Он вернулся домой растерзанный, промокший, в измызганных брюках, чувствуя, как горит в плече ссадина от дубинки.
Жена взглянула на него тоскующими глазами. Ни о чём не спросила, принимала промокшую одежду. Снова, как и вчера, он лежал в горячей ванной, закрыв глаза. Минувший день катил на него свои зрелища, и каждое было, как вмятина. Крышка люка с заводским клеймом "Серп и Молот". Станции метро с витражами и золотыми мозаиками. Анпилов, как разноцветный висящий шар. Белые шлемы в чёрной толпе. И тот синеглазый омоновец, что замахнулся и замер, увидев пистолет.
Горячая ванна не согрела его. Он прошёл на кухню, налил в стакан водку и выпил. Жена молча смотрела тоскующими глазами.
Водка не помогла. Хотелось лечь, укрыться с головой, заслониться от видений. Крышка люка и синий язык автогена. Дед, вошедший в вагон, насмешливо на него посмотрел. Железный кунг, и Анпилов, висящий в небе, как шар. Белые шлемы, как куриные яйца. Синеглазый омоновец, занёсший дубинку и забывший её опустить.
Вошла жена, тихая, неуверенная, встала у изголовья.
— Витя, — сказала она.
Куравлёв не ответил.
— Витя, слышишь меня?
— Слышу, — он тяготился её приходом, не желал объяснений.
— Витя, я хотела тебе сказать, — она замолчала. Закусив губу, смотрела в окно, где в дожде горел перекрёсток. Её лицо постарело, щёки обвисли, под глазами круги, на лбу печальная складка. Куравлёву стало больно. Захотелось прижать к себе её голову, целовать поседевшие волосы.
— Витя, я собиралась тебе сказать. Дай мне развод. Я уйду в монастырь.
— Что за вздор! — он вскочил с дивана. Его бил озноб.
— Выслушай меня спокойно. Дети выросли. Я им не нужна. Они живут своей жизнью, и я им только помеха. У тебя своя жизнь, для меня закрытая. Ты пропадаешь целыми днями. Возвращаешься домой избитый, растерзанный, я тебя раздражаю расспросами. Должно быть, есть женщина, с которой ты делишься переживаниями. Она понимает тебя, она живёт той же жизнью. А я устала. Я вам помеха. Я говорила с отцом Владимиром. О том, что хочу в монастырь. Он благословил. Сказал, что и в монастыре я стану о вас молиться. Моя молитва будет крепче, чище. В монастыре я нужнее, чем здесь.
— Перестань! Эти попы тебя обложили. Очнись!
— Ещё я хотела сказать, Витя. Я была у врача. Кажется, я больна. Очень больна. Мне предстоят страдания, предстоят мучения. Не хочу, чтобы вы их видели. В монастыре мне будет легче.
Куравлёв, несчастный, не имея слов, смотрел на жену. Ужасался неумолимости, с какой проносится жизнь, уносит всё дальше от счастливых дней, когда Вера, чудесная в своём материнстве, прижимала к груди новорождённого. Вся светилась, была прекрасна в своём озарении. И он так любил её.
Куравлёв обнял Веру, поцеловал тёплый лоб, прижал к себе её покорную голову.
— Милая моя, любимая. Ты подожди. Всё образуется. Всё уладится. Мы уедем с тобой на Белое море. И будет синева, чёрные лодки, красный, плывущий в море олень, в сетях бьются рыбины, сияющие, как зеркала, и старухи в домотканых сарафанах поют о корабельщиках, конях и орлах. И мы с тобой будем счастливы.
Она тихо вздрагивала. Его голая грудь чувствовала её тёплые слёзы.
Утро было хмурое, сырое. Простуда тлела. Не хотелось вставать. Но в час дня начинался митинг на Октябрьской площади. Куравлёв через силу поднялся и пошёл на митинг.
Москва походила на огромную фиолетовую сливу, наполненную тёмными соками. Слива созревала, тяжелела. Толпы колыхались на площадях, ошалело мотались из конца в конец. Мчались очумелые машины с мигалками. Пахло дымом, палёной резиной. В глазах людей, в стиснутых ртах и кулаках была ненависть. Прохожие шарахались друг от друга, сходились, что-то говорили злое, упрямое, и шли на Октябрьскую, Смоленскую, к Баррикадной. Натыкались на каски и колючую проволоку, свирепели. Москва, как чёрно-лиловая слива, созревала, была готова упасть.
Октябрьская площадь, как квашня, где всходило чёрное тесто. Люди шли и шли из метро, из окрестных улиц, из переходов. Казалось, под страшной тяжестью выдавливаются грунтовые воды, и вода была чёрной, как нефть. Памятник Ленину плавал среди чёрных волн. Ленин шёл по головам толпы. Окружавшие его бронзовые солдат, матрос, рабочий, женщина с ребёнком, мальчик–газетчик, все топтались на маленьком острове среди подступавших волн. Куравлёв вошёл в толпу. Его медленно тянул водоворот вокруг памятника, и он то ударялся о постамент, то его относило. Он улавливал гулы и говоры.
— Слушай, чего говорю. Ельцину пересадили сердце гориллы и яйца быка. Приезжал из Америки врач-еврей. Точно говорю!
— Они Советский Союз как колбасу разрезали. Сперва большими ломтями, теперь поменьше, дальше кусочками. Продают оптом и в розницу!
— Мужики, а Гайдар-то баба! В женскую баню ходит. Сноха была. Стоит Гайдар с сиськами и брюхо мылит!
— Брат в Нарве живёт. Им по-русски говорить не велят. В магазин не пускают. Брат всю Эстонию своими руками отстроил, а теперь оккупант!
— Говорят, Макашова отравили. Но свои откачали. Они Макашова боятся. Он им всем башку оторвёт!
— Скорей уж!
