…Той ночью она видела товарища Сталина. Будто бы бредет она по сосновому бору между Старопетрово и Петяково – и вдруг к ней подходит товарищ Сталин и говорит: «Где-то здесь стоит моя автомашина, помогите найти!» Она смело берет товарища Сталин за руку и ведет его куда-то, хотя на самом деле не знает, куда. Иногда между сосен ей мерещатся черные лаковые отблески и она направляется туда. Но никакой машины не оказывается. Товарищ Сталин стыдит ее: «Вы сказали, что знаете лес, а не можете найти в нем машину! Значит, обманули? Или хотите запутать?!» Ей становится и стыдно, и страшно.
Несомненно, это был нехороший сон. А дня через два-три после него, в последних числах января сорок второго года, Надежду Каблукову, молоденькую учительницу русского языка из города Бирска, окликнул на улице незнакомый мужчина в офицерской шинели. Шагая с нею рядом, как будто бы им по пути, улыбаясь доброжелательно, он, тем не менее, заговорил сухим властным тоном:
– Прошу зайти в Дом милиции на Октябрьской улице. В ваших же интересах… Сегодня же… Пропуск возьмете у постового, – и ушел.
Надежда не успела даже ответить, конечно же, только переоденется и немедленно явится куда сказано. Тут она сразу вспомнила о странном сне, в котором помогала Сталину искать автомобиль.
* * *
В старый купеческий город Бирск эвакуированные прибывали на баржах и пароходах, их привозили на грузовых машинах с железнодорожного вокзала «Уфа», высаживали на площади перед горисполкомом с детьми, с чемоданами и баулами, а потом машины уходили обратно в Уфу за новыми партиями беженцев.
В начале войны из Петрозаводска в Бирск перевели карело-финский русский драматический театр – огромную десантную баржу декораций и реквизита, целую роту драматических и комедийных талантов, театральную пестроту и европейский лоск, с которыми Бирск до этого не соприкасался. Вскоре город оказался обклеен афишами с перечислением спектаклей: «Уриэль Акоста», «Анна Каренина», «Коварство и любовь», «Дворянское гнездо», «Заговор императрицы», «Гроза», «Отелло», «Овод», «Платон Кречет». Но особенно много пьес Чехова, на эти спектакли собирался весь город – учителя, врачи, инженеры, все партийное руководство. Несмотря на трагические известия с фронта и тяжелую полуголодную жизнь, горожане шли в театр, чтобы на два-три часа забыться, а встретившись на следующий день после спектакля, обменяться со знакомыми светлыми улыбками, поделиться впечатлениями об актерской игре.
Почему так близки казались им чеховские герои, почему такой печалью отзывалось сердце, когда на сцене появлялись Ионычи, Раневские и дяди Вани? Может быть, зрители знали о них то, что не знал сам Чехов?! Что все они войдут в страшную драму Гражданской войны: кто-то из изящных чеховских женщин оденет белое платье сестры милосердия и умрет в тифозном бараке, кто-то натянет скрипучую кожанку губчека и опояшется портупеей, кто-то станет белым офицером и будет расстрелян на речных откосах, кто-то пройдет по России пыльной дорогой в рядах красной пехоты… Жалко было всех этих учителей, врачей, чиновников и телеграфистов, которые на театральной сцене еще любили, ссорились, шутили, умничали, читали стихи, хотя всем им уже уготована своя роль в национальной трагедии. После того, как занавес опускался, долго аплодировали стоя.
В августе из Ленинграда в Бирск эвакуировали военное училище Воздушного наблюдения, оповещения и связи. Учебные корпуса училищу предоставили в различных частях города, курсанты с утра до ночи ходили из конца в конец; и казалось в городе одни только военные и живут. Нужно сказать, что от будущих офицеров этого специфического училища требовался особенно острый слух – умение на большом расстоянии определять по звуку количество летящих самолетов, их типы, направление и высоту полета. Поэтому набирали в училище студентов ленинградских музыкальных школ и консерваторий. Так сюда были зачислены юные ленинградские композиторы Вадим Салманов, Георгий Рафолович и Георгий Свиридов.
