Говорить о Чистом в наше грязное время — значит, попадать под подозрение. Чистое — следствие грязного и одновременно его причина. Чистое искусство — оптика антропологической перспективы. Константин Коровин — идеальный русский художник, наследник тысячелетнего царства, свидетель вечной русской весны. Первый русский импрессионист, минималист и величайший из колористов. Так и хочется написать эту рецензию, как картину, написать "под Коровина" — в перекличках, ритмах и рифмах, в контрастах, в цвете, тоне и колорите, в которых, как и в его полотнах, по-прежнему бы светилась "истина бытия". Вот он — всеобщий баловень и любимец, в белой артистичной рубашке, спешит за кулисы "Частной оперы", молоденькие хористки, смех, комплименты, флирт, бутылка вина, возвышается радостный Мамонтов, рядом мрачноватый (для контраста) Серов, мистический улыбается Врубель, хлопок, заискрилось шампанское, блестят откуда ни возьмись бокалы, и медовый, густой, как колокольный звон, раздается малиновый голос Шаляпина — "Ко-о-стень-ке до-о-олги-и-е ле-е-та-а!.."
И ты спешишь в Третьяковскую галерею, Крымский мост, голубое небо, веселые блики Москва-реки. И по-прежнему празднует сирень день его рождения.
Он говорил о витаминах цвета, о счастье созерцать, "Созерцать — вот жизнь". Он обожал Пушкинские строки "Люблю ваш сумрак неизвестный и ваши тайные цветы". Он смеялся над передвижниками: "Тона, тона правдивей и трезвей — они содержание. Надо сюжет искать для тона". А вот в одном из писем: "Боже, как надоела политика!" Или еще: "Ищу в живописи иллюзию". И — "Никогда никому никакого поучения, никакой тенденции"… Константин Коровин был одним из последних аристократов русского искусства. Он не любил машины. "Вол работает двадцать часов, но он не художник. Художник думает все время и работает час в достижение, а потому я хочу сказать, что одна работа не делает еще артиста". И писал по вдохновению, когда хочется. Константин Коровин — адепт чистого искусства, "живописи для живописи", и как художник он был асоциален в том высшем смысле, который роднит искусство и метафизику. Его интересовало чистое, первичное, "витамины"…
"Рыбы, вино и фрукты" — название, это натюрморт, тысяча девятьсот шестнадцатый год. Хайдеггеровское бытие и никаких сущностей. То, что изображено на картине, и есть ее смысл, как сказал бы Витгенштейн. Константин Коровин учит видеть. Мир — игра света и цвета. Так оживает плоть, так она становится зримой. Стать, как эти рыбы, вино и фрукты. Коровин — маг. "Поэт — тот, кто вдохновляет, а не вдохновляется" (Элюар). В его мастерской было много бумажных цветов: он скупал охапками бумажные розы на вербных базарах, писал при электрическом свете, оживлял… Но прежде всего, конечно, — живое. Спаситель радости, иллюминат праздника жизни, воздушный консерватор (и композитор) цвета, вечный русский импрессионист. А может быть, даже и "импрессионист до импрессионистов". Конечно, открытие принадлежит французам, но Коровин как бы обращает найденную перспективу и от впечатления ищет шаг к метафизике. Посмотрим на "Парижское кафе" (1895) или "Бульвар Капуцинок" (1911). У французов — Моне, Писсаро — прежде всего атмосфера, у Коровина — структура, композиция, цвет. Через цвет он идет глубже, к основам. Он не размывает контур, он сохраняет. Мазок плотный, разухабистый, русский, а не мелкий, дробящий, лишь бы сохранить состояние, дрожание воздуха. Коровин проявляет не столько поверхность, сколько глубину мира, показывает его, как перекличку красок, тонов и полутонов, света и тени, показывает именно мир. Его впечатления метафизичны. В цвете Коровину нет равных среди французов, его секрет — колорит. Мир — сцена, всю жизнь художник работал и как декоратор, структура и сюжет, найденные через тон, — следствие практики, а не кропотливого изучения Гогена. Конечно, я не против французов, Франция — родина "чистого искусства", Коровин французов обожал. Речь о своеобразии художника.