На постаменте появился Анпилов. Его ноги были у самых глаз Куравлёва. Башмаки у Анпилова были изношены и избиты, как у странника, исходившего много дорог. На них была грязь, на шнурках узлы, подошвы истёрлись в походах. Анпилов сжимал мегафон.
— Они окружили Верховный Совет колючей проволокой! Наши товарищи голодают и мёрзнут, но не сдаются! Ельцин отдал приказ травить их газом! К воздуховодам подключают насосы! Будут закачивать газ циклон, которым фашисты душили узников! Неужели мы отдадим наших товарищей в руки душителей? Неужели после этого полезет в горло кусок? Неужели будем смотреть в глаза наших детей? Вы видите солдата, матроса, рабочего! — Анпилов оглянулся на памятник, — Они поведут нас вперёд! Идём вместе с ними к Дому Советов и освободим наших товарищей!
Чёрное тесто в квашне пучилось, хлюпало пузырями, перетекало через край. Куравлёв чувствовал, как во лбу взбухает жаркая жила, как в глазницах плавится свинец, ненавидящее сердце обращено туда, где лязгают каски, блестят колючки, лают овчарки.
Свирепое тулово с бычьими семенниками громит и рушит.
Куравлёв чувствовал, как плавится его сердце, сливается с огромным ненавидящим сердцем толпы. Это ухающее громадное сердце влечёт толпу.
— Вперёд, товарищи! — кричал Анпилов. В его руках был красный мегафон. — Да здравствует Советский Союз!
Толпа качнулась, отпрянула, снова качнулась. Перевалила через край квашни чёрными языками. Потекла, заливая асфальт, не туда, где блестела маковка церкви и мерцали изразцы посольства, а к Садовой, к Парку культуры, к Крымскому мосту, в сторону осаждённого Дома Советов.
Машин не было. Садовая, пустая, с голым асфальтом, была открыта толпе.
Куравлёв шёл в глубине толпы, вместе с ней убыстряя шаг. Был подхвачен раскалённой лавой. Лава гнала пред собой шумящий ветер, сметавший автомобили, прохожих. В толпе бежали бронзовый матрос, солдат с винтовкой, рабочий в спецовке. Они соскочили с постамента и бежали, направляя толпу. Куравлёв среди стука и топота слышал их бронзовую поступь.
Толпа протекла мимо Парка культуры, его бутафорских колонн. Приближались к мосту. Вход на мост преградила хлипкая цепь солдат со щитами и в касках. Они колотили в щиты, и этот жалкий неровный стук лишь ярил толпу. Цепь распалась, как гнилая нитка. Полетели в воду щиты и каски. Кто-то с воплем перекинулся через ограждение и упал в реку.
"Со всеми! Со всеми! Успеть! Я, как народ! Я — народ! Зоя, слышишь? Идём, как весна!"
Мост прогудел железными вантами. Громадная рука пробежала по струнам. Толпа давила на город с непомерной силой, подобно ураганам, землетрясениям, извержениям вулканов. Эта сила исходила из глубин земли, возникла изначально, при сотворении мира. Таилась в расплавленных недрах и вдруг изливалась из скважин. Этими скважинами были полные ненависти сердца. И его, Куравлёва, сердце. Сквозь его сердце из бездонных глубин изливалась кипящая лава.
"Не отстать! С народом! Я — народ! Зоя, слышишь меня? Идём, как весна".
Докатились до Смоленской, свернули. Открылся синий двулистник мэрии. Вышло солнце, и за мэрией белоснежный, сверкающий, как солнечная льдина, встал Дом Советов. Желанный, ликующий, раскрыл объятье спасителям.
Оцепление рассыпалось, солдат сдуло, как соринки. Колючая проволока сверкнула серебром, струилась кольцами. В эти кольца ударила поливальная машина, вслед за ней другая. За рулём сидели яростные люди, таранили колючую изгородь, расчищали проходы толпе.
Озарённая солнцем, ликующая, толпа бежала. По ней из окон мэрии открыли огонь. Несколько бегущих упало. Среди них Куравлёв увидел Шурыгина. Он корчился, подстреленный, на асфальте. Куравлёв хотел подбежать, но толпа подхватила, понесла. Навстречу из Дома Советов бежали, обнимались, братались, целовались. Так под Сталинградом соединялись фронты. Кто-то пахнущий дымом, небритый, облапил Куравлёва, что-то радостно орал в ухо. Куравлёв увидел идущего навстречу Ачалова, устремился к нему, но они разминулись. Два встречных потока закружили их.
Из мэрии доносилась пальба. Куравлёв хотел отыскать Шурыгина, направился к мэрии. Клубился народ. Баркашовец в камуфляже со звездой Богородицы бежал вдоль нижних окон, переставляя тяжёлые бутсы, как в изящном балете. Танцуя, бил из автомата по окнам. Стекла сыпались, сверкали, а баркашовец скакал, на мгновение зависал, не касаясь земли, и лупил из автомата.
Куравлёв не нашёл Шурыгина. Видел, как из мэрии ведут захваченных милиционеров. Они шли, держа руки на затылках, попранные и побитые. Затравленно озирались, а вокруг улюлюкали, свистели, кидали щепки и пластиковые бутылки.
Куравлёв спешил в Дом Советов, торопился отыскать Зою. Навстречу попался Бабурин. У него было белое, без кровинки, лицо, будто намазанное белилами.
— Здравствуй! Поздравляю! — Куравлёв хотел пожать ему руку. Бабурин не видел его, прошёл мимо, неся белое отрешённое лицо.
Толпа рассыпалась на клубки. Клубки перекатывались вокруг Дома Советов. Люди растаскивали проволоку. Среди этих клубков увидел детского писателя Щелкунова. Он был небрит, неправильное кривое лицо светилось. Он кинулся к Куравлёву.
— Это потрясающе! Народ победил! Мы свободны! Я всё это время был внутри. Какие люди! Напишу об этом. Но это ваш, ваш сюжет! Какое счастье! — он восторженно обнял Куравлёва и побежал дальше.
