Иван Васильевич, услышав давно забытую мелодию, открыл глаза. Сна, как не бывало. По радиоточке, которое каждое утро будит пенсионеров вкрадчивым голосом главврача с пожеланием здоровья и время от времени, поздравлениями с Днем Рождения, раздался давно забытый, гимн Советского Союза. Машинально посмотрев на командирские часы, которые Иван Васильевич никогда не снимал, он отметил шесть часов утра по Московскому времени. А дальше – больше! Бодрый голос Левитана объявил об окончании войны!
Бодро вскочив и заправив постель, он посмотрел на кровать своего сожителя, Ивана Петровича, и замер…
Постель его сожителя по дому престарелых, постоянного врага и оппонента всех споров по их давно ушедшей молодости, была аккуратно заправлена. Строго, по-армейски, как учили еще до войны. Вторая простынь, собранная вчетверо, находилась на первой, а серое солдатское одеяло, сложенное концами друг к другу, как наглаженное, лежало сверху, без единой примятой складки, И совсем непримятая, казенная подушка, как памятник, венчала всю эту постель.
- Неужели преставился? – с огромной досадой, или обидой, подумал Иван Васильевич, и снова присел на край кровати. – Это ж надо! День Победы, и нет главного врага! Главного оппонента в спорах о давно забытой войне. - О войне, которая каждым своим дыханием напоминала майору – пехотинцу, командиру ударного батальона о том, что эта война еще не окончилась. И досада, которая вначале вылилась небольшой радостью о том, что наконец-то умер враг, сменилась какой-то тоской и печалью. – Не дожил до дня Победы! А как бы я ему сейчас рассказал, как я расписывался на стенах Берлина! Как бы он смотрел на меня с завистью, или ненавистью! И я, похлопав его по плечу, наверное, простил бы ему его малодушие. А потом мы вместе, взяли бы бутылочку водочки, и вспомнили бы те славные довоенные годы! Петрович, Петрович! Власовский солдат, разуверившийся в победе Сталинского оружия!
Поднявшись с кровати и вставив ноги в старые, потертые тапки, Иван Васильевич подошел к кровати своего сожителя, бывшего власовского солдата Ивана Петровича, и сев на край одеяла, погладил подушку.
- Земля тебе пухом, Петрович! – и скупая стариковская слеза скатилась по щеке ветерана.
Вспомнив все споры о прошедшей войне, доходящие иногда до небольших драк, Иван Васильевич, всхлипнув, как обиженны ребенок, покачал головой:
- Одна родственная Душа, хоть и враг, была рядом, а теперь – совсем один!
Жену Иван Васильевич схоронил уже давно, а квартиру отсудили дальние родственники, направив бывшего бравого майора в дом престарелых. А он, в общем, то, был и рад этому, в некотором роде. Не каждому старику так везло. Попасть в дом престарелых при таком количестве стариков считалось огромной удачей! А здесь и накормят, и присмотрят, и, самое главное, контингент примерно того же возраста. Есть с кем поговорить, с кем вспомнить старые, лучшие времена! Вспоминать свою «хрущевскую» однокомнатную квартиру, в которой Иван Васильевич жил до этого, он не любил. Одиночество в четырех стенах после смерти жены он с радостью поменял на стариковский приют. И хоть здесь все было не так хорошо, и приходилось ругаться время от времени с персоналом, но здесь была жизнь! У других, как видел по тому же дому престарелых, Иван Васильевич, было еще хуже! Армейская закалка и природное здоровье позволяли ему чувствовать себя здесь совсем неплохо. И если бы не сосед, - бывший власовец, то может быть, и вообще было бы хорошо. Но теперь соседа уже нет, и неизвестно, кого подселят вместо него!
- Какую-нибудь крысу тыловую, или еще чего худе, бомжа беспредельного из урок! – подумал Иван Васильевич. – Петрович, хоть и враг, но фронтовик! С ним хоть поговорить о чем-то можно было!