Константин Коровин красив. Константин Коровин видит красиво. Вот его "Парижское кафе. Утро. 1890-е". О чем разговор там, в углу? Может быть, посетители жалуются или сплетничают, обсуждают политические новости? Да, неважно. Для художника они остаются "на поверхности", "в глубине" цвета и света, их позы вписаны в общий ритм, они найдены на своем месте в композиции целого, в перекличке с пустыми стульями, крышей кафе, загадочными растениями в кадках на переднем плане, а вот лица совсем не важны, психологическое не важно. Да и что там, в психологическом, кроме хорошо спрятанного невроза? Сцена мира важнее, потому что она эстетична. Красота — она царит надо всем в перекличке метафизических форм; все прочее, как говорил Верлен, литература… Поразительно, как Коровин замораживает впечатление от простых вещей в это сложное, взрывающееся время. Машины распинают мир, в борьбу вступают сновидения, Бор разрывает непрерывное, Гейзенберг возводит принцип неопределенности в канон, Первая мировая, все рушит Октябрьская революция. И модерн откликается: Пикассо разваливает реальность на кубы, Дали ужасает фантасмагориями, еще немного, и Малевич выделит черный квадрат. А Константин Коровин по-прежнему принадлежит вечности. "Сирень" (1915) — о как светятся два лимона под вазами! "Вино и фрукты" (1915) — как хочется взять. Его натюрморты по-прежнему священны, как у Кальфа, хоть с тех времен прошло почти триста лет. Вот две молодые женщины у открытого окна, выхвачены "салатовым" светом, смеются, и словно бы превращены в два радостных цветка, и вот уже все предметы в комнате приобретают смысл — "Портрет дочерей Шаляпина" (1916). Или "Терраса" (1915) — странное, "слегка большое сухое" пространство, и женщины, как двойники, женщины-ангелы, а за окном влажная "синяя" ночь. Коровин остается на пороге, дозволено трепетать только свету и цвету, художник не дегуманизирует сюжет, не нагружает символикой, не разрушает, мир по-прежнему проступает из красок, мир — есть. Новаторская форма словно бы охраняет архаичный сюжет. Что же это за странный гений? Вот, что пишет о художнике в своих воспоминаниях Михаил Нестеров: "Всё в нем жило, копошилось, цвело и процветало. Костя был тип художника, неотразимо действующего на воображение, он "влюблял" в себя направо и налево..." Многие отмечали его веселость, бурлеск, блистательность и остроумие. Но немногие знали о его депрессиях. Он тщательно скрывал самоубийство отца, неудачный брак, непонимание жены, первый ребенок умер в младенчестве, второй попал под трамвай и навсегда остался инвалидом (ему отрезало ноги), советская власть отняла у Коровина всё: квартиру, построенное на свои деньги имение, дачу в Крыму. Его искусство клеймили как декадентское, его травили Маяковский и Штеренберг. Почти все декорации — четырнадцать лет работы — сгорели при пожаре театра. В двадцать третьем он вынужден был эмигрировать. "То, что предстало моим глазам, потрясло, — пишет посетившая его в 1932 году в Париже Ирина Шаляпина. — Я не могла представить, что так может жить один из лучших наших художников. Сырая комната, в углу кровать, задернутая пологом, несколько стульев". Коровин рано похоронил всех своих лучших друзей: Левитана, Серова, Врубеля, — когда ему еще не было и пятидесяти. Разошелся с единственным из оставшихся — с Шаляпиным. "Позднее часто я думал: "Почему все эти страдания, зачем они, когда такое небо, солнце, зелень лугов, цветы, когда бульвары, кафе, куаферы, наряды?"
Но он странным образом был востребован русской культурой, несмотря на социальные потрясения и распад классической картины мира. Смог "не поддаться", несмотря на все разрушения, идущие извне и изнутри. Его искусство по-своему религиозно, в каком-то чистом (и не только искусства для искусства) смысле. Ведь он напоминает человеку о том священном, что существует от века до любой религии, — есть жизнь.
Сегодня мы претерпеваем новый сдвиг. В начале ХХ века — модернистский распад. Сегодня — фальсификация осколков. Все знаки сорваны со своих мест. Все границы пересечены. Все ценности превращаются в крошево, из которого лепятся симулякры. Энергия распада преломляется и рассеивается в энтропийной постмодернистской среде. И опять надвигаются социальные потрясения. Жизни почти уже не осталось. Мы заняты бесконечной критикой реальности, мы вписаны намертво в социальный контекст, мы разучились жить, спешим и корчимся в пустоте, а свой невроз принимаем за признак жизненности. Но нас просят остановиться. Искусство нас просит остановиться. И эта выставка — знак. Живопись Константина Коровина позволяет вновь поднять разговор о русской форме, о русском стиле, о русском искусстве, понимаемом, прежде всего, как пространство, свободное от внешних социологических смыслов, в котором форма структурирует себя сама, согласно только своим метафизическим законам — неважно, говорим ли мы о цвете, звуке или слове. Живопись Константина Коровина позволяет нам сегодня снова заговорить об "искусстве для искусства", которое в нашу перегруженную социальностью эпоху все больше стоит понимать как "новый русский нигилизм". Если нас не спасает этика, нас спасет эстетика. "Стиль выше истины, поскольку несет в себе оправдание существования" (Бенн).