Куравлёв увидел Зою. Она снимала. Водила аппаратом в разные стоны. Вскидывала его, как охотник, стреляющий влёт.
— Боже мой, Витя!
— Радость моя!
Они целовались, и никто не обращал на них внимания, все вокруг целовались.
— Я знала, что ты придёшь! Я тебя звала, слышал?
Она была прекрасна. Волосы развеяны, золотом набегали на лоб. Лицо озарённое, солнечное. Она вся была солнечная. Она была его солнцем, его праздником, его любовью.
— Какое счастье! — обнимал он её.
Было сказочное, восхитительное, превратившее чёрные дни в солнце. Царевич из кощеева царства избавляет царевну.
— Царевна моя! — целовал её в губы, в шею, вдыхал, не мог надышаться.
— Вот Революция! Победа! Народ — освободитель! Ты — освободитель!
Среди шума, ликованья, праздничных песен раздался едва различимый звук. Он падал с небес. Все услышали этот ниспадающий звук. Утихли, смотрели в небо. В зелёном вечереющем небе над Домом Советов летели журавли. Трепетал их прозрачный клин. Их курлыканье слетало с небес. И каждый слышал курлыканье поднебесных птиц, улетающих с этой земли в необъятные выси. Прощались, удалялись в страны, где никому не бывать.
Куравлёв, обнимая Зою, смотрел на журавлей. И ему вдруг стало невыносимо больно.
Последнее золотое солнце на вершине Дома Советов погасло. Белая громада стала синей, меркла, остывала, становилась серой, пепельной. Народ продолжал ликовать. Сходились, не умолкали, витийствовали. Играло несколько гармошек, звучало несколько песен.
— Поедем ко мне, — сказала Зоя, — Я приму душ, и мы где-нибудь поужинаем. В каком-нибудь хорошем ресторане.
— В "Балчуге". Я был там с банкиром Сурковым. Я предсказывал нашу победу, и вот она состоялась.
— А потом я положу тебя в тёплую уютную кровать. Не на грязные ковры, не на оконные занавески, не под чужие пальто. Всё будет свежее, чистое, тёплое.
— И мы будем пить не ледяную воду из чужого графина, а хорошее вино, не вставая из постели.
Темнело. Небо из малахитового становилось свинцовым. В окнах Дома Советов загорелись окна. Умельцы протянули электрический кабель, дали свет. На балконе зарокотал микрофон, манил толпу. Народ потянулся на звоны и рокоты. Куравлёв и Зоя оказались под самым балконом.
— Послушаем и поедем, — сказала она.
Человек в шляпе, в дорогом пальто говорил, размотав на шее шёлковый шарф.
— Братья, с Победой! Да здравствует Победа, священная, благоухающая, как цветок! Мы вдыхаем аромат свободы! Пусть этот аромат вдохнёт вся Москва, вся Россия, всё человечество! Обратимся по телевидению к народам мира! Россия вновь среди своих снегов выращивает алую розу Свободы!
Ему аплодировали, свистели. Казак Мороз, с золотистыми усами, в крестах, с эполетами, кричал молодецки: "Любо!"
Микрофон захватил человек, похожий на дьячка. Куцая бородка, сальные волосы до плеч на прямой пробор, блестящие, как у мыши, глазки. Чёрная хламида его раздувалась. Голос был тонкий, бабий:
— Тэлявидение, а не телевидение! Вся пакость от него! Заткнуть богомерзкий рот! Отрезать картавый язык! Глас народа — глас Бога! Дать экран Макашову!
Толпа, услышав о Макашове ревела. В ней вновь заваривалось тяжёлое месиво. Раздавалось:
— Макашов! Макашов! Праздничное настроение улетучилось. Замолчали гармони.
Появился Лыкошин, похожий на императора Александра Третьего, грузный, тяжеловесный, с рыжеватой бородкой. Он посадил свой голос, когда вместе с Володиным дни и ночи кричал в маломощный передатчик, взывая о помощи.
— Братья, Верховный Совет написал обращение к народу России! В нём говорится об отстранении преступника Ельцина от власти! О досрочных выборах президента и парламента! Мы хотим зачитать это обращение на телевидении! Кто за то, чтобы встретиться с руководством телецентра и добиться выступления Руцкова?
Толпа воздела руки. Руки мотались, белели ладони, сжимались кулаки. Сквозь рёв слышалось:
— Руцкой! Руцкой! На Останкино! Экран — для народа!
Под балконом чернело, будто навалили горы гудрона. Толпа, что ещё недавно ликовала, целовалась, браталось, вновь начинала ненавидеть. В ней крутились водовороты ненависти.
Появился Анпилов. Без шапки, с расстёгнутым воротом, с красным бантом. Бил в небо кулаком, словно хотел достучаться до Бога.
— Товарищи, на Останкино! Только вперёд! Народ победил! Клеветников и лгунов к ответу! — его голос действовал на толпу, как пьянящее зелье. Толпа жадно впивала слова, злобно хмелела.
Появился Макашов. В полевой форме, в генеральских погонах, в косом берете. Коричневое лицо, нос с горбинкой, чёрный, косой берет напоминали команданте Че Гевару.
— Ты видишь? Он похож! Все революционеры друг на друга похожи! — Зоя держала над головой аппарат, чтобы не мешала толпа. Щёлкала ещё и ещё.
— Народ имеет право на восстание! В России больше не будет ни мэров, ни пэров, ни хэров! На Останкино!
Толпа ревела.
— Макашов! Макашов!
Генерал не уходил с балкона. Хотел продлить эти возгласы, испить народное обожание, ощутить себя народным вождём.
— На Останкино! — повторил Макашов и скрылся.
Толпа потянулась в сквер, вязко лилась сквозь деревья. Звенел и клокотал голос Анпилова. Появились грузовики, легковые машины. Люди лезли в кузовы, набивались в легковушки. Куравлёва потеснил грузовик. Встал, грохотал мотором, выбрасывал липкую гарь. За рулём сидел парень, который бежал с Куравлёвым в толпе. На лобовом стекле красовался портретик Сталина в белом кителе со звездой Победы.
