться перед Москвой, сколь ни высоко было бы его о себе мнение. Высочайшим шедевром среди романов балашовского цикла я склонен назвать именно «Отречение», несмотря даже на ощущающуюся уже в полной мере неприязнь автора к Дмитрию Донскому, — масштабную эпическую многомерную книгу, с сильным конфликтом мудрого строителя единого государства Алексея и горделивого, но запоздавшего Михаила Тверского. Это книга с эпическими битвами и душераздирающими литовскими набегами, с выбивающей слезы в три ручья историей Натальи и её сына Ваняты, с описаниями жестоких ушкуйных набегов и циничной правдой грабительской и рискованной средневековой войны, и с просто-таки катарсическим образом преподобного Сергия. И главная философская идея, солженицынская по сути, из «Раскаяния и самоограничения как категорий национальной жизни» — идея отречения. Не отрекшись от чего-то нельзя чего-то важного получить. Неспособность к самоотречению равна гибели — человека, нации, культуры.
VII. Святая Русь. Книга 1. Степной пролог. Пожалуй, самый неудачный роман цикла, что тем более обидно, что он посвящен русско-монгольской войне и самому громкому событию эпохи – Куликовской битве. Здесь Балашов дает волю своей антипатии Дмитрию Донскому, принижая и его военные подвиги на поле битвы, и его стратегический талант. Он оказывается в плену киприановской публицистики, отражавшей точку зрению находившегося в противостоянии с князем митрополита, выразившейся в летописании, в частности в «Повести о Митяе», описывая события почти исключительно через призму этих оценок. Роман «вытягивает» образ преподобного Сергия, величественный, эпичный и являющийся достойным развитием канонического жития.
VIII. Святая Русь. Книга 2. Сергий Радонежский. Посвященная эпохе после Куликовской битвы книга продолжает «антидмитриевскую» линию, сопровождаемую безудержной апологией Олега Рязанского. Но, все-таки, в центре романа оказывается уже не вражда автора к великому князю, а грандиозное трагическое нашествие на Русь Тохтамыша. После нашествия преподобный Сергий примиряет Дмитрия с врагом, Олегом Рязанским, и автора как бы «отпускает» — на месте прежней вражды к Дмитрию встает понимание и сочувствие как властителю, на котором лежит огромная ответственность за Русь, способному смириться перед святым. Последняя часть романа посвящена Кревской унии Литвы и Польши после которой имевшая еще шанс стать «Второй Русью» Литва окончательно поглощается Западом и превращается в главную смертельную угрозу Руси.
IX. Святая Русь. Книга 3. Вечер столетия. Роман начинается с года смерти Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. От былой враждебности к Дмитрию здесь не остается и следа – он грозный, порой деспотичный, хранитель Руси и объединяющей её власти, оберегающий доставшееся от предков и преумноженное им наследие, которым следует разумно распорядиться. Власть и великое княжение переходят как отчина Василию I, наследник должен оказаться достойным своего отца и не податься на соблазн жены, Софьи Витовтовны, которую Балашов изображает своего рода агентом Запада, тянущим Русь к католичеству. Отражение западной духовной угрозы становится центральным мотивом заключительных книг цикла. И от Востока и от Запада чудом Божьим удается уйти Руси невредимой – Витовт разбит Тохтамышем и его мощь, позволяющая прибрать Русь к рукам исчезает. Русь продолжать возрастать от силы к силе.
X. Воля и власть. Роман построен на внутреннем напряжении между Василием I и его женой Софьей, так и не переставшей быть прежде всего дочерью всесильного литвина Витовта. Положение осложняет смерть сначала одного, потом другого наследника — над Василием нависает угроза остаться без сына, может быть нарушен с таким трудом установленный отцом порядок «отчинного», а не лествичного наследования. Тем временем центр русской жизни смещается на Север – большое место занимают в романе события в Вятке, борьба между вятчанами и новгородцами, на север, вместе с преп. Кириллом Белозерским начинает смещаться и духовный центр Руси.
XI. Юрий. Последний недописанный роман, посвящен началу спора за власть между Юрием Дмитриевичем Звенигородским и Василием II и его матерью Софьей Витовтовной. Здесь Балашов снова начинает уклоняться к вражде по отношению к великому князю, называя Василия «трусливым и злым ребенком». Однако мы не можем предугадать, как бы развивался в балашовской логике сюжет дальше, ведь выросши именно этот «ребенок» со всей решительностью отвергнет Флорентийскую унию, то есть окончательно совершит тот самый цивилизационный выбор Руси против Запада, который составляет основной предмет поздних балашовских романов. При всех симпатиях автора к Юрию, вряд ли следовало бы ожидать от писателя апологии его сыновей – Василия Косого и Дмитрия Шемяки. Так или иначе, как развивался бы балашовский эпос дальше мы уже не узнаем.
Публикация: 100 книг
