В память о знаменитом русском художнике мы публикуем исследование историка и искусствоведа Романа Багдасарова, написанное десять лет назад, к шестидесятилетию со дня рождения Васильева, но с тех пор совсем не потерявшее ни актуальности, ни глубины
НОВЫЙ ГЕРОЙ
Если задаться вопросом, кто за истекшие четверть века воплощал основные идеи русской национальной культуры, на память приходит в первую очередь Константин Васильев (1942–1976). "Нечасто в истории России духовными лидерами становились не философы и писатели, а живописцы. Нечасто кисть художника так волновала русского человека", — справедливо замечает Анатолий Доронин, директор Музея творчества К. Васильева и автор первой монографии о нем, которая увидела свет в этом году.
Так уж повелось, что безвременный уход художника дает серьезное преимущество при его "канонизации" в народном сознании. Этот стереотип, как бы к нему ни относиться, предопределил тот факт, что именно творчество Васильева, а, скажем, не Глазунова или скульптора Федора Викулова, сыграло решающую роль в этнической идентификации русских после падения идеологии коммунизма и распада Союза. Была на то и более веская причина.
Ангажированное искусство еще не успело переварить к середине 80-х годов васильевского Героя, который отличался вызывающим свободолюбием. Благодаря этому образы Васильева, пройдя сквозь идейный водораздел, стали мощным "историческим заклинанием" (термин С.М. Червонной), не растворившимся затем в кислоте перестроечного нигилизма. Их надвременная мифологичность обращена к интуитивно ощущаемой европейской архаике, где былины киевского цикла смыкаются с легендами о короле Артуре и скандинавскими сагами. В этом плане Константин Васильев — кость от кости и плоть от плоти русского модерна, символизма и мифотворчества В.М. Васнецова, И.А. Билибина. Через монументальные постановки Корина и Дейнеки образы богатырей обретают титаническую пластику Сикстинской капеллы, что порождает не столько душевные, сколько религиозно-духовные ассоциации.
ЯЗЫЧЕСТВО ИЛИ ХРИСТИАНСТВО?
Соблазн вписать Константина Васильева в субкультуру неоязычества крепнет год от года. Представители "этнической религии славян" апеллируют к образам художника как к высшему авторитету. И это объяснимо. Художественный язык Васильева наиболее убедительно актуализует былинно-эпический мир Древней Руси. Остальные живописцы 60--80-х годов, разрабатывавшие славянскую архаику, во многом ему уступают. Но является ли русский эпос языческим?
На "язычестве" русских былин любил настаивать покойный академик Б.А. Рыбаков. Он даже строил на сем целые теории, которые излагал в объемистых трудах. В советское время за распространение Библии и христианской литературы давали срок, но почему-то никто не мешал директору Института археологии заниматься настоящей пропагандой язычества. После перестройки у Б.А. Рыбакова появилось множество эпигонов, часто не обремененных даже историческим образованием и превративших его теории в настоящие догмы для неоязыческой паствы. Правда, многие из этих догм, в частности о языческом содержании эпической поэзии, вызывают серьезные возражения.
Начать с того, что дошедший до нас былинный корпус несет явный отпечаток христианского мировоззрения. Главными хранителями и распространителями эпоса были калики перехожие (их часами слушал тот же Пушкин на крыльце своей приходской церкви рядом с Михайловским). Братство бродячих рапсодов не имеет никакого отношения к язычеству. Прозвище "калика" происходит от "калиг" — ритуальной обуви паломников. Оно давалось тем, кто совершил пешее путешествие к святыням христианского Востока. Поклонившийся им получал от Бога "великое прощение" за свои грехи. Песни паломников были платой за ночлег и пропитание, которые давались им христианами. Кстати, калики хорошо нарисованы в былине об исцелении Ильи Муромца. Репертуар каличьих песен не был произвольным, а дополнялся и обновлялся духовными авторитетами. В XIV веке паломническое движение возглавил архиепископ Великого Новгорода Василий, совершивший длительное путешествие и стяжавший соответствующее прозвище Калика. Скорее всего, именно при нем произошло упорядочение богатырского цикла песен, который с тех пор мало менялся.
Русские былины трактуют извечные вопросы бытия с позиций христианской нравственности. При желании там, естественно, можно найти и дохристианский пласт, но отводить ему ведущее место это все равно, что считать языческим Евангелие, так как оно написано теми же буквами, что гимны Зевсу и Афродите…
Как отмечают православные психологи М. Воловикова и А. Трофимов, былины запечатлевали в детском возрасте "образ безусловно правильных личностных выборов". Надо полагать, что, когда создавались былины, христианство было усвоено далеко не всеми взрослыми, поэтому былины и носили предуготовительный к восприятию истины православия, можно сказать катехизаторский, характер.