— Лезем? — спросила Зоя, уже цепляясь за борт.
— А "Балчуг"?
— В Останкино готовят вкуснее! — они взлетели в кузов. Их толкали, прижимали к кабине. Рядом жалобно пискнула гармошка. Переполненный грузовик пробирался сквозь толпу на аллею сквера, следом за другими грузовиками и легковушками. Выстраивались в колонну, катили, сигналили, разгоняли другие машины. Кузовы были битком. Казалось, везли по Москве чёрный гудрон.
Куравлёв стоял в кузове, держась за кабину. Зоя прижималась к нему. Ветер раздувал её волосы. Она отбрасывала их, поднимала на Куравлёва глаза. Глаза были влюблённые не только в него, но и в голубую и розовую Москву, в летящие мимо дома, парки, храмы, в красное знамя, трепетавшее над головным грузовиком, в рёв гармошки с малиновыми мехами, в портретик Сталина на лобовом стекле, в гармониста, наяривающего "Яблочко". Грузовик дребезжал, качался. Казалось, оттолкнётся изношенными колёсами, взмоет, и все они, с ревущей гармошкой, с "Яблочком", с портретиком Сталина, понесутся над крышами, крестами и памятниками. Народ с земли станет махать пролетающему грузовику.
"Как я люблю её! И этот особнячок с милыми колоннами, и благородный московский дом, и лихого гармониста, и портретик Сталина! Какое счастье быть с народом в минуты его торжества!"
Хворь, тлевшая в нём с утра, улетучилась. Он был свеж. Был с народом. Рядом была любимая златоглазая женщина.
На Садовой, у Колхозной площади, их обогнала колонна бэтээров. Восемь пятнистых машин скользили, обходя грузовик. На броне сидел спецназ в шлемах, бронежилетах, с автоматами. Слегка развалились, уперев в скобы тяжёлые бутсы. В люках стояли командиры, виднелись водители в танковых шлемах. Бойцы спецназа, обгоняя грузовик, улыбались, некоторые прижимали к сердцу ладони в перчатках, из которых торчали голые кончики пальцев. Тускло светились пулемёты. Только один боец, когда пятнистый борт скользил мимо грузовика, и Зоя помахала рукой, холодно посмотрел на неё, опустил большой палец вниз, что означало "Мочить". Все, кто был в кузове, махали военным. Подтверждались слухи, что одна из бригад перешла на сторону Верховного Совета.
В сумерках просиял памятник космонавтам, стальной шлейф взлетавшей ракеты. Грузовик свернул, и возникла Останкинская телебашня. Стебель из луковицы впивался в небо. Стебель водянисто переливался, продолжал расти.
Головной грузовик миновал стеклянный корпус, огромный, мрачный, как бокс. Сделал разворот и остановился у низкого здания с козырьком и стеклянной дверью. Здесь стояли легковые машины, сгрудились люди. Куравлёв заметил берет Макашова.
— Приехали! Разгружаемся! — шофёр весело вылез из кабины. Люди выпрыгивали из кузова. Куравлёв, стоя на земле, принял Зою в объятья. Грузовики и легковушки выстроились у тротуара. Парк чернел сырыми деревьями. Тянулся скользкий слизистый стебель башни, протыкая розовые, в отсветах, облака. Народа было не густо. Только те, что приехали с Макашовым. Основная лавина с Анпиловым медленно приближалась к Останкино.
У козырька топтались журналисты, мерцали вспышки, блуждали лучи телекамер. В гуще народа мелькал берет Макашова. Зоя протискивалась сквозь стену журналистов.
— Что творится? — спросил Куравлёв у Лыкошина. Тот могуче возвышался над толпой, напоминая конную статую Александра Третьего работы Паоло Трубецкого.
— Сначала ткнулись в главное здание, — Лыкошин кивнул на чёрную стеклянную громаду, — Потребовали руководство. Сказали, что руководство напротив, где мы стоим. Сюда пришли. Макашов вызывает дирекцию. Какой-то зам отвечает, что руководство с бандитами разговаривать не будет. Дверь не открывают. Сейчас продолжаем вызывать руководство.
Задребезжал мегафон. Его прижали раструбом к стеклянным дверям. Голос звучал, как звон пилы.
— Именем Верховного Совета! Требуем немедленной встречи с дирекцией телецентра! Требуем немедленно допустить на телевидение представителей Верховного Совета! Требуем обнародовать обращение Верховного Совета к гражданам России!
Дребезжание мегафона рождало дребезжание стеклянных дверей. Казалось, две огромные стрекозы схватились и хрустят, звенят стеклянными крыльями.
— Господин Куравлёв? — корреспондент "Нью-Йорк Таймс" Марк Файн улыбался маленьким румяным ртом, — Это очень интересный момент. Не кажется ли вам, что такое давление на телевидение нарушает свободу слова?
— Свободу слова нарушает колючая проволока вокруг парламента и отключение одной из ветвей власти от средств информации.
— Очень интересный момент! — Марк Файн отошёл, исчез среди журналистов и мерцания вспышек.
Среди этих мерцаний затерялась Зоя.
— Именем Верховного Совета! — продолжал дребезжать мегафон.
— Что их умолять! Взломать дверь и взять руководство за шкирку! — говорил баррикадник в оранжевом жилете, тот, кого Куравлёв называл бригадиром.
— Там охрана. Менты с автоматами, — осторожно возражал другой.
— Они с автоматами, мы с лопатами! — зло хохотнул бригадир.
— Мужики, ломай дверь! — лихое, хмельное, молодецкое звучало в этом возгласе.
Люди были бессильны достучаться до мучителей, истязавших народ. Мучители засели в огромной стеклянной камере пыток. Люди подхватили этот удалой хмельной возглас.
— Ломай дверь, мужики!