Одним из памятных событий стал концерт, устроенный ленинградцами в старинном доме Чирковского на соборной площади. Вечер выдался солнечный, теплый, окна в доме оставили открытыми. Зал быстро заполнился, опоздавшие стали под окнами. Когда на сцену вышли курсанты училища, они заняли ее всю – таким огромным оказался хор. Ударили литавры и курсанты запели: «Вставай, страна огромная…». Весь зал тогда встал и запел вместе с хором. Здесь были люди, уже пережившие отступление и бомбежки на дорогах, и те, к которым пришли с фронта похоронки. И те, и другие пели и, не стыдясь слез, плакали, а за окнами с двух сторон дома стояли люди и тоже пели и плакали…
А последним номером хор исполнил «Однозвучно звенит колокольчик…», песню, в которой не сказано ни слова про войну, а только пыльная дорога, ямщик, сибирские просторы и… русская печаль. Надежде Каблуковой вдруг показалось, что ничего нет – ни немцев, ни сожженных городов, ни войны, а есть только жизнь, родина, любовь и печаль. Значит, все еще как-нибудь устроится.
Последним пароходом в Бирск прибыла большая партия детей и подростков откуда-то с юга. Их сопровождал начальник уфимского НКВД.
* * *
…Оказалось, что пропуск на имя Каблуковой в Доме милиции уже выписан. В большом кабинете без табличек сидел мужчина в командирской форме. Надежда увидела широкие плечи, большую голову, но из-за того, что лампа смотрела в ее сторону, лица разглядеть не сумела.
Первый вопрос – устраивает ли ее школьная работа (Надежда учительствовала в деревне Пономаревке под Бирском).
– Да, да, работа, коллектив учителей – все в норме. Трудно с дорогой, но сейчас всем трудно… – говорила она быстро, как бы запыхавшись и торопясь, заранее оправдываясь и стараясь саму себя приободрить.
Человек, сидевший напротив, внимательно ее разглядывал. Поразмыслив, вынул бумаги, фотографии, стал рассказывать.
– В Бирск на пароходе эвакуирован детский дом. Это сироты расстрелянных испанских коммунистов. До войны детдом находился в Ленинграде, в июле его вывезли в Ростов-на-Дону, оттуда – к нам. С опозданием начинаем учебный год. Вам предлагаем стать учителем и воспитателем в пятых-седьмых классах. Условия лучше, чем в Пономаревке, дежурства оплачиваются отдельно. Дети необычные – видели и пытки, и издевательства франкистов над своими родителями, все зверства, вплоть до расстрелов, проходили на их глазах…
Что знала Надежда об Испании? Народ этот – далекий, чужой, русские за всю историю с ним не торговали, не воевали, не учились у него и не учили его. Культура европейского юга – древнего Рима и итальянского Возрождения – заслонила от России всю Испанию с ее литературой, живописью, музыкой, бурной историей и выдающимися людьми. В предвоенные годы именно Испания поднялась во весь рост перед миром – первой приняла вызов фашизма, отказавшись стать на колени перед Гитлером и Муссолини.
Уже сидя дома и перебирая в уме разговор, она всплеснула руками – испанского-то языка не знает! Как же работать?
На следующий день, побывав в интернате, Надежда выяснила, что ночные тревоги напрасны – дети прилично говорят по-русски, а некоторые даже сочиняют по-русски стихи. Единственное, что изумило ее с самого начала, и к чему так и не смогла привыкнуть, так это к чуткому вниманию испанцев к оттенкам смыслов, которые они улавливали в русском языке и которые она, учитель русского языка, в нем не чувствовала. В первый же день работы дети спросили, почему слово «квас» пишется слитно, а «к вам» – раздельно? На учительницу по фамилии Ртищева смотрели с наивным изумлением – «ваша фамилия – Ртищева, а почему у вас ротик маленький?!»
На собеседовании испанка Луиза, детдомовский замполит, подробно рассказала о судьбах воспитанников. Надежда узнала, что из числа детей, которые в предвоенные годы бежали из франкизской Испании, к сорок первому году осталось в живых не больше половины. Одни погибли по дороге на новую родину, другие умерли в Ленинграде после блокадных потрясений, а некоторые просто тихо угасли…
В детском доме Надежда преподавала русский язык и географию, но много времени занимали дежурства. Она читала вслух книги, пересказывала прочитанные когда-то романы и повести, рассказывала, а чаще придумывала истории из своей жизни. Нравились испанцам незнакомые им русские сказки, особенно сказки Пушкина в стихах.