В годы творчества К. Васильева религиозная живопись запрещалась, но никто не мешал иллюстрировать эпическую поэзию. "Русь былинная" специально писалась для тиражирования на открытках, а следовательно, должна была пройти дополнительную цензуру. Этим объясняется минимум христианской атрибутики, который введен туда Васильевым. Зато на историческом полотне "Князь Игорь" на груди главного героя тщательно прописан наперсный крест.
У Константина Васильева с избытком хватает прямых обращений к жанру христианской картины. Символическая графика "Голгофы" лаконично совмещает главнейшие знамения этого события: три восьмиконечных креста, срастающиеся в один, "краниево место" допотопного праотца Адама, "венец от терний" и разодранную завесу (Мф 27:51). Исполненное маслом "Вознесение" (1964) предвосхищает ранний провоторовский цикл (1980–1981), посвященный Страстям Христовым. Спаситель Васильева — тема специального исследования. Многие произведения этой серии утеряны. Другие (как, например, "Христос, изгоняющий торговцев из храма") до сих пор не известны широкой публике. Такое положение связано с тем, что для популяризаторов творческого наследия Васильева прежде всего было важно отстоять его от обвинений в "слащавости", "надуманности", "дилетантизме" и т. п. Попытки осмысливать картины живописца с православной точки зрения стали предприниматься совсем недавно.
СВЯТОРУССКИЙ ЛАНДШАФТ
Между тем Константин Васильев был глубоко религиозной натурой, что сквозит даже в его пейзажах, где часто возникают традиционные кресты для поклонения, предваряющие въезд в марийскую деревню или высящиеся на распутье в широком поле. Чтобы вынести о пейзажах Васильева правильное суждение, необходимо учитывать фундаментальное различие между западноевропейским и славянским отношением к ландшафту. Если для средневекового Запада была характерна жесткая урбанизация среды, нивелировка местности, то на Востоке преобладал, как мы сейчас бы выразились, "экологический" подход: дома, церкви, посады и целые города изящно встраивались в естественную природную нишу, а сама она осмыслялась в соответствии с сакральными архетипами земного Рая и Небесного Иерусалима. Парковое искусство было не востребовано до Петра потому, что не существовало агрессивной городской среды. Даже в Москве XVII столетия перед жилыми домами были повсюду разбиты небольшие "райки", не говоря о Большом Государевом саде в Замоскворечье.
Историзованные пейзажи Васильева пронизывает онтологическая слитность высокого человеческого духа и преображенной его присутствием природы. "Северная легенда", "Свияжск", "Лесная готика" — это живописная поэма о Святой Руси, для которой художник второй половины XX века отыскал незатертые краски и никем еще не открытые композиционные ходы. Подлинным шедевром являются "Гуси-лебеди", навеянные оперой Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". Этические ценности чистоты, целомудрия, сострадания, благочестия и проницательности, присущие русскому православию, образуют эмоциональный настрой таких известнейших произведений Константина Васильева, как "У чужого окна", "Старец", "Ожидание", "Северный орел"…
ДУХОВНОЕ СХОДСТВО
Ключевой фигурой в постижении национального характера для Васильева стал крупнейший русский мыслитель XIX века Ф.М. Достоевский. Диалог с Достоевским длился всю сознательную жизнь художника, который наизусть помнил целые страницы его романов, этой "Библии русской души". Особенно близка была Васильеву идея искупительной жертвы, разрушающей самые опоры, на которых зиждится злое начало в человеке. Он неоднократно обращается к образу писателя и тематике его произведений, пока не создает последний портрет 1976 года. Эта работа словно подводит итог размышлениям русской интеллигенции о своем величайшем пророке.
В отличие от увязнувшего в религиозном инфантилизме Л.Н. Толстого Достоевский осознавал не только правду отдельной личности, но и правду человеческих макроструктур: Рода, Этноса, Империи. Достоевский Васильева — это зримое воплощение пророчества писателя о тотальном индивидууме, "всечеловеке". Именно поэтому художник наделил портрет Достоевского собственными чертами, а на автопортрете того же года тонко подчеркнул свое внешнее сходство с писателем.
Несмотря на незавершенность, "Портрет Достоевского" оставил глубокий след в истории русской живописи, оказал решающее воздействие на более позднюю трактовку Достоевского о. Стефаном (Линицким), а затем И.С. Глазуновым.