— Выкуривать уродов!
— Макашову экран!
Застучали в дверь кулаками. Толстое стекло не поддавалось. Стали бить ногами с разбега. Бронированное стекло выдерживало удары. Непрерывно мерцали вспышки. Камеры ловили набегавшего, прыжок, удар ногой. Прыгун падал, стряхивал грязь. Дверь оставалась невредимой. Свет за дверями погас, в темноте бродили тени.
— Грузовик подгоняй! Долбанём!
Мимо Куравлёва протиснулся водитель грузовика. Его лицо было шальное, безумное.
Горя фарами, подкатил грузовик. Люди раздвинулись. Фары светили в стеклянную дверь, пробивали лучами стекло, освещали вестибюль. Там неясно скользили тени.
— Расступись! Расступись!
Куравлёв смотрел на урчащий грузовик, белый пучок лучей, портретик Сталина на лобовом стекле. Лицо водителя было безумным, хмельным. Время застыло, будто его запрудили, и оно взбухало, твердело, становилось железным. Пробило запруду и хлынуло.
— За Родину! За Сталина! — восторженно кричал человек, похожий на дьячка, что недавно выступал с балкона. Воздел руку, как офицер, поднимающий солдат в атаку, — Вперёд!
Грузовик взревел, рванулся. Ударил в дверь. Расшиб стекло и застрял кабиной под козырьком. Закупорил вход. Люди ринулись, стараясь протиснуться в узкую щель. Из тьмы вестибюля ударила очередь. Прошила радиатор машины. Несколько трассеров проскользнули в зазор, унеслись в темноту.
— Убило! — раздался вопль.
Люди отпрянули.
— Стрелять? По народу?
Грузовик торчал под козырьком. Фары погасли, но мотор продолжал работать.
Из толпы выскочил человек, по-кошачьи ловкий, вёрткий. На плече его был гранатомёт. Куравлёв узнал Бирюка. "Так вот где третий! Два по посольству, а третий сюда!"
Бирюк качнулся, нацелил трубу в щель, откуда пронеслись трассеры. Полыхнуло, ухнуло, озарило вестибюль жёлтой вспышкой. Корреспонденты снимали. Телекамеру пытались протиснуть в щель, куда улетела граната. В тёмном вестибюле посветлело. Там горело, начинался пожар. Грузовик стал пятиться, открывая проход. Толпа устремилась в вестибюль.
Прогрохотало. В толпу, длинные, колючие, ударили пулемётные трассы, летели из чёрной стеклянной стены. Грохотал пулемёт, резал толпу, всаживал очереди. Люди валились, пробитые пулями. Истошно кричали. Раненые ползли. Пулемёт бил, валил людей. На чёрной стеклянной стене пульсировал рыжий язычок. Пули летали вокруг Куравлёва. Он слышал, как пуля чмокнула в мякоть. Взмахнул руками и упал Марк Файн. Рядом рухнул оператор. Скоблил ногтями асфальт, а камера продолжала светить. Куравлёв увидел Зою. Она металась, натыкаясь на обезумевших людей.
— Зоя!
Кинулся к ней, рванул за руку, выволакивал из жуткого водоворота, в который вонзались очереди. Валились тела. Пулемёт грохотал. Трассы блуждали, вонзались в грузовик, искали разбегавшихся людей.
— Бежим! — Куравлёв вырвал её из-под пуль. Тянул прочь, в чёрный парк. Там, как светляки, летали трассы. Куравлёв толкнул Зою к дереву, прижал к стволу. Слышал, как пуля вошла в кору, замерла в древесине. Подумал, дерево заслонило их своей грудью.
— Убийцы! — задыхалась Зоя, — По людям!
Она дрожала, билась головой о дерево. Рвалась туда, где разгорался пожар, чернел среди огня грузовик, валялись грудой убитые. Вновь хваталась за дерево, билась головой.
Не было толпы. Она рассыпалась в разные стороны. Пулемёт умолк. Пожар разгорался. Машины, прибывшие из Дома Советов, отъезжали, гнали прочь. Башня тянула ввысь сочный стебель, впитывала зрелища пожара, убиваемых людей, проблески пулемёта. Впрыскивала эти зрелища в розовое облако, которое стало багровым.
Куравлёву показалось, что в парке мигают огоньки.
— Здесь нельзя оставаться! Уходим! — Куравлёв тянул её, отдирал от дерева, которое таило в своей древесине пулю. Выбежали под фонари, где выруливали машины. Он махал, останавливал, но они проносились мимо.
— К метро! — продолжал он её тянуть.
Они бежали прочь от телецентра, от пожара, от трупов, от чёрной стеклянной стены, из которой бил пулемёт. Куравлёв увлекал Зою, чтобы спастись и позже, на удалении от этого жуткого места понять, что стряслось, почему он жив, почему на пути у пули оказалось безлистое дерево.
Они бежали туда, где должно было возникнуть сверканье проспекта. Но сверкания не было. Двигалось чёрное людское множество, густое, вязкое. Раздавался звон мегафона, и в этом звоне звучал лязгающий голос Анпилова.
— Товарищи, мы имеем право на свободу слова! Товарищи!
Толпа запрудила тротуары, проезжую часть. Текла, не пускала Куравлёва и Зою, останавливала, давила. Куравлёв и Зоя, не в силах сопротивляться толпе, залипая в ней, подвигались туда, откуда бежали.
— Товарищи! — Анпилов с мегафоном был рядом, был поводырь, оборачивался к толпе, пятился и снова шёл, лязгая голосом, туда, где горел пожар.
Движение толпы было медленным, мерным. Так движется сползающий с гор ледник, волочит с собой содранные утёсы, валуны, несёт вмороженные в лёд глыбы.
Куравлёв не отпускал её руку. Шёл вместе с Зоей туда, откуда бежал. Сзади толкали, давили, и он беспомощно шёл.
