«Будущее русской поэзии связано с будущим русского народа».
* * *
Слушай, выпьем вина! Это море мудрей наших бед.
Посидим на камнях, побросаем медузам монетки.
Может, именно здесь начинается тот самый свет
В белой пене дождя, шуме волн и под ругань соседки.
Мы научимся жить, будто время уже истекло,
Будто ангелы к нам забредают по-свойски на ужин,
И мы вместе сидим и глядимся в живое стекло,
Где шевелятся звезды внутри и сияют снаружи.
В этой толще воды — столько судеб, надежд, голосов,
Что становится страшно, когда зачерпнешь их рукою!
Будто вечности гулкой вращается здесь колесо,
В белых брызгах дробясь и неся в измеренье другое.
…Почему ты не спишь? Этой сказке не будет конца.
Обними меня крепче, прижмись — и откроется море:
В белых космах волос и суровых морщинах лица,
Острых скулах валов и с извечной тревогой во взоре.
— У каждого приезжего, в том числе и у вас, есть свой образ Алтая. О чем думалось, когда собирали чемоданы?
— Прежде всего, я вспомнил о Катуни — реке, на которой снимались «Печки-лавочки». Об Алтае горном и Алтае равнинном, запечатленном на великих кинолентах прошлого… Мне очень хотелось побывать у Василия Макаровича, поклониться ему. Думаю, что каждый гость этих мест клянется в любви и верности Шукшину, ныряет в глубины памяти и выдает длинные или короткие цитаты из книг вашего прославленного земляка. Я трепетно отношусь к Шукшину, считаю его большим нравственным авторитетом, примером — даже не с точки зрения литературы, не с точки зрения
кинематографа, а с поведенческой точки зрения. Об этом можно говорить долго, приводить примеры, цитировать разных мемуаристов…
— Кто был для вас «воздухом» в поэзии в юные годы, и кто остался небожителем по сей день?
— Я приехал поступать в Литературный институт из города Орла, сама атмосфера которого насыщена именами Тургенева, Тютчева, Фета, Бунина… Но хорошо помню, что у меня в рюкзаке (почему-то) лежало всего две книги: «Творения» Хлебникова и проза Юрия Павловича Казакова. Хотя Хлебников никогда не был моим кумиром. Наиболее близким же мне поэтом был Блок. Эта любовь не ослабевает. Конечно, сейчас список поэтов удлинился — в разные периоды жизни нужны разные чувства, настроения, но в целом я верен Блоку.
— Судя по стихам, вы сторонник классической поэтики, традиционного письма. Это происходит интуитивно — выбор просодии, метрики — или вы сознательно пестуете «классическую розу»?
— Эту фразу приписывают Черчиллю, хотя я встречал ее в записках
Пушкина… «Кто в юности не был революционером, а к тридцати годам не стал консерватором, тот или дурак, или подлец». Конечно, в юности я перепробовал разные метры, и вычурные образы мелькали в моих стихах... Воображение поражали стихи Вознесенского и Кузнецова. Они увлекали, захватывали, а потом оказывалось, что тихое, спокойное стихотворение Рубцова, без кричащих образов — более глубоко и четко…
— Современная поэтика — это оковы или катализатор творчества, своеобразный трамплин? Вот эти стихи без точек, без заглавных букв, бродскизм, стихопроза, длинная строка…
— Есть примеры, когда этот эксперимент удается. В 90-е годы все бросились писать под Бродского, абсолютно все. Из журнала в журнал, с выступления на выступление кочевали восемнадцати-, двадцатилетние «увядающие» юноши и девушки, изнывающие в глубоком пессимизме…
Бродский — один. К нему можно относиться по-разному, но многое ему удалось — и именно на русском языке (потому что когда он пытался писать на английском, американские студенты искренне недоумевали — это действительно большой поэт?). Именно стихи, написанные в собственной, незаемной интонации, этим «бродским» метром и останутся... Есть (точнее были) удачные вещи у Алексея Цветкова, Льва Лосева... А в целом — это мода. Вот аналогия: в отутюженных брюках, строго одетым ходить немодно. А в какойнибудь вязаной шапочке, майке, болтающейся до колен, — самое то…
— Вы много занимаетесь литературной критикой. За последние, постперестроечные годы, у нас было много кумиров на час. Было возрождение авангардистских практик, потом царил постмодернизм, мелькнули и пропали «новый сентиментализм», «новая искренность», новый реализм и другие несметные течения. Что же из всего этого разнообразия было и осталось жизнеспособным?
— Течений возникало так много… Они манифестировали себя, потом тихо умирали. Это создавало какую-то видимость литературной жизни, но — по плодам же судят! Наиболее раскрученный проект — новый реализм. Но он держится только на паре-тройке молодых хороших критиков, которые его раскручивают. Пожалуй, самый талантливый представитель — Захар Прилепин, но он и без нового реализма может преспокойно существовать, и быть самодостаточным... А вообще-то реалистическое мироощущение свойственно русской цивилизации. И в новых исторических условиях его неизменно пытаются обновить. К слову, впервые полемика о новом реализме возникла в России в конце ХIX века, возобновлялась в начале ХХ века. Тем не менее, не обремененные излишней образованностью, но чрезвычайно деятельные молодые литераторы сегодня считают, что это их открытие…
— Хоронят сейчас русскую поэзию все кому не лень, могильщики не переводятся. Каким вы видите будущее русской литературы?
— Есть старая максима — о промыслительном двуединстве древнерусского понятия «язык». По-древнерусски язык это и сам народ, и — инструмент общения народа. Они друг без друга не живут. Поэтому язык — понятие нравственное. Когда народ истаивает, то язык, его нравственное наполнение, как шагреневая кожа, скукоживается. В современной русской прозе мы видим упадок — это ни для кого не секрет. Читаешь современного автора (за редкими исключениями) — будто читаешь инструкцию к пылесосу. Так вот: будущее русской поэзии связано с будущим русского народа. Будет народ жить, развиваться, сбросит он иго враждебного эксперимента, — тогда и с русской поэзией ничего не случится. Ну а в самом крайнем случае — после нас останется великая русская литература, как осталась великая культура древних греков. Ее уже никто не отменит! Поль Валери сказал: «История знает только три великих культурных периода: Древняя Греция, Возрождение и Русский ХIX век». Мы спокойно можем добавить к нему и Век двадцатый.
В этом смысле — я оптимист.
Беседовал Константин ГРИШИН.