Мельком глянув на скрипнувшую входную дверь и огромный букет сирени, вплывающий в комнату, Иван Васильевич раздраженно отвернулся к подушке бывшего врага-сожителя, думая, что пришли очередные поздравители от общественности, которые, кроме лживых обещаний ничего больше не предлагали. Знакомое покашливание заставило его встрепенуться. Повернувшись назад, к двери, он разглядел из-за огромного букета сирени своего ненавистного власовца Ивана Петровича.
- С Днем Победы тебя, Васильич! – слегка потупившись, сказал Иван Петрович.
- Жив! Живой чертяка! – вскочив с постели Петровича, заорал Иван Васильевич, и крепко обняв своего соседа по комнате, поцеловал того в гладко выбритую щеку. – А я уже думал, что ты гикнулся! – виновато пожав плечами, сказал он и слезы радости заблестели на стариковских глазах.
- Не дождешься! – хитро улыбнулся тот и, подморгнув, открыл полу пиджака, из внутреннего кармана которой торчало горлышко поллитровки. – Давай, накатим за Победу!
- Сволочь ты Петрович! Как был сволочью, так и остался! – поглаживая спину соседа, заключил Иван Васильевич! Я-то думал, что тебя уже отвезли, пока я спал! Думал, один остался! Без врага своего!
- Какой я тебе враг, Васильич! Ты слышал утром гимн Союза? Это моя работа! Литруху пришлось закатить техникам, чтобы в пять утра гимн прокрутили! Посмотри на часы, сейчас Незалежная сыграет в шесть часов! Для тебя, дурака старался! Чтобы ты по Москве наш гимн услышал! Доставай стаканы, и найди, черт возьми, какой-нибудь бутыль, чтобы сирень эту в него поставить!
Выпив за Победу и за погибших, старики приумолкли, и, поглядывая друг на друга, не зная, о чем сказать, чтобы не обидеть собеседника, решили выпить по третьей.
- За что будем пить, фронтовик? – спросил первым Петрович.
- За тех, кого с нами нет, поздно! Теперь многих уже с нами нет! За женщин? За жену свою, с которой я на фронте познакомился, и с которой всю жизнь прожил? Но это не твой тост. У тебя-то была жена?
- Жена, не жена, - невеста! В июле сорок первого хотели расписаться. Я, молодой лейтенант, а она из местных. Когда были в окружении, я на их хутор пришел, там меня и взяли! Мы долго отстреливались, а потом нам сказали, что если сдадимся, женщин не тронут.
- Ну и что, не тронули?
- А ты сам как думаешь? Нас потом в лагерь посадили. Сказали, что Москва уже сдана, и кто хочет своих близких увидеть, то только в форме победоносной армии Рейха! Я сначала не соглашался, но потом, когда наши, уже в немецкой форме, веселые, бравые, приехали к нам в лагерь, и сказали, что родственников тех, кто у них служит, не трогают, засомневался. Ну а потом войска РОА стали формировать. Приехал наш бывший командующий, Власов, сказал, что Москве – конец! И если вы хотите, чтобы всякие там, союзники немцев не измывались над нашим населением, то нужно самим держать порядок! Немцы, народ культурный, но их на всех не хватает. Они не могут за всякими там венграми, да чехами с румынами уследить! Поэтому надевайте немецкую форму, берите оружие и сами смотрите за порядком на освобожденных от большевиков, территориях! Я сначала думал, надену форму, посмотрю, что и как, а потом, если пошлют на передовую, перекинусь к нашим! Но на передовую не посылали! Держали в тылу, и замарать хотели борьбой с местным населением и партизанами. Да еще много наших идейных было против Сталина. Пособирали всю шваль, и уголовников, и раскулаченных. И даже они, когда коснулось экзекуций, взбунтовались! И тогда нас послали на Балканы, ну а там уже, я узнал от знакомых, что хутор тот, где невеста моя жила, сожгли подчистую, за связь с партизанами. Воевал я за немцев, но воевал честно! В окопах сидел. А когда узнал о хуторе этом, то вместе со своим взводом к Тито перешел, и с сорок четвертого я уже в Югославии партизанил. Так что нет у меня невесты, за которую я мог бы тост поднять! - Отрезав от головки лука небольшую дольку и макнув ее в соль, Иван Петрович поднял граненый стопарик и, кивнув головой, произнес: - Давай, за жену твою покойную лучше выпьем! Она хоть повоевать успела, как человек, а моя просто в мясорубке сгорела!
