Дети перестройки, или Жизнь и смерть Коли Яралова

Сегодня есть повод вспомнить об одном самоубийстве, которое произошло в эти дни ровно тридцать лет назад. В Цхинвале, столице Южной Осетии, 11 февраля 1989 года покончил с собой десятиклассник Коля Яралов — через полгода после возвращения из Всероссийского пионерского лагеря «Орлёнок», где проходил Всесоюзный сбор членов комсомольских штабов старшеклассников, и за четыре месяца до школьных выпускных экзаменов. Это самоубийство, подобно многим другим в те годы, так и осталось бы неизвестным для широкой общественности, если бы не газета «Комсомольская правда», почти год спустя — 3 декабря 1989 года — опубликовавшая большую, едва ли не на целую полосу, статью о Коле. Называлась эта статья «Как не закалилась сталь». Впоследствии её сокращённый вариант был переведён на ведущие языки мира и напечатан в ежемесячном дайджесте советской прессы «Спутник».

Вряд ли кто-то даже сейчас может со стопроцентной уверенностью назвать причины трагедии. Рассуждения авторов статьи в «Комсомолке» Виктора Кияницы и Бориса Минаева с дистанции трёх десятилетий выглядят довольно слабыми. Однако время имеет свойство многому учить и многое прояснять. Чем сильнее мы отдаляемся от конца восьмидесятых, тем явственнее разрозненные обрывки информации об истории Коли Яралова складываются в цельную картину. Она, эта картина, крайне важна для нас, так как, по моему глубокому убеждению, скрывает в себе ключ к пониманию сути тех перемен, которые переживало в то время наше общество.

Коля Яралов был комсомольским активистом. Среди таких ребят попадались разные, в том числе и те, кто в первую очередь стремился сделать карьеру за счёт ВЛКСМ. Но Коля — из иного теста. Родись он десятилетием раньше, неравнодушие к окружающему миру и активная жизненная позиция со временем, возможно, обрекли бы его стать законченным циником или банально спиться (впрочем, иногда таким всё же везло, и они находили себя даже при позднем Брежневе). Однако взросление Коли совпало с резкой сменой курса страны — началась перестройка. Ему исполнилось четырнадцать лет вскоре после XXVII съезда КПСС — и, готовясь к вступлению в комсомол, на переменах он читал только что вышедший томик вишнёвого цвета с материалами съезда…

Я не был знаком с Колей. Он старше меня, наши дни рождения разделяют двадцать месяцев, в «Орлёнке» мы разминулись на два года. Однако для нас обоих XXVII съезд КПСС оказался первым, который мы застали в сознательном возрасте. А значит, скорее всего воспринимали мы его примерно одинаково. Слова репродукторов и газетных статей об «исторических решениях съезда» ложились в нашем сознании на чистый лист. Те, кто был чуть постарше, не обращали на эти фразы внимания: на их памяти каждый съезд партии тут же после его завершения провозглашался «историческим». Но мы тогда этого ещё не знали — а когда узнали, было уже ясно, что даже если прежде пропаганда и лукавила, то в случае с XXVII съездом не отступила от истины ни на йоту.

Почему же Двадцать седьмой так задел часть тогдашних подростков, да и не только подростков? В первую очередь, думаю, потому, что его решения были поданы пропагандой и прочувствованы многими как глубоко нравственные, хотя, на мой взгляд, здесь скорее имеет смысл говорить о некоей квазинравственности. Я добавляю приставку «квази-» по той причине, что с реальной нравственностью лозунги съезда имели мало общего. Их смысл можно свести к где-то увиденному Михаилом Задорновым плакату «Тунеядцам, пьяницам и хулиганам не место в нашем городе!», вызвавшему у сатирика справедливый вопрос: а где им место? Решительная критика по всем направлениям, прозвучавшая на съезде, была воспринята частью нашего поколения как формулирование высокой миссии: избавить страну от пороков, и в первую очередь от вранья. Конечно, в явном виде никто такой задачи не ставил, но Горбачёв назвал съезд «уроком правды» — и многие увидели в этом общее указание на достойную и значимую цель. Цель, за которую, возможно, стоит отдать жизнь. В ЦК КПСС посыпались письма от молодёжи: Михаил Сергеевич, дайте команду «открыть огонь по штабам»! Теперь известно, что в октябре 1986 года Горбачёв под впечатлением от статьи «Дети Деточкина» в той же «Комсомолке» поднимал этот вопрос на заседании Политбюро, однако, судя по опубликованному уже в двухтысячные фрагменту его выступления, Генеральный секретарь не отдавал себе отчёта, какого джинна выпустил из бутылки.