Как-то читала она пушкинскую «Золотую рыбку». Дети слушали, прижавшись друг к другу, с округленными от удивления глазами, возмущались сварливой бабой и метали сердитые взгляды, когда старуха требовала от рыбки все новые и новые богатства. Когда сказка дошла до середины, зазвенел звонок – перерыв. Что началось! Из карманов дети достали кастаньеты, стали отбивать ногами какие-то незнакомые ей ритмы – танцевали без музыки свой причудливый ураганный танец. Затем одна из старших девочек громко крикнула «кая рои!», что означало призыв к спокойствию и порядку. Все мгновенно сели на свои прежние места и выжидающе стали смотреть на Надежду, требуя продолжения.
Перерыв пришлось отменить, сказку – продолжить. Конец ее удовлетворил всех: зло осталось ни с чем, рыбка наказала-таки старуху! Прощаясь с детьми, Надежда предложила им нарисовать героев пушкинской сказки.
На следующее дежурство перед ней выложили гору акварельных и карандашных рисунков. Герои сказки выглядели необычно для русского глаза: дед с закрученными усами в широкополой шляпе и со шпагой походил на героя Сервантеса, бабка – в испанской одежде с огромной заколкой в волосах. Вместо корыта нарисован ушат, на море плавали под белыми парусами фрегаты, а вместо дома изображен замок с башнями и подвесным мостом.
Когда Надежда рассказала испанцам сказку про колобка, им все понравилось, кроме одного, – никак не могли понять, как выглядит колобок. Тогда Надежда попросила стряпуху-испанку вместо обычных булочек выпечь колобки с глазами из изюма, с улыбающимся ртом и носом из специально припеченного теста. За вечерним чаем испанцы увидели на столе гору улыбающихся колобков. Придя домой, Надежда обнаружила в своем портфеле завернутый в тряпицу творог, крупный кусок синеватого сахара, кубик сливочного масла, несколько конфет и колобок. В отдельной бумажке лежала фиолетовая луковица – детдомовский «утренний витамин».
Она крутила луковицу в руках с каким-то горестным чувством – в соседнем детском доме о такой луковице могли только мечтать. Наши дети на нищенском пайке, в то время как маленькие испанцы так щедро и продумано обеспечены… К еде не притронулась. На следующее утро отнесла все найденное в кабинет испанского замполита.
– Я обо всем знаю. А этот подарок лучше принять, – улыбнулась Луиза.
Как-то во время мальчик лет тринадцати по имени Сальвадор Валья вдруг захотел рассказать Надежде о своих последних днях на родине. Мигель удивлял всех своими поступками – мог подойти к девочке, которая ему нравилась, схватить ее чернильницу и, запрокинув голову, выпить все ее содержимое одним глотком. После этого Мигель пускал вверх тонкий чернильный фонтанчик, а затем, вытерев губы промокашкой, спокойно и гордо уходил.
Надежда оказалась не готова к серьезному разговору. Чтобы выйти из замешательства, ответила, что на сегодня у нее другой план дежурства, а как-нибудь в следующий раз можно будет поговорить обо всем.
– Ты, товарищ Надежда, не беспокойся, – уверил ее Сальвадор, – мы плакать не будем, наши родители не велели, а то им тяжело будет там, – и глазами показал на небо.
Испанские воспитатели посоветовали выслушать детей, и однажды вечером во время дежурства они рассказали в подробностях о бегстве с родины. Вспоминали о том, как ночью, опасаясь выдать себя шумом моторов, пересели с катеров на весельные лодки и парусные баркасы. В Бискайском заливе бушевала буря. Когда весельные лодки, опрокинутые волнами, стали тонуть, дети видели при свете молний братьев, сестер и друзей, гибнущих в море, но ничем не могли помочь.
Плакала только Надежда. Дети подходили к ней, гладили руки, плечи, глаза же их были сухи. Ей от этого становилось еще тяжелее.
* * *
Наступила зима с морозами, пургой и обильным снегом. Во дворе устроили каток, налаживали санки, точили коньки. Делали «ледянки» – брали корзины-плетенки, большие дырявые кастрюли или тазики, обвязывали их тряпьем вперемешку с соломой и обливали водой. Схваченные морозцем, они превращались в «катанки», которые дети любили даже больше, чем санки. Надежда принесла из дома старую свою детскую «лодейку» – широкую, гладко обструганную доску, к задней части которой приколочен стульчик. Передняя часть доски обработана так, что напоминала нос ладьи, – это давало легкость движения по снегу. «Лодейка» всем понравилась, на ней катались по очереди.
