Во второй половине XIX века спор о "Двух Христах" всплыл также и вне старообрядчества. В связи с просьбой графа Л.Н. Толстого о передаче письма Александру III с просьбой о помиловании цареубийц К.П. Победоносцев писал: "…прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос — не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере не мог исполнить Ваше поручение" (П. И. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. II. ГИЗ, 1923, с. 176—177). Толстой в то время еще не порвал с Церковью, а революция уже и тогда имела отчетливо выраженные июдейские черты (о чем — да, тот же уже и тогда — писал в дневниках и воспоминаниях осведомленный Л.А.Тихомиров), и поэтому "два Христа", очевидно, приобретали качества "Двух титлов" — "Царь Славы" оказывался противопоставленным "Царю Иудейскому", в данном случае как бы расслабленному перед "кесарем". Типичный "августинов историал"…
С другой стороны, у Достоевского "Великий Инквизитор" (sic!) искаженно, пародийно, но говорит именно о Царе Славы: "Чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога", "Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете", а Христос выступает скорее в "толстовской" ипостаси свободы. Константин Леонтьев знаменитую "пушкинскую речь" 8 (22) июня Достоевского назвал проповедью "розового христианства".
Итак, не "два Христа", но "два Христианства" уж точно.
Итак, Леонтьев:
"Братство по возможности и гуманность действительно рекомендуются Священным Писанием Нового Завета для загробного спасения личной души; но в Священном Писании нигде не сказано, что люди дойдут посредством этой гуманности до мира и благоденствия. Христос нам этого не обещал… Это неправда: <…> В этом отношении христианство и гуманность можно уподобить двум сильным поездам железной дороги, вышедшим сначала из одного пункта, но которые, вследствие постепенного уклонения путей, должны не только удариться друг об друга, но даже и прийти в сокрушающее столкновение. Во всех духовных сочинениях, правда, говорится о любви к людям. Но во всех же подобных книгах мы найдем также, что начало премудрости (то есть религиозной и истекающей из нее житейской премудрости) есть "страх Божий", простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед".
Леонтьев задавал вопрос: "Какое же именно христианство спасет будущую Россию: первое, неопределенно-евангельское, которое непременно будет искать форм, — или второе, с определенными формами, всем, хотя с виду (если не по внутреннему смыслу), знакомыми?.." Возможно, он сам обнаружил, открыл бы ответ — для себя неожиданно, или, наоборот, неожиданно-ожиданно — в феврале-марте 1917, услышав проповеди епископа Андрея ( князя Ухтомского) о Пантократоре и о Книге Судей и ужаснувшись… Но до февраля-марта 1917 Леонтьев не дожил.
Победоносцев прямо видел антихриста во "христе" графа Толстого, а Леонтьев — "подозревал" во "христе" Достоевского. Это та же самая старообрядческая проблематика.
А Леонтьев напоминает, что прежде и лучше почти в одно время с Достоевским сказал "другой русский христианин": "Я говорю о К.П.Победоносцеве. Почти в то самое время, когда в Москве … наконец-то "созрели" или, вернее, перезрели до того, что нам остается только заклать себя на алтаре всечеловеческой (то есть просто европейской) демократии, этот русский христианин… посетил далекую Ярославскую епархию, и там, на выпуске в училище для дочерей священно- и церковнослужителей, состоявшем под покровительством в Бозе почившей Императрицы, сказал слово… которое я бы желал назвать благородно-смиренным: "Только чрез Церковь можете вы сойтись с народом просто и свободно и войти в его доверие…учитесь скромно у Церкви и, даже еще проще и прямее говоря, учитесь у русского духовенства, у этого сословия столь несовершенного и нравственно, и умственно. …Прекрасный сосуд не разбит еще, не расплавлен дотла на пожирающем огне европейского прогресса. Вливайте в него утешительный и укрепляющий напиток вашей образованности, вашего ума, вашей личной доброты, и только, — и вы будете правы".
А в феврале-марте 1917 и русское духовенство пошло за "европейским прогрессом". За "пилатовым титлом".
Сегодня — когда все прошло — уже — или вот-вот пройдет — и Книга Судей Владыки Андрея, обернувшаяся "судами-тройками", и "советский Победоносцев" — Михаил Суслов, так же, как и имперский его прототип, пуще глаза берегший от "лихого человека, ходящего по ледяной пустыне", — и, возможно, скорее всего, последний, как дитя, испуганный, и скрывающий это "гэбистским гумором" Удерживающий теперь — в полном смысле слова, строго по Апостолу — и останется только "гуманный" финал историала — "царь июдейский", или же его "негуманный" финал, лучшее, единственно спасительное в коем — "будете бежать, твоя рука, твоя нога". Когда вынесут труп.