Взрослые, как и Горбачёв, поначалу не понимали, что́ стоит за неожиданно вспыхнувшим интересом их детей к событиям в стране. А когда в спорах переходного возраста различия во взглядах на жизнь стали мало-помалу проясняться, вдруг обнаружилось, что родителям не на что опереться в своих возражениях. Всё, что они могли сказать, — «у вас ничего не получится». Но это только раззадоривало: вы над нами смеётесь и в нас не верите, а мы возьмём и сделаем! Тогда казалось: наши деды строили Днепрогэс и Магнитку, победили в Великой Отечественной, наши отцы достигли ядерного паритета, строили БАМ и запускали ракеты в космос, ну а нам досталось другое, не менее сложное: оставить нашим детям страну, в которой никто никогда никому не будет врать. Мы не сомневались: такая миссия нам по силам. Так мы думали. В это мы верили.

Тот факт, что «отцы» оказались не готовы к подобному вызову со стороны «детей», заслуживает особого внимания. Но причины вполне понятны. Дореволюционная православная культура воспроизводила в каждом новом поколении аксиому: человек грешен. Переход к атеистическому строю жизни не мог произойти в одночасье и занял десятилетия, однако к 70-м-80-м годам представления о грехе как фундаментальном свойстве личности ушли из массового сознания. Все пороки и недостатки человека стали официально считаться преодолимыми. Но если так, почему не задаться целью построить общество без недостатков? Наши родители ещё чувствовали утопичность такой постановки вопроса, но аргументированно объяснить нам, что от греха в глобальном масштабе не избавиться, уже не могли.

Важно и другое. Не разделяя грех и грешника, атеистическая система ценностей неизбежно превращала борьбу с недостатками в борьбу с их носителями. Стоит обратить внимание на упоминание в статье из «Комсомолки», что Коля «громил с трибуны бюрократов». Эта фраза очень показательна. Нам уже сложно восстановить ход перестройки в деталях, но давайте вспомним, что борьба с бюрократизмом 1987-1988 годов, заслужившая на XIX партконференции отдельную резолюцию, — последняя идеологическая кампания советского периода нашей истории. Взрослые, пережившие не один десяток подобных кампаний, не относились к ней серьёзно и часто иронизировали по её поводу, зная по опыту, что такие кампании быстро раскручиваются и столь же быстро сходят на нет. К перестройке в целом, кстати говоря, отношение у многих из них (в том числе, по-видимому, и у одного из авторов статьи Бориса Минаева) было примерно таким же. Однако Коля воспринял и борьбу с бюрократизмом, и тем более перестройку совершенно искренне. И, что самое главное, боролся не с комплексным противоречивым явлением, у которого есть порождающие его объективные и субъективные причины, а с конкретными людьми. Не с бюрократизмом, а с бюрократами. Не с болезнью, а с больными.

При таком подходе борьба с недостатками быстро и неизбежно превращается в борьбу со всем миром, упрямо не желающим жить «правильно». Кстати, это актуально и в наши дни. Я не разделяю расхожей точки зрения, что все «цветные революции» направляются и координируются из одного центра. Однако глубоко убеждён, что все «цветные революции», кто бы за ними ни стоял, имеют одну и ту же мировоззренческую основу: деление людей на «хороших» и «плохих», из которого вырастает стремление избавиться от всех «плохих», чтобы остались только «хорошие», то есть мы.

В советской системе ценностей, как и в современной глобалистской, представление о грехе как исходной повреждённости каждого человека отсутствовало. Каждое общество, вступившее на этот путь, в конце концов придёт к своему краху, и судьба Советского Союза — печальное тому подтверждение. Но этого мало: «безгрешная» система ценностей разрушает личность. В противоположность принципу «люби грешника и ненавидь грех» она порождает ненависть к другим людям, а затем и к самому себе. И последствия этого могут быть самыми трагическими.

Всё это можно считать лишь моими домыслами, однако воспоминания родственников подтверждают, что перестройка значила для Коли очень многое. В 1987 году в Цхинвал из Чехословакии приехал друг Колиной тёти, учёный и страстный альпинист Йозеф Вавроушек. Йозеф и Коля долго обсуждали перемены в двух странах, и, судя по всему, в их взглядах было много общего. Мы не знаем, как сложилась бы жизнь Коли, не случись того, что случилось, однако дальнейшая судьба Вавроушека известна: через два года после этой встречи, уже после Колиного самоубийства, он станет одним из лидеров чехословацкой «бархатной революции», а чуть позже займёт пост министра экологии. И это даёт основания предполагать, что Коля двигался бы примерно по той же траектории с поправкой на возраст. Впрочем, Вавроушека тоже давно нет в живых: в 1995 году он трагически погиб вместе с дочерью, попав в Татрах в снежную лавину.