Асфальт впереди был голый, стальной. Под фонарями лежали жёлтые кляксы. Куравлёв увидел, как из темноты появились плавные бесшумные бэтээры. Встали, тускло освещённые фонарями. Зажглись огненные глаза. Бэтээры светили в толпу, слепили. Люди отворачивались, прикрывали глаза руками.
— Товарищи, сохраняем спокойствие! — мегафон в лучах стал красным. Лицо Анпилова казалось оплавленным, с чёрной дырой рта.
Куравлёв смотрел на лучи и вдруг обессилел. Был готов упасть. Приближалось неотвратимое, неодолимое. Он был во власти лучей, которые влекли его, заставляли безвольно идти. Тупо застучало. На бэтээрах среди лучей появились рыжие пульсирующие вспышки. Трассы ударили в толпу. Грохотало, брызгало огнём. Очереди вырезали передних, те падали, разбегались. Их место занимали идущие следом. Их выстригало. Толпа отхлынула, разбегалась в стороны, оставляя на асфальте подстреленных. Некоторые шевелились, ползли навстречу лучам, тянули к ним руки. В эти руки, в окровавленные лица, в мёртвые взлохмаченные тела летели пули, грохотали пулемёты. Толпа побежала. Давили друг друга. Зою оторвали от Куравлёва, унесли. Он побежал за ней, но его толкнули, ударили, повлекли. Он видел, как ползёт по асфальту человек в шляпе, с шарфом, открывая беззвучно рот. Кувыркнулась, подброшенная пулей, пожилая женщина в шляпке. Подросток подскакивал, перепрыгивая ударявшие пули. Но одна настигла его, сорвала половину лица, и он без лица, с липкой кляксой, ещё бежал и рухнул. Оторопь Куравлёва сменилась ужасом, рвотным стремлением бежать. Это длилось мгновение. Потеряв Зою, унесённую туда, где очереди косили людей, он почувствовал жаркое безумие, слепое стремление кинуться на бэтээры, добежать, грызть броню зубами, царапать ногтями, добираясь до пулемётчиков.
Бэтээры пошли вперёд, догоняя толпу. Давили, грохотали, носились среди толпы. Куравлёв вдруг вспомнил про ТТ. Пистолет был у пояса. Он достал его, снял предохранитель, выставил руку с пистолетом навстречу налетающему бэтээру. Машина отвернула. В люке виднелся сумасшедший водитель. Бэтээр повернулся кормой, и Куравлёв стал стрелять в корму много раз, чувствуя, как дёргается пистолет. Он продолжал стрелять в уходящую корму. Кто-то пробегавший толкнул его, выбил пистолет. Пистолет упал на асфальт, чёрный, отливающий синью.
Толпа убегала. Не стреляли. Бэтээры, краснея габаритами, возвращались к телецентру.
Куравлёв увидел Анпилова. Тот стоял среди убитых с белым лицом, не закрывая чёрной дыры рта, из которой раздавался сиплый вой.
-
Геннадий
4 октября 2021 в 01:53Сергеев
Нынешний антинародный режим - плоть от плоти преступления 3 октября.
-
Анатолий
4 октября 2021 в 23:29Жуков
***
Девяносто третий год,
Не избыть тебя в народе.
И сам чёрт не разберёт,
Что стряслось тогда в природе.
Брат на брата встал стеной,
И от злобного бессилья
Чёрный ворон над страной
Распростёр срамные крылья.
Не забыть веселый взгляд
Отставного капитана.
Вёл на смерть он свой отряд
Иль в бессмертие так рано...
Ах, гражданская война,
Ты кому-то мать родная.
А душа моя одна
Там осталась, умирая...
***
-
Владимир
4 октября 2021 в 08:01Бровкин
Я бы тут припомнил и Юрия Бондарева, написавшего свой жестокий роман (последние вещи его все предельно жестоки и разом предельно нежны) об этих событиях.
Прямо-таки с какой-то Библейской весомостью и основательностью сказанных там, по сути дела у самой Голгофы, всех слов.
Бондарев это даже не то что умел так выговаривать свое слово.
Он был одним из немногих, кто этим словом, живущем в обжигающей реальности дня - жил.
Редкое для наших дней качество писателя.
Больше предельно обнаженно из писателей об этом пока никто не сказал.
Да и похоже теперь не скажет.
Но фигура этого прославленного классика в пророках не значится.
...
Спасибо за портрет чимкентского морпеха Игоря Остапенко, изображенного на рисунке. Трогательного и разом нежного героя нашей Отчизны на все времена.
О нем время песнь поэмами и именем его на бортах завтрашних авианосных крейсеров еще пропоет во всю силу своих легких и выстрелит в небо бронзой монументов, не меньших размеров, чем Дзержинскому когда-то на Лубянке, а проспекты его имени будут в каждом мало-мальски значимом городе.
-
Михаил
4 октября 2021 в 12:09Уткин
Согласен.
-
михаил
4 октября 2021 в 16:28щеглов
-Все правильно.Простецам внушили,что ельцинисты-это нечто совсем отличное от правящей тогда КПСС.
На самом деле ельцинисты-это такой вирус ,выделенный от погибшей клетки -разложившейся партии коммунистов .
Поздние коммунисты -это скопище карьеристов,партбилеты для них были пропуском к разным ништякам-хлебной должности,поблажкии т.д.
Наиболее циничные из них хотели стать собственниками гос-го пирога,а не нанятыми чиновниками.Для этого они пошли на явное предательство того ,чему они клялись при вступлении в КПСС-заветам марксизма-ленинизма.
Собственно инерция ,которую получило гос-во после крушения самодержавия и периода модернизма давно прошло,ибо народ,-русское крестьянство,-кинутое в топку строительства Кр.Империи ,закончился.
Не стало того человеческого материала,что идеально подходило для социального эксперимента.
Чтобы удержать начавшее расползаться гос-во,необходимо было ошарашить всех страхом,вогнать население в ступор ,применить насилие.Что и было сделано.