- Вот в этом и суть твоя антисоциальная! – отставив стакан, произнес Иван Васильевич. – Для тебя война – это мясорубка, а для меня – освобождение от Коричневой чумы!
- Не хочу с тобой спорить, Васильич, но нас там убеждали, что мы боремся против Красной чумы! Пол-Европы боролось против Сталина, и хочу тебе сказать, что не против России, а против Сталина! Посидел я потом в лагерях, когда нас Союзники сдали, и Тито сдал. Многого наслушался! Если бы не террор НКВДэшный, то не было бы столько предателей! Ведь и ты меня считаешь предателем! Считаешь?
- Считаю! – честно признался Иван Васильевич
- А что мне нужно было делать? Пулю в лоб себе пустить?
- Если так, то и пустить!
- Ты эти сказки пионерам рассказывай! Тем более что и пионеров уже нет! Просрали ваши коммунисты СССР без всякой войны! Был у нас один такой комиссар! Когда прижали его в лагере, то оказалось уже и не комиссар, а сочувствующий немецкому режиму, и по-немецки, сволочь, быстро научился говорить, и даже обером у нас стал! Так его наши бывшие кулаки в спину и положили в первом бою! Вонь тогда пошла! Кто-то стукнул в военную полицию. Но держались все, как один! Никто никого не видел, хоть и знали, кто стрельнул! Не все так просто было у нас. Воевали от безысходности! Придешь к своим, - расстреляют по приказу Сталина, от 16 августа сорок первого, что сдаваться нельзя! А безголовые генералы сдали армию! Всей армии что ли, нужно было застрелиться?
- Не знаю! – честно признался Иван Васильевич, - Не знаю, что бы я делал, но не сидел бы сложа руки! Я бы подполье какое-нибудь организовал бы!
- И это было! И подполье, и покушение на Власова было, только, как ты скажешь, что комиссар еврей сдает тебя гестапо? Были у них такие, которых специально держали, как козлов на мясокомбинате, для таких провокаций! И после того, как увидишь на виселице своих товарищей, даже из тех, что еще в Белой Армии воевали, кому верить будешь? Повезло тебе, Васильич, что в окружение не попадал, а еще хуже, - в плен!
- Да был я и в окружении! Понимаю тебя! Особисты, крысы тыловые, лютовали сильно! У нас в пехоте их тоже не любили! Ты в окопе сидел, может быть, даже против меня, но ты был солдатом. Попался бы ты мне тогда, расстрелял бы не задумываясь! А сейчас, веришь? Увидел, что постель твоя заправлена, подумал, что отнесли тебя уже в подвал, и так мне тоскливо стало!
- Значит, давай третий тост – за Победу! Как бы я хотел быть у Рейхстага! Но судьба, видно, другая! Расскажи еще раз, как это было!
Довольный своим слушателем, Иван Васильевич, воспрянув, и словно помолодев, кивнул на стопарик собеседнику, и, выпив залпом, прокашлялся.
- Что тут рассказывать! Сопротивление было шальное! Тот же Сталинград! Из нашего полка половина полегла. Из моей роты, - я тогда капитаном был, - взвод остался. Как всех офицеров полка побили, я на себя командование взял и отменил все атаки. Рассредоточились. По вертушке слышу мат – идти в атаку, а я таким же матом, - давайте артиллерию! Пока так матерились, танки подошли, и тогда уже боевую задачу выполнили! Меня сначала особисты тоже хотели под статью подвести. Сам Жуков заступился, орден дал! Орден и майора! Так я Батей стал, батальонным.
- Повезло тебе, Васильич!
- Повезло! А то ведь мог с тобой в лагерях встретиться! У нас многое списывалось, но и за всякую ерунду попасть под трибунал можно было! Помню, был у нас один такой капитан из разведки. С сорок третьего года так и просидел до пятьдесят шестого. Языка все не мог привести. А когда комиссар на него наехал, что мол, сачкует, то он ему и сказал:
- Сам сходи и возьми!
- Ему и антисоветчину припаяли и еще много чего! И вот так, боевой офицер, даже не в штрафбат, а в Сибирь попал!