Итак, два фактора, которые, по всей вероятности, привели к самоубийству Коли, мы выявили: во-первых, отсутствие представлений о свойственном каждому человеку грехе в позднесоветском глубоко атеистическом обществе, во-вторых, как следствие, вырождение борьбы с пороками в борьбу с людьми.

Но есть и третий фактор, который, думаю, сыграл в этой трагедии основную роль. Когда-то я обращал на него мало внимания, но с каждым годом он проявляется всё более выпукло. Вот лишь несколько цитат из опубликованных фрагментов писем, сочинений и дневников Коли Яралова:

«Каким я кажусь другим людям? Почему? Людям я кажусь, по-моему, воображулей и зазнайкой, вообще плохим человеком. Но, честно говоря, мне на их мнение наплевать. Именно наплевать. Люди, которые меня понимают, относятся ко мне по-другому.»

«Хочется отдать освобождению человечества и воцарению истинно человеческих, гуманистических ценностей все свои силы. Я способен на этот подвиг, но нет условий для его осуществления.»

«Я считаю себя, теперь я имею на это право, видным теоретиком и практиком комсомола, но мне не дали раскрыться, к этому не готовы» — тут, кстати, прямая параллель с предсмертным письмом тоже покончившего с собой в 1956 году автора «Разгрома» и «Молодой гвардии» Александра Фадеева. Это письмо было впервые опубликовано лишь осенью 1990 года, и Коля, уходя из жизни, знать о нём не мог. Но вот слова Фадеева без комментариев: «Невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических по́рок, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего».

И, наконец, из завещания Коли:

«Хочу как-то отметить Дворец пионеров, тайно мечтаю, чтоб меня вынесли оттуда.»

Откуда это бешеное самомнение? Откуда это противопоставление себя другим? И разве только у него? Я сталкивался с теми, кто вместе с Колей был избран в 1988 году в совет Всесоюзного сбора членов комсомольских штабов старшеклассников, а впоследствии и в Ученический подготовительный комитет Всесоюзного сбора учащихся комсомольцев, делегатом которого в 1990 году стал и я. Общаться с этими людьми крайне сложно из-за предельного их индивидуализма — даже мне, хотя я, вообще говоря, того же поля ягода. В конце восьмидесятых, думаю, мы с Колей мало отличались друг от друга в этом смысле. Как знать, если бы на Сборе-90 я был избран в Палату делегатов, не оставшись на «рядовом» уровне, то, возможно, как и Коля Яралов, считал бы себя «видным теоретиком и практиком комсомола» — причём тоже «имея на это право». Однако этого не случилось: как любила говорить в подобных случаях моя бабушка, поволжская украинка, «не дав Бог жабi хвоста, щоб траву толочила». Так что осуждать я не вправе, моя задача — разобраться.

Но кому и зачем было нужно создавать для подростков — да не простых, а активных и с амбициями! — подобные по большому счёту весьма зыбкие основания для, как сейчас говорят, «повышения самооценки»? Ведь и нам на Сборе-90, два года спустя после Коли, настойчиво внушали: вы — элита, вы — юные лидеры, вы — будущее страны… Для чего? В конце концов, мы тоже, подобно Коле, чувствовали себя в «Орлёнке» «на два шага впереди авангарда перестройки»: с нами работали те же преподаватели из Санкт-Петербурга, тогда ещё Ленинграда. Побывавшая на нашем Сборе корреспондент «Московского комсомольца» Елена Лосевская через две недели после завершения Сбора опубликовала статью, где задавалась этим вопросом:

«Зачем с помпой выдавать старшекласснику авторское свидетельство на разработку или идею с шикарной надписью: „Решением Большого Экспертного Совета настоящее изобретение рекомендуется к печати в средствах массовой информации и внедрению на территории страны организаторами молодёжного движения“, почти на сто процентов зная, что эта идея никак не реализуется?»

И тут мы подходим к самому главному.

Постепенно становится понятным, что смысл перестройки состоял в трансформации солидарного общества в конкурентное. Такую трансформацию можно провести только стремительным «кавалерийским наскоком»: любая случайная задержка или остановка чревата срывом, как, собственно, и произошло в России в декабре 1993 года. Общая логика переходного периода такая: быстро активизировать индивидуалистов, отделить их от общей массы, поманив самореализацией в ходе и в результате реформ, затем предоставить «лидерам общественного мнения» возможность занять всё информационное пространство, создав тем самым иллюзию легитимности перемен. Таким образом, у реформаторов появляется несколько лет свободы действий, ибо обезглавленное коллективистское большинство на какое-то время окажется не способным к выдвижению новых лидеров, а значит, нейтрализованным. Ключевая задача на эти несколько лет — успеть довести реформы до состояния необратимости.

