Со скульптором Дмитрием Филипповичем Цаплиным я познакомился незадолго до его смерти. Он принял меня в своей квартире на улице Горького. Я показывал ему свои рисунки, свои неумелые, наивные акварели. Он оценил их довольно скептически. Разговоры наши были душевные, откровенные. Он относился ко мне, молодому человеку, серьёзно, не вдавался в воспоминания и поучения, а слушал меня, интересовался, чем живёт современная молодёжь.
У него было хорошее лицо: сухощавое, простое лицо саратовского крестьянина, большой голый череп и очень внимательные, зоркие глаза, какие бывают у стрелков, землемеров или геометров. Разговаривая с ним, я чувствовал, что он несёт в себе то великое уходящее время, когда молодая революционная страна демонстрировала новое искусство, новый, космический взгляд на мир. Когда я вижу конструктивистские мельниковские рабочие клубы или гаражи, эти шедевры русского конструктивизма, я думаю о Цаплине. Когда я смотрю на «Купание красного коня» Петрова-Водкина, на его Мадонн, на его «Смерь комиссара», я думаю о Дмитрии Цаплине. Когда я читаю Платонова, его «Одухотворённых людей», его таинственные слова, которые он складывает в таинственные фразы, облекая этими фразами таинственные смыслы, я думаю о Цаплине. Когда я слушаю музыку Прокофьева – и ту, что играет симфонический оркестр в консерватории, и ту, которая звучит в фильме Эйзенштейна «Александр Невский» — я думаю о Цаплине. Когда я читаю стихи Велимира Хлебникова о будетлянах — людях будущего, я думаю о Цаплине. Он был из их великой плеяды. И я счастлив, что через него я прикоснулся к восхитительному времени русского авангарда, русского космизма.
Его молодость прошла в ту пору, когда таланты, окроплённые священной водой революции, возникали повсюду. И каждый человек был талантлив. И он, крестьянский сын, поразил своих саратовских земляков скульптурами, которые мгновенно принесли ему славу – сначала в Саратове, а потом и в Москве.
Луначарский, умевший ценить прекрасное, отправил Цаплина за границу, чтобы тот познакомился с мировой скульптурой. И Дмитрий Филиппович поехал сначала в Париж, а потом в Испанию: в Каталонию, а затем на Мальорку. И там имел громадный успех. Прекрасны и загадочны были его работы испанского периода, когда он ходил по берегу моря, смотрел на камни: серые, стальные, коричневые, красные, а потом из этих камней создавал небольшие скульптуры животных, извлекал таинственные, притаившиеся в этих камнях существа. Его работы напоминали работы молодого первобытного человечества, которое одухотворяло окружавшую его природу: дерево, глину, камень… Эти магические скульптуры имели огромный успех на выставке, за них готовы были платить колоссальные деньги. Но Цаплин не продал ни одной из них и вернулся с ними в Россию. Здесь почти все они исчезли после смерти Цаплина, когда нуждающаяся родня продала их в частные руки. И где-то в безвестных коллекциях находится этот восхитительный цаплинский каменно-животный мир.
Он водил меня в свою мастерскую, которая помещалась подле ГУМа, где в старые времена были купеческие склады, лабазы, подвалы. В одном из таких полуподвалов стояли цаплинские, вырезанные из дерева, из камня или из мрамора, прекрасные женщины или русские простолюдины: грузчики, пахари. Среди них я запомнил восхитительную скульптуру, именуемую «Космос», где выточенный из дерева, скользящий, словно стеклянный, человек, поднял вверх руки, сложив их, как это делают ныряльщики, и нырял в космос, нырял в эту божественную бесконечность, как нырял сам Цаплин. И когда я смотрю на скульптуру Гагарина, возвышающуюся на площади его имени, я понимаю, что это повторяется цаплинский прыжок в небеса.
Я посетил его квартиру на улице Горького, когда Цаплин был уже мёртв, лежал на кровати, накрытый простынёй. Глаза его были закрыты тяжёлыми веками. Лоб был белый, словно из камня. Мы сидели в соседней комнате, говорили о литературе, читали стихи, говорили и о чём-то житейском, простом, обыденном, ни на минуту не забывая, что там, за стеной, рядом с нами лежит великий покойник, и с ним упокоилось грандиозное русское время.
После смерти Цаплина я бывал в его мастерской. Меня поразили его скульптуры Ленина, выточенные из дерева, из огромных дубовых плах. Это был не тот Ленин, какого мы видим на площадях перед административными зданиями. Его Ленин напоминал мне другого — Ленина, нарисованного Рерихом: когда из-за тибетских гор в суровой дымке поднимается таинственное светило. Вглядываясь в него, ты узнаёшь в этом светиле Владимира Ленина, который словно выплывает из-за гор, родившись где-то далеко в мироздании.
В мастерскую Цаплина приходили известные художники, писатели, критики. Там я видел Лилю Брик — маленькую, сухую, рыжеволосую, которая пришла сюда, может быть, для того, чтобы вдохнуть исчезнувшее время, в которое она царила, сводила с ума Маяковского.
Цаплин, вернувшись на Родину, не изведал счастья творца, ему не давали хода. Его эстетика была чужда, царили другие скульпторы, создавались другие памятники другим вождям и кумирам. И Цаплин жил, окружённый молчанием официальной эстетики, хотя дом его постоянно был полон молодёжи.
Я служил своему времени, путешествовал по миру, видел стреляющие, охваченные огнём страны, писал романы. Однажды, вернувшись в Москву, я захотел побывать в цаплинской мастерской. Меня повели туда знакомые поздней ночью — всё в тот же соседствующий с Кремлём купеческий полуподвал. Мы сидели в полутьме, и меня поразил ровный шелест и шорох, который раздавался вокруг. Я не сразу понял, что это шуршат жучки-короеды, поедающие цаплинские скульптуры, выедая у них глаза, губы, сердце.
Изредка среди этого шороха и тайного скрипа вдруг раздавались удары кремлёвских курантов, которые отсчитывали неумолимое время — время, которое сметает народы, которое предаёт забвению имена великих художников, уничтожает великие книги и храмы.
Сегодня русское искусство, словно опомнилось, вспомнило о Цаплине, кинулось разыскивать его оставшиеся скульптуры. Найдено немногое. Но поиски продолжаются.
А я всё вижу это упорное крестьянское, со взглядом землемера, лицо, которое вплыло в русскую культуру в то революционное космическое время.