- Ну, это видно, сильно он тому комиссару насолил! Были и у нас козлы, но не настолько! А еще у нас на зоне говорили, что за вами заградотряды стояли! Если не в атаку, а назад побежите, то свои же и расстреляют!
- Были! Были заградотряды, но только против предателей, паникеров и трусов! Да и то, в начале войны! И стояли они не за воюющими подразделениями, а чуть подальше, в тылу, чтобы перехватывать дезертиров, отступающих без приказа, и диверсантов. У нас за спиной всю войну никто не стоял! У нас за спиной только Родина стояла!
- А мне говорили, что стояли!
- А ты больше слушай всяких врагов народа! Что тебе могли рассказать те, кто Советскую власть ненавидел?
- А чего это ты так взъерепенился? Правда глаза колет?
- А я вот тебя сейчас по морде за такие слова!
- А ты попробуй! Это тебе не в СССР! Просрали вы вашу СССР!
- Это мы просрали? Да если бы не такие враги как вы, Союз стоял и стоял бы!
- Да мы в лагерях сидели! Это вы просрали!
- Ах, так?! – и недолго думая, Иван Васильевич заехал по уху Ивану Петровичу.
- Что, правда глаза колет? – повторил Иван Петрович и заехал в ответ по уху собеседнику.
- Ах, ты сволочь! Предатель власовский! Ты боевого офицера будешь бить? Того, кто ваше гнездо змеиное брал в Берлине? – и Иван Васильевич, прыгнув на Ивана Петровича, стал душить того, нагибая его к столу и пытаясь ударить головой об этот стол.
Поднявшись во весь рост и подняв за собой Ивана Васильевича, Иван Петрович прижался к нему и, двинув коленкой между ног, добавил лбом в переносицу.
Громко ойкнув и схватившись за промежность, Иван Васильевич, не искушенный в лагерных потасовках, осел прямо на пол возле стола.
- Ну что, достаточно, фронтовичек? – ехидно переспросил Иван Петрович.
- Более чем! – ответил Иван Васильевич, и, схватив за ступню соседа, резко дернул ее в сторону.
Уже в падении, схватившись за скатерть, Иван Петрович потянул все, что было на ней, за собой, и, со звоном стекла в комнату заскочили наябедничавшие соседки и дежурная медсестра. С трудом разняв катающихся по полу стариков, общими усилиями, они усадили их на кровати и вызвали дежурного врача.
- Ну что мне с вами делать? Как 9 мая, так одна и та же история! Буду после праздника писать главврачу, чтобы расселил вас по разным комнатам!
- Давно пора! – крикнул Иван Васильевич. – Я с этим власовцем вообще видеться не хочу! Чтоб ты сдох! Тьфу!
- Чего ты плюешься? Мясник! Положил полк! Разжаловали тебя до майора с полковника! Кровавые солдатики не бегают в глазах? Будет он мне заливать, что капитаном был! Сколько ты народа под пулеметы положил, карьерист?!
- Да я тебя за такие слова к стенке! – захлебываясь от злости и хватаясь за бок, где должна быть кобура, заорал Иван Васильевич. – Я орденоносец, и слушать какого-то предателя! К стенке! К расстрелу! Сволочь!
- Да тебя самого к стенке надо! Жуков его прикрывал! Скажи спасибо, что Смерш не узнал о твоих подвигах! Мясник! Убийца!
***
Рано утром, 10 мая, услышав громкий и решительный стук в двери, главврач дома престарелых, Лев Борисович немного удивленно поднял голову и громко сказал:
- Войдите!
- Это уже переходит всякие границы, Лев Борисович! Как Девятое мая, так одно и то же! – возмущенно начала с порога дежурная медсестра.
Сморщившись, как от зубной боли, Лев Борисович вздохнув, посмотрел в окно:
- Что, опять фронтовики петли шьют? Я уже прочитал докладную записку дежурного врача. – И он кивнул на лежащий на столе, исписанный синей пастой, лист бумаги. - Легкая потасовка, ничего страшного! Вы же сами говорите, Девятое мая! Праздник освобождения от фашизма! Ну, покуражатся старики один день в году, а на следующий успокоятся! В первый раз, что ли?