Вскоре произошло событие... Во время прогулки девочки Эльза Лабарто и Филомена Мартинес неизвестно где нашли газету со снимками казненной Зои Космодемьянской – девушка лежала полуголой на снегу с петлей на шее. Вечером по всему детдому начались истерики, обмороки. После этого случая Надежда перестала осуждать директора и замполита Луизу, отключавших радио, когда Советское Информбюро передавало сообщения о зверствах фашистов на оккупированных территориях. Эти сводки слишком напоминали детдомовцам недавние события их собственной жизни.
Надежда уходила на работу по утрам затемно, когда огни в окнах еще не горели, шла два километра через поле, нащупывая заметенную дорогу посохом, который всю зиму носила с собой. Ориентиром для нее стала большая кладь соломы.
Однажды в январе Надежда попала в пургу и вышла к заброшенной ферме на окраине города. Она вернулась назад и стала отыскивать дорогу заново, боясь опоздать к началу уроков, но вскоре устала. Одежда заледенела, снег, набившийся в валенки, замерз. Силы оставили. Сквозь снег она опять увидела кладь соломы. Пересилив себя, побрела по заснеженной пашне. В детский дом пришла к середине второго урока.
Ее раздели, уложили на теплую печку в сторожке, а во второй половине дня отправили на подводе домой. Вскоре у нее поднялась температура.
…Она проснулась, словно от толчка. В серых сумерках комната показалась незнакомой и странной. Над кроватью с пышными подушками висел ковер с красными грибами и желтой лисицей, размером меньше грибов. У кровати на стуле стояли бутылка с желтой микстурой и стакан с чайной ложкой – тоже несоразмерно большие. А комод у противоположной стены наоборот, виднелся точно издали, как в бинокль. Надежда увидел, как гипсовая кошка на комоде подняла заднюю ногу и почесала у себя за ухом привычным кошачьим жестом, махнула хвостом и снова застыла в неестественной окаменевшей позе. Это ее удивило.
– Ничего себе! – прошептала Надежда.
В углах мелкими червячками шевелились сумерки. Надежда прислушивалась к их тихому шороху, не понимая, утро сейчас или вечер. Закрывая глаза, почувствовала, что кровать медленно качается. Сознание помутнело.
Неясно, сколько прошло времени, когда она вновь открыла глаза. Повернувшись к окну, от неожиданности вскрикнула. За стеклом кто-то стоял и смотрел на нее исподлобья. С мельчайшими подробностями она увидела, как темная фигура за окном подняла руки, надавила на раму и стекла рассыпались, падая на одеяло. Темный силуэт просунулся в комнату, оперся на подоконник так, что осколки хрустнули под локтями. Она отчетливо видела широкие плечи, большую голову, похожую на собачью и даже клок шерсти, торчащий над ухом, но лица разглядеть не могла, вместо него серело какое-то пятно. В комнате, хлопая занавеской, гулял ветер, кружились снежинки. Она поняла, что бредит.
Когда вновь открыла глаза, было совсем поздно. Луна светила в комнату, за окном никого уже не было, тюлевая занавеска висела на прежнем месте. Скрипнув дверью, вошла Луиза, замполит. Надежда следила за ней сквозь опущенные ресницы, не показывая, что проснулась. Луиза подвинула стул к кровати, села и начала что-то быстро говорить, как будто чему-то радуясь. Надежда устало молчала, в висках стучала кровь. Луиза тронула Надежду рукой. Рука оказалась ледяной и тяжелой.
– Не лезьте руками, у вас пальцы холодные, – закричала на нее Надежда сердито. – Вы ужас как много болтаете. Оставьте меня в покое!
– Нужно принести полотенце и уксус, – сказала Луиза кому-то, стоящему в дверях. Надежда хотела было сказать, что ей не нужны ни полотенце, ни уксус, ни замполит, вообще – никто не нужен, но тут же позабыла обо всем этом. Заснула. Она начала выздоравливать.
* * *
Бирский горком партии требовал, чтобы испанские сотрудники детского дома и ученики старших классов ежедневно получали политинформацию о событиях в Советском Союзе и за рубежом. Ответственной назначили Надежду, беспартийность во внимание не приняли – «вам доверяем». Ничего не оставалось, как записаться на курсы политграмоты – самой политически подковаться, чтобы уж с полным основанием выступать перед иностранцами.