Простецы надеялись,что верхушка смилостивиться к холопам,к их просьбам или спорадическим актам неповиновения.В ответ игнор и пули.
Но так было всегда в России-такова Природа российской власти.
Феодалу западло идти на уступки черни,-чернь должна повиноваться своим господам.
Единственный плюс после крушения СССР-это возможность наиболее прошаренным уехать с исторической Родины на Запад,там где все же более достойные формы для жизни.
Веками здесь ничего не меняется.Спасает огромная территория и возможность затеряться и как-то жить.
-
Геннадий
5 октября 2021 в 01:46Сергеев
"Нацист Штирлиц" с Вами, Щеглов, не согласился бы.
-
Геннадий
5 октября 2021 в 01:50Сергеев
Михаилу Уткину:
С кем/чем "согласны"?
-
Владимир
4 октября 2021 в 12:49Бровкин
ЭХ!
Эх, сюда бы пламенную кисть Глазунова с его коллаж-полотнами.
Какие бы зарева он тут живописал.
Эх, сюда бы неистового Высоцкого, с хрипящим и разом рокочуще-рычащим голосом.
Какую бы песню пропел с отблеском зарева в своих широко раскрытых глазах тот! Да хоть про тех же коней, которые скачут что-то медленно!
Эх! — да сюда бы еще из тружеников же пера скажем неспешного и обстоятельного Леонида Леонова с его Дорогой на Океан и с его заоблачными Пирамидами сословия и долгими размышлениями о правде века и с умилительно кротким ангелом Дымковым.
Эх!
Эй, Россия, где твои и звезды и гении?
-
Виктор
4 октября 2021 в 13:02Гончар
В мире стайных и стадных животных приняты ордынские методы управления, в том числе и в мире разумныхстайных приматов, людей, начиная с диких первобытных времён, до нынешних просвещённых. Стая образуется вокруг сильного вожака, вождя племени, государства, окружённого готовыми следовать заним, увидевшими его силу соратниками. За ними следуют уже те, кто послабее, вплоть до самых слабых. В просвещённые времена, эта ордынская власть стала прикрывать свою природную ордынскую сущность разными духоподъёмными материями для усиления авторитета своей власти – авторитетом всесильных мистических богов, авторитетом вдохновляющих идей, идеей народовластия, демократии, национализма, фашизма, социализма, либерализма, коммунизма и другими. Племена и государства могут образовывать временные орды – союзы, империи вокруг сильных государств, сильных вожаков. Для управления союзами, империями требуются большие ресурсы, человеческие, волевая и интеллектуальная сила вождей, материальные, идеологические, духоподъёмные. Когда ресурсы иссякают, союзы и империи распадаются на составившие их образования. Главное занятие орд – борьба за ресурсы, война. Природа, против Природы не попрёшь, если не возьмёшься за ум, не станешь использовать его для поиска рациональных методов управления, рационального использования ресурсов, человеческих и прочих, расчёта условий для ненасильственных способов согласия. Идеократия на это не способна, поскольку она использует не рациональный, не адекватный возможностям разума природный, чувственный способ решения задачи – войну, бойню. Пора менять ордынские медоды управления научно-технократическими методами с привлечением искусственного интеллекта для расчёта баланса интересов и контроля за соблюдением этого баланса. Быть или не быть человечествузависит от того, сможет-ли оно попереть против своей животной природы, взяться за ум и заняться расчётами баланса интересов вместо войны.
-
Щербатюк
4 октября 2021 в 23:17Сергей
Научно-технократические методы уже применены, и не ордами, а бандами клона. За ум браться можно лишь в опр.степени чистоты и смирения, когда появляется доступ к собственной цельной личности и уму различающему, т.е. РазУму.
За пси террор никто никогда не ответит - не тешьте себя иллюзиями.
Осторожней с понятиями ЖИВОТНОЙ ПРИРОДЫ, проявляемой по-разному у людей и нелюдей ТОРообразных.
-
Ольга
4 октября 2021 в 15:03Богдан
"3 октября, после многочисленных уличных столкновений с подразделениями ОМОНа, милиции и внутренних войск, подошедшие со стороны Садового кольца демонстранты прорвали оцепление правоохранительных органов вокруг Дома Советов. Немногим позже милиция была выбита и из соседнего здания московской мэрии (бывшего здания СЭВ, из окон которого, по утверждению Руцкого и других защитников парламента, обстреливались демонстранты)[13]. Воодушевлённые быстрым успехом, сторонники Верховного Совета, погрузившись в несколько захваченных армейских грузовиков, направились к телецентру «Останкино». У одного из зданий — АСК-3 — они после двухчасового митинга перешли к решительным действиям, проломив стену тяжёлым грузовиком как тараном. Затем генерал-полковник Альберт Макашов и его охрана попытались войти в здание с целью добиться выхода в прямой эфир, но, оказавшись под прицелом находившейся в здании охраны из спецназа, были вынуждены покинуть здание. В какой-то момент выстрелом из АСК-3 был ранен охранник Макашова, после чего у проломленных дверей телецентра произошёл взрыв[24], в результате которого погиб один из защитников здания. Это спровоцировало стрельбу: бойцы спецназа открыли по демонстрантам огонь на поражение, от которого пострадали и случайные люди."
цитата из События сентября — октября 1993 года в Москве
[править | править код]
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
существенные расхождения с рассказом Проханова есть- кто спровоцировал стрельбу
"Расследование событий осталось незавершённым;"
что ж поделать...
важнее расследовать 1917 год- живых свидетелей не найдешь
Погода, помнится стояла хорошая
водная гладь- как зеркало...
-
михаил
4 октября 2021 в 16:39щеглов
Да кто б им дал возможность напрямую обратиться к народу?Верхушка только и ждала,чтобы произошла провокация со стрельбой и убийством кого-либо,чтобы вогнать в ступор дальнейшим массовым убийством.Показали воочию,что ни перед ничем не остановяться для проведения своих реформ.Собственно реформы эти были дележом гос-во пирога между своими .