Проведение подобной операции требовало агрессивной информационной политики, и в первые же недели после прихода Горбачёва к власти мы стали свидетелями её появления. Мы помним, как газеты, радио и телевидение начали форсированно создавать в стране культ собственного мнения. Как Горбачёв с первых же поездок по стране стал говорить без бумажки, и эта способность быстро превратилась в критерий оценки человека. Как телевидение перешло от заранее записанных программ к прямым эфирам. Как отключались коллективистские механизмы гашения конфликтов, тем самым открывая дорогу обострению межнациональных и межпоколенческих отношений. Как солдат и офицеров призывали не выполнять приказы, которые они посчитают преступными. Как, следуя Солженицыну, возводили в доблесть принцип «жить не по лжи» — не заостряя внимания на том, что подобный подход делает совместную деятельность людей невозможной, а может быть, даже и не понимая этого.

Наше с Колей поколение старшеклассников стало главной жертвой идеологического прессинга эпохи перестройки — заделы под который, кстати, были оставлены задолго до Горбачёва. Песня Мэри Поппинс «Ах, какое блаженство знать, что я совершенство, знать, что я идеал!» впервые прозвучала на телеэкране в самом начале 1984 года. В том же году был снят откровенно антисоветский фильм Леонида Нечаева «Рыжий, честный, влюблённый», чуть позже получивший приз Киевского международного кинофестиваля «Молодость» «За лучшую воспитательную сказку». А мультфильм «Трое из Простоквашино» со знаменитой фразой Дяди Фёдора «Я сам по себе мальчик, свой собственный!» был выпущен и вовсе в 1978 году, то есть примерно тогда, когда Михаил Сергеевич неожиданно для себя стал секретарём ЦК КПСС по сельскому хозяйству и оказался в составе высшего руководства страны. Тем не менее основной удар был нанесён именно во второй половине восьмидесятых. Наши школьные годы разбиваются на два примерно равных периода: вначале нас учили быть скромными и уметь вписываться в коллектив, а затем, наоборот, проявлять себя при каждом удобном случае и отстаивать собственное мнение, даже если большинство с этим мнением не согласно (в статье о Коле: «Он не боялся ни тех минут, когда класс напряжённо затихал, ни тех, когда большинство восставало против его, Колиной, точки зрения»). Крайне важно отметить, что система образования не усмотрела в том ценностном развороте угрозу национальной безопасности, не отрефлексировала его должным образом, не выработала противоядия — наоборот, она пошла за педагогами-новаторами, устав от формализма брежневской эпохи.

Значит, у Коли, и у меня, и у многих других, кто пережил то время, экстремально высокое самомнение не возникло само собой: в значительной мере оно было сформировано искусственно как инструмент перехода к другому типу общества. Гордыня накачивалась в массовое сознание через СМИ целенаправленно, и количество самоубийств на этой почве должно было быть в то время чрезвычайно высоким. Но истинной цифры мы теперь уже никогда не узнаем.

Перестройке требовались индивидуалисты — яркие личности с высокой, не привязанной к внешним авторитетам самооценкой, мотивированные на строительство новой жизни, не считающие себя обязанными ничем и никому, способные не согласовывать свои действия с мнением большинства и при необходимости идти против него. Было создано сильнейшее информационное поле, выделившее таких людей из основной массы и противопоставившее их ей. Последствия этого до сих пор проявляются в ценностях и подходах нашей либеральной оппозиции. Кстати, многие из известных мне переехавших в Москву друзей Коли по Ученическому подготовительному комитету Сбора-90 в декабре 2011 года были на Болотной площади, и вряд ли это можно считать случайностью.