- Один день? – округлив глаза, как-то тихо и с придыханием повторила медсестра. - В прошлом году они дебош устроили на танцплощадке из-за женщины: - чей букет она должна первым взять! Целый год бедная старушка, как увидит кого из них, так и прячется сразу! Теперь вот у себя в палате подрались, мебель всю перевернули! Когда Вы на них управу-то найдете!
- Мебель перевернули? – также тихо, почти шепотом переспросил Лев Борисович, вставая с кресла. - Ну, все! С меня хватит! - хлопнул рукой по столу главврач. – Каждый год, как 9 мая, та же самая история! Они так когда-нибудь поубивают друг друга, а нам потом с милицией разбираться! Расселяем по разным этажам, и чтобы во дворе не встречались! И это в последний раз!
- Не знаю, поможет ли? – обреченно вздохнула опытная медсестра. - Их не по разным этажам, а по разным домам расселять надо, так они и в городе друг дружку найдут!
***
Лето в доме престарелых прошло спокойно. Нагулявшие за лето жир, предприниматели, предоставили к осени старикам солидную шефскую помощь и главврач со спокойным сердцем, глядя на начавшийся листопад, вспоминал бессмертного классика, декламируя себе под нос:
- Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса – Люблю я пышное природы увяданье, … - услышав тихий стук в двери, он весело крикнул, не оборачиваясь, - Входите, не заперто!
- Лев Борисович! – услышал главврач знакомый голос медсестры, - Тут к Вам фронтовики наши просятся! Угадаете с первого раза, чего они хотят!
Вздохнув, инедовольно посмотрев на медсестру, Лев Борисович махнул рукой:
- Запускай!
Войдя и виновато глядя по сторонам, не поднимая глаз, Иван Васильевич присел на краешек стула.
- Слушаю Вас! Жалобы, предложения? – сухо спросил Лев Борисович, заранее зная ответ.
- У меня это, предложение! – еле слышно произнес Иван Васильевич.
- Не слышу, громче!
- У меня даже не предложение, у меня просьба! Поселите меня, пожалуйста, с Иваном Петровичем!
- Ага! А вы потом опять передеретесь, и нам милицию вызывать придется!
- Ну что Вы! Никогда! Ни за что! Я понимаю! Я был тогда неправ! Он, человек с трудной судьбой! Досталось ему! Я все осознал! Никогда такого больше не повторится! А еще скоро 7 ноября! Наши отморозки этого не понимают, а мы с Иваном Петровичем уважаем этот праздник, и хотелось бы отметить его вместе! Мы больше не будем ссориться! Пожалуйста!
И видя, как фронтовик – ветеран униженно просит о снисхождении, главврач утвердительно кивает головой, замечая при этом:
- Но если я увижу, услышу, или узнаю хоть намек….
- Ни – ни! Ни в коем случае! – и бывший фронтовой офицер, униженно кланяясь и глупо улыбаясь, покинул кабинет главврача дома престарелых.
Выйдя в коридор и кивнув вопросительно глядящему на него Ивану Петровичу, он, снисходительно, словно по барски, похлопал того по плечу и кивнул:
- Ну, все в ажуре! Я договорился! Опять будем жить вместе! Но с тебя причитается!
- Да я, Васильич! Да за мной не заржавеет! Молодец ты все-таки, пробивной!
- Фронтовик! Нам отказа нет! – и гордо шагая вперед, он начал напевать: - «С боем взяли город Брест…»
- Фронтовик! – пробурчал вслед Иван Петрович, - Можно подумать, я в Ташкенте отсиживался!
Эпилог
Еще не один раз повторялась эта история, пока Ивана Васильевича не призвала его супруга.
Иван Петрович, закаленный невзгодами и ударами судьбы, этот удар уже не пережил. Да и жить больше не было никакого смысла. Его постоянный враг и оппонент в спорах, но, как ни странно, приятель по жизни, еще как-то держал старика на этом свете. С его уходом, жизнь для Ивана Петровича окончательно потеряла смысл, и уже следующий День Победы прошел в этом доме престарелых тихо, без происшествий и приключений.