Верхушка правила как над побежденной территорией,грабя и вывозя богатства,аборигенам- кость и бусы .
Справедливости ради надо сказать ,что немножко пограбить разрешалось и наиболее ушлым из низов.Тогда начали растаскивать заводы,сдавать станки в металлолом.Разрешили торговать везде и всюду .Теперь запретили-видно кто-то до блевоты ненавидел эти артефакты победившего либерализма.Поэтому мелкая торговля сдохла.
-
Ольга
4 октября 2021 в 16:29Богдан
Заразили мемуарным настроением господин Проханов
В диалог с комментариями Вы не вступаете, однако иногда в последующих статьях можно найти ответ на возникшие вопросы
Поэтому спрошу вот о чем
В 93 году прожиточный минимум зарабатывала в Москве в соц центре Останкино на опросах респондентов по дневнику просмотра телепередач
И абсолютно точно могу заметить по поводу тэлявидения
Очень часто пожелания респондентов, записанные мной, показать какой то фильм любимый буквально на следующей неделе после опроса выполняли . Обрадованные респонденты даже кликуху мне дали «телевидение»
Чихнешь в переулке и услышишь,
-телевидение не болейте,
a то кто нам наши любимы фильмы покажет
Анпилов жил, насколько мне известно в Солнцевo- там провела только несколько опросов и там меня не узнавали, как в 11 квадрате
Почему руководители повели толпу под пули
Они пробовали попросить эфир у руководителя соц цента Останкино Вильчека???
Программы составлялись на основании компьютерной обработки анкет
Неужели никто никогда не попадал в опросы
Тогда очень ругали почти все рекламны паузы -их конечно не убирали
Потому что проплачены
На вопросы ,согласны ли платить за показ того, что хочется ,только работавшие в коммерческих структурах отвечали да
Коммерсантов надо думать среди сторонников союза не было…
Короче интересно, была ли необходимость идти на штурм
Были ли испробованы другие пути к микрофону???
...кстати тогда в научной периодике социологической писали,
что страной могут управлять только социологи,
ни военные, ни политики такой возможности не имеют
-
Олег
4 октября 2021 в 17:38Невещий
Иван Фёдоров
Сегодня в 09:29
КПСС в 91-93 гг провела нужную только ей реформу - приватизировала гос собственность и декоративную *советскую власть*, омолодилась...."..
И что же плохого для тебя она сделала,федоро?. Эта КПСС?. А. Пардон. Недопонял. Ты сейчас хвалишь Партию
.
-
Олег
4 октября 2021 в 17:59Невещий
Виктор Гончар
Сегодня в 13:02
"В мире стайных и стадных животных приняты ордынские методы управления...".....
Выжившия из ума нерусь украинская демонстрирует остаточный ,последний навык - способность стучать по клавиатуре. В стадах животных животные не принимают "методов управления",ското-гончар. А те,кто устанавливает методы управления - к стаду не относятся,ибо не животные. Животными могут оказаться даже самые обычные люди!). Смотри,разве за Зеленского голосовали животные?))) Или ,все же,животные,гончар?
-
Александр
4 октября 2021 в 18:29Букатый
Сегодня 28 лет,
Как псы стреляли в Белый Дом
В Москве. Прощенья гадам - нет!
Тех гадов - стукнуть молотком...
И юная девчонка спит
В могиле... Девушку убил
Подонок, Ельцин-паразит -
И шизофреник, и дебил...
И тоже понедельник был
В том девяносто третьем... Что ж -
Возмездье будет. Имбецил -
И - Ельцин, и - Бжезинский-бомж...
А должно быть - так (это стихотворение было написано вскоре после 1993 года):
Репортаж в прямом эфире
Как-то раз в один денёчек
Штурмовали Белый дом,
И от гаубичных залпов
Содрогался Вашингтон.
Суетились полисмены
У разбитых в крошки стен,
Бегали, как тараканы,
Репортёры CNN.
И теперь на этом месте,
Нализавшись сгоряча,
Гитлер, Горби и Бжезинский
Исполняют ча-ча-ча.
Ах, как жаль, что Боря Ельцин
Это так и не узнал –
Вот ужо бы тем концертом
Дирижировать он стал!
Вариант:
Ах, как жаль, что Евтушенко
Это так и не узнал –
Вот ужо бы про фашистов
Он поэму б написал!
И так будет - в 2093 году...
-
Щербатюк
4 октября 2021 в 23:28Сергей
Что же тебя так исказило, автор, ты же знаешь лично организатора огня в обе стороны: это не ОМСДОН. Это страна, где ты держишь свои акции.
Бога ты не боишься -- боишься его противника.
-
Геннадий
5 октября 2021 в 02:07Сергеев
Ошибки, даже непростительные, защитников Верховного Совета никак не "извиняют" фашистский переворот.
-
Кирилл
5 октября 2021 в 03:22Пахомов
Это наверное была первая встреча живого народа с искусственный интеллектом.Мы-то тогда, воспитанные здоровым обществом с нормальными ценностями и верящие в торжество человеческой справедливости, не понимали значения арифметики для извращенцев, пришедших во власть. А для них арифметика - это единственная функция интеллекта для реализации их высшей истины- добычи денег. То есть - не справедливость или несправедливость стреляли из танков и пулемёта по народу, а деньги. Журналистка из си-эн-эн тогда плакала, комментируя эту стрельбу. Они тогда ещё были натуральны и живы, не так искусственно интеллектуализировались, арифметизировались и монетизировались как сейчас это произошло уже и с нашими журналистами. Народу наверное нужно много лет для того, чтобы понять - что ему противостоит и что его собирается уничтожить. Когда удаляют больной зуб - вставляют искусственный, и когда
отнимают ногу или руку- можно пристроить искусственную.То же и с сердцем и другими органами. Ну и когда заканчивается разум - видимо, можно встроить искусственный интеллект. Дык арифметика, деньги то есть!