В большом зале городского клуба стояли обычные школьные парты. Кроме молодежи, за ними сидели и люди постарше: инвалид войны, ходивший на костылях, неприветливая болезненная женщина в пенсне из числа эвакуированных киявлянок, местные фабричные рабочие. Слушателям читали лекции о прибавочной стоимости, диктатуре пролетариата, о великих утопистах, предшественниках марксизма, и о «современном моменте» – ситуации на фронтах.
На занятиях Надежда впервые услышала о социализме и коммунизме не лозунги, а весьма аргументированные лекции, и была по-настоящему потрясена тем, сколько людей стремилось устроить жизнь честнее и справедливее. Она открыла для себя мир отважного жадного мышления и почувствовала, что тоже из этой людской породы. Впервые задумалась – а не стать ли членом ВКП(б)? Почему бы и нет?! Хотя, конечно, еще надо долго над собою работать!
Самый интересный курс, исторический, читал московский преподаватель – высокий, грузный, постоянно покашливающий Денис Григорьевич. На руках – черные перчатки, которые он не снимал никогда из-за экземы рук. Перчатки делали Дениса Григорьевича похожим на театрального гробовщика или католического пастора. Он страдал одышкой, а разговаривая, театрально прикрывал глаза рукой, будто от яркого света. Все знали – ему пришлось сидеть в тюрьмах, жить в гнилых гиблых местах, может быть даже работать на руднике. Вспоминалась старинная каторжная песня «Замучен тяжелой неволей...», перед глазами оживали сюжеты передвижников «Владимирка» и «Привал арестантов».
Вместо положенных полутора Денис Григорьевич читал лекцию часа три. Властной рукой раздвигал горизонты, и многое из того, что казалось весьма туманно, приобретало для Надежды Каблуковой ясные очертания. О коммунизме, социализме, о диктатуре пролетариата, о других вещах, вроде сотню раз уже разжеванных, Денис Григорьевич говорил необычно, непременно споря с кем-то невидимым.
– …Утверждают часто и упорно, будто социализм безличностен, – начинал лекцию он, как всегда, с середины, разминаясь и как бы прочищая собственные мысли покашливанием. – Нет, не верно! Он идет не от педантизма, не от стандарта, вообще – не от банальности. Он весь идет от поиска, которым бедные души не занимаются! Мыслью русский социализм никогда не был беден и никакой замены его идеям в России никто даже не пытался предложить!..
Сначала на курсы политграмоты записалось человек двадцать, на следующее занятие пришло втрое больше – весь Бирску говорил о том, как захватывающе ведутся занятия. Рассказывали, что в отличие от обычных кружков, здесь будет прочитана вся история революционного движения, начиная от Спартака и первохристианских коммунаров. Увлекшись, Денис Григорьевич начинал вести себя, – ну просто как в подпольном рабочем кружке где-нибудь за Нарвской заставой. Вскакивал с места и, держа в одной руке стакан с холодным чаем, размахивал им так, что чай иногда выплескивался на головы слушателей.
– Недалек, недалек великий праздник трудящихся всего мира, – митинговал Денис Григорьевич, кашляя тем больше, чем пламеннее становилась речь, – вы еще увидите своими глазами день, когда победа человеческого гения приведет народы ко всеобщему равенству и братству! Это не пустая фраза – «с Интернационалом воспрянет род людской!». Вслушайтесь! В семье народов не должно быть пасынков, мы все работники всемирной, великой армии труда...
Что потом? Денису Григорьевичу предложили во время занятий заглянуть в Дом милиции на Октябрьской улице для уточнения каких-то жизненных обстоятельств. И все, он пропал. Куда делся? Неизвестно. Кто-то говорил, что Дениса Григорьевича пригласили в Белебей преподавательствовать в Военно-политической академии, кто-то видел его в Уфе. Вместо Дениса Григорьевича появился новый лектор, который предложил слушателям политграмоты сосредоточиться на самостоятельной работе с газетами и изучении военных сводок. Русский Кампанелла исчез из жизни Надежды Каблуковой и, к сожалению, навсегда.