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА
Цикл, посвященный победе в Великой Отечественной войне, является одним из наиболее впечатляющих откровений Константина Васильева. Странно и без сомнения промыслительно, что тяжелейшее в жизни народа испытание так и не смогла по-настоящему воспеть армия "работников искусства", прикормленная партией. А вот никому в ту пору неведомый, даже не состоявший в Союзе художников живописец из Зеленодольска создал произведения, одномасштабные с панорамами "Войны и мира" и "Тихого Дона". Пожалуй, только Васильеву за все время, истекшее со дня Победы, удалось окинуть вторую мировую с позиций тысячелетней русской культуры. Миф Константина Васильева о Великом Противостоянии ошеломляет каждого, кто впервые сталкивается с ним.
"Все эти пять лет, что земля, на которой живет человек, дрожит и разверзается под нашими ногами, в нас просыпается сознание того, что мы стали объектом игры таких энергий, которые в миллионы раз превосходят возможности нашей индивидуальной свободы", - писал Э. Юнгер, летописец глобальных катастроф ушедшего века. Можно без преувеличения констатировать, что в батальной тематике Васильев достигает этого возвышения над личным во имя вселенского. Что есть, с точки зрения хрупкого индивидуального существования, война, как не постоянная угроза уничтожения? Но в таком случае нет ни патриотизма, ни общенационального единения, ни, тем паче, интернационализма.
Константин Васильев выступает защитником этнического и национального типа на суде, где от имени "индивидуума" произносятся обвинительные речи. Национальный тип, доказывает своими картинами художник, не унижает личность, а, наоборот, пробуждает дремлющий в ней духовный потенциал. Поэтому лица марширующих солдат на "Прощании славянки" и "Параде 41-го" так приковывают к себе зрителя. Близость смерти заставляет человека сделать решительный выбор между "тварью дрожащей" и осознанной жертвой во имя Отечества. Но добровольная жертва немыслима без вдохновения. Чудовищная воронка войны втягивает стальные армады, обнажая невместимую обыденным рассудком мистерию. И предназначение художника, поднявшегося до этого уровня обобщения, — протянуть универсальную вертикаль, соединить жизнь каждого с превосходящим его волю Божественным Промыслом.
"Нашествие" Васильева потому стало в свое время откровением не для одной только молодежи, но и для ветеранов войны, узнавших в нем нечто такое, что десятилетиями подспудно вызревало в русском искусстве и наконец обрело законченное выражение. Мастер долго вынашивал замысел этой картины и вначале планировал изобразить многофигурное аллегорическое сражение между славянами и тевтонами. Однако в какой-то неуловимый момент сюжет совершенно изменился, достигнув предельной простоты, которая настолько убедительна, что само сердце подсказывает: это и есть истина.
На холсте поляризованы два начала. С одной стороны железо: чеканящие шаг фаланги легионеров третьего рейха, с другой — камень: разрушенный остов Успенского собора Киево-Печерской лавры с ликами угодников Божиих. Хор святых неслышно для нас, но строго и сосредоточенно славословит Вседержителя. Это и впрямь "столкновение цивилизаций": коса земной силы упирается в небесную твердыню. Поражение захватчиков неминуемо, даже если их колонны закроют весь горизонт...
ДВЕ ЧАШИ ВЕСОВ
Шестидесятилетие Васильева — хороший повод взглянуть на его работы с новых позиций и подвести некоторые итоги. На одной чаше весов — феномен поистине всенародной любви к картинам Васильева (а он, судя по многочисленным отзывам, остающимся после выставок, близок не только русским, но и татарам, и марийцам, и другим россиянам). На другой чаше — единодушное (редкий случай!) неприятие творчества Васильева официальной художественной элитой, что служит наглядной иллюстрацией современного российского культурного процесса. Как ни странно, сегодня любой художник, добивающийся популярности у широких слоев населения, сразу перестает существовать для мэтров Академии художеств и искусствоведческого истеблишмента. Одна и та же схема повторяется со столь разными Ильей Глазуновым, Александром Шиловым, Александром Исачевым, Владиславом Провоторовым, Никасом Сафроновым, а в последние годы — с Михаилом Сатаровым. Только судьба Васильева поистине трагична, ибо его славу опередила смерть.
Обращаясь к творчеству Константина Васильева, надо воздать должное подвигу этого художника, создававшего свои произведения в полной безвестности, в надежде лишь на того Высшего Автора, который диктовал ему замыслы и направлял его руку.
Первая публикация аналитический журнал "Русский предприниматель"