Когда статья о Коле Яралове вышла в «Комсомольской правде», многие, кто побывал в своё время в «Орлёнке», связали поступок Коли с его поездкой в этот лагерь. Действительно, первые несколько месяцев после «Орлёнка» обычно проходят крайне болезненно. Возвращаться из искусственно созданной лагерной атмосферы в обычную жизнь своего класса, в непонимание и равнодушие, очень тяжело, и я пережил это на собственном опыте. В своё время мне и самому казалось, что самоубийство Коли имеет орлятскую природу. Теперь я так не считаю. «Орлёнок», конечно, сыграл определённую роль в этой истории: с первых лет существования лагеря его питомцы возвращались домой с чувством принадлежности к «избранной» когорте. Встречавший орлят холодный душ непонимания вынуждал их делить мир на «своих» и «чужих», на сферу комфортного общения («орлятскую») и сферу вынужденного общения («неорлятскую»). Будучи порождением хрущёвской «оттепели», «Орлёнок» учил не искать гармонии с большинством, а жить вопреки ему, на явном или скрытом противопоставлении себя другим, подпитывая тем самым гордыню и самомнение. Несомненно, всё это повлияло и на Колю. Однако основной причиной его самоубийства, на мой взгляд, стала всё же перестройка, а «Орлёнок» лишь усилил её воздействие. К тому же в ходе перестройки в лагере подверглось существенным изменениям и педагогическое целеполагание. Орлятские вожатые того времени рассказывали мне, что переход от «воспитания коллективистов» к формированию индивидуалистского лидерства по западному образцу произошёл в «Орлёнке» летом 1987 года, за год до приезда туда Коли.

Вожатая Коли Татьяна Гавриленко избегает общения, когда ей напоминают о случившемся. По-видимому, она уверена, что отчаянное письмо Коле, написанное ею после завершения работы в лагере, стало одной из причин его самоубийства, и корит себя за это. Но Татьяна не виновата. История Коли, как мы видим, в целом не орлятская. Да, в своём предсмертном письме Коля написал: «Я не выполнил свой орлятский долг, то, что мне поручили», однако имеет смысл, хотя это и трудно, разделить то, что относится к «Орлёнку», и то, что касается прошедшего там Сбора-88. Орлята разных лет, читающие эти строки, не дадут соврать: никаких поручений к исполнению «после вылета из гнезда» в лагере не даётся. Завершается смена, наступает последний вечер перед разъездом, отряд уходит в ночь на Гору Барабанщиков, будёновка переходит по кругу, ты выслушиваешь, что́ о тебе думают остальные, ждёшь общего решения, тебе прикалывают орлятский значок — и ты самостоятельно несёшь его по жизни, руководствуясь тем, что пережил в лагере. Только так и никак иначе. Следовательно, Коля имел в виду поручения, которые были даны ему как члену совета Сбора, и «Орлёнок» здесь ни при чём. К тому же совет Сбора имел возможность после разъезда из лагеря встречаться как за счёт ЦК ВЛКСМ в Москве, так и неформально — и Коля не оставался в стороне от таких встреч, а с ними, по себе знаю, после окончания смены жить легче. Значит, дело тем более не в «Орлёнке»…

В письме Колиной тёти, основательницы известного многим в Южной Осетии студенческого клуба «Аполлон» Тамары Шавлоховой, в адрес руководителей Сбора можно найти ещё один мотив Коли, с которым два года спустя согласились бы и многие участники Сбора-90: «значит с нами играли на таком уровне, обманывали, — таков был вывод». В чём же заключался обман? В том, что школьников не допустили до реального влияния на принимаемые властью решения? В том, что готовым к борьбе юным лидерам не обеспечили социальный лифт наверх? Но этого никто в явном виде и не обещал, да и организаторы сборов в «Орлёнке» вряд ли ставили перед собой подобные задачи. Тем не менее факт налицо: ожидания значительной части делегатов сборов были именно такими. Откуда же они взялись? Всё оттуда же: от искусственно взращённого, политически мотивированного самомнения. Которое, как видим, и привело к самоубийству Колю — и, конечно же, далеко не только его.

Гордыня была выбрана в качестве инструмента разрушения общественного уклада, но рикошетом задела миллионы судеб, и выжили не все.

Церковь относится к добровольно отказавшимся от Божьего дара жизни предельно жёстко: она не отпевает самоубийц и не молится за них. Однако ситуацию, когда обладающая монополией на истину пропагандистская машина атеистического государства вдруг разворачивается на 180 градусов и бросает всю свою мощь на то, чтобы взрастить в гражданах от мала до велика гордыню, побуждая их к его же разрушению, нельзя не признать совершенно исключительной. Я очень надеюсь, что верующие, прочитав мою статью, про себя помолятся — и не только за Колю, но за всех нас, детей конца восьмидесятых: живых и мёртвых, известных и безвестных. Мы все — «инвалиды перестройки»: в наших головах мешанина представлений о хорошем и плохом, наши души изранены, и нет в них мира.

Коля Яралов был одним из нас.

И очень хочется верить, что, несмотря на самоубийство, он всё же будет прощён — как и все, покончившие с собой в ту же «эпоху перемен» в сходных обстоятельствах.

А мы — будем жить.