Политинформации, с которыми Надежда выступала перед испанскими воспитателями, состояли из пересказа материалов «Правды» и обзора «Красной Башкирии». Она словно отвечала перед испанцами за все события в жизни страны – на фронте и в тылу. В то же время, все достижения являлись и ее личными – она теперь этим жила.
Яркую победу в сорок первом году под Москвой умаляло наступление немецких войск летом следующего года, когда они заняли Северный Кавказ и рванулись к Волге. Уныние охватило Надежду, ей казалось, что врага не остановить, а она, выступая перед испанцами, лишь скрывает страшную неизбежность. В те дни на курсах политграмоты она рассказывала о приказе Верховного Главнокомандующего № 227. «Ни шагу назад!» –приказ обязывал стоять до конца на каждом квадратном метре советской земли. О, испанцы понимали это прекрасно!
Самым значительным событием в жизни Надежды стало наступление Красной Армии под Сталинградом, закончившееся разгромом гитлеровцев. После того, как была уничтожена трехсоттысячная группировка и в плен захвачено свыше ста тысяч немцев во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, стало ясно – их наступление провалилось. Одновременно с победой под Сталинградом фашистов погнали с Северного Кавказа. Нужно ли объяснять, как окреп, какой убеждающей силой наполнился голос Надежды Каблуковой?!
Политинформации Надежда теперь проводила, фактически, в эйфории – голос то трепетал, то клокотал. Она раздвигала горизонты и открывала картины: побеждает социализм, дело Ленина-Сталина, мужество наших солдат! Раза два Надежда, как опытный политработник, шпарила без подготовки по свежей газете – ей даже понравился такой экспромт! И в тот майский день 1943 года она раскрыла свежую «Правду», выхватила заголовок, стала читать, но… никак не могла попасть в правильный тон. Речь шла о заседании исполнительного комитета Коммунистического Интернационала, состоявшемся в Куйбышеве, где приняли решение Коминтерн распустить! Дальше – шло официальное коммюнике – читая его, Надежда опомнилась: трудно поверить, что Третий Интернационал, заставлявший трепетать буржуазию всего мира, больше не существует.
Только она об этом подумала, мысль эта дошла до всех. Воспитатели-испанцы разом вскочили с мест и стали что-то с ненавистью выкрикивать ей в лицо. У Надежды мелькнула мысль – сейчас станут бить. Всегда сдержанная в поступках и словах замполит Луиза тоже что-то хлестко по-испански прокричала, а затем выбежала из комнаты. По всему зданию хлопали двери, затем все стихло. В коридоре Надежда встретила Ольгу Авдееву, завуча.
– На дежурстве вас сегодня заменят, занятий не будет, – сказала она официальным сухим голосом, глядела куда-то мимо. – Можете быть свободны.
Задавать вопросы Надежда посчитала лишним. Только пришла домой, зазвонил телефон – предложили немедленно явиться в Дом милиции.
В знакомом кабинете с портретом Дзержинского, увидела испанских воспитателей, которые незадолго до этого слушали политинформацию. Сейчас они сидели насупленные рядком у стены. Хозяин кабинета вышел из-за стола, поздоровался с Надеждой за руку, усадил ее рядом с собой. Потом долго держал паузу, а когда молчание стало выглядеть совсем странно, сказал, что присутствующие здесь испанские товарищи приносят товарищу Надежде извинения за нетактичное поведение.
– Произошла ошибка, но все выяснено, – продолжал чекист. – Недоразумение разрешилось.
При этих его словах испанцы стали кланяться, прикладывать руки к груди, затем гуськом вышли из кабинета. Когда дверь закрылась, чекист рассказал, что только что они заявили, что Надежда – враг, охаяла Коминтерн как организацию, способную в угоду фашизму и реакционным правительствам капитулировать. Требовали арестовать и предать суду. Чекист же, со своей стороны показал испанцам полученные им накануне документы о самороспуске Коминтерна, об уходе в подполье всего его руководства, и уверил испанцев, что все это, хотя и печально, но соответствует правде.
Уже в дверях, провожая Надежду, заметил:
– До этого помощь испанским детским домам, созданные у нас в Союзе, оказывал Коминтерн. Теперь многое под вопросом.
Ситуация прояснилась. Надежда Каблукова продолжала работать в испанском детском доме почти до самого конца войны, но проводить политинфомации отказывалась, как на этом ни настаивали директор детдома, испанка-замполит и старший инструктор Бирского горкома…
