После проятения романа Александра Проханова "Человек звезды", трудно удержаться от слёз сопереживания. Текст так плотен, так по-русски чувственен, что вызывает не только огромное уважение к личности автора, но и желание пересмотреть что-то в себе, высчитать себя по прохановской художественной шкале, осознавая, сколько внутри реального жизненного подвига, а сколько — банального житейского шутовства.
С каждым новым романом Александр Проханов всё зримее осуществляет классическую русскую литературную идею эпохального текста, в котором гармонирует всё: от политических примет времени до ювелирно-утонченных частных деталей. Интересно, что с решением этой хрестоматийной задачи контрапунктирует несомненное желание писателя воспринять текст не как нечто конечное, а как движущуюся, бурлящую, нестабильную материю, для которой перо писателя — это глас Господний, при этом всегда новый, создающий раз от разу иную конструктивную форму, дающий отличный от прошлого угол зрения.
Для "Человека звезды" характерно существование двух литературных парадигм. С одной стороны, убежденная традиционность, опора на лучшие русские творческие идеи, если угодно, даже литературоцентричность, а с другой — неистовый эксперимент, возросший на настоящем писательском бесстрашии.
Но сначала несколько слов о сюжетной составляющей. События романа происходят в городе П., где неожиданно появляется загадочный человек Виктор Майерс в сопровождении не менее таинственных красных человечков, как позже выяснится, мистических гвардейцев зла. Ссылаясь на высочайших кремлёвских покровителей, он посещает всех влиятельных людей города, от губернатора до наркобарона, и убеждает их начать подготовку к визиту в город президента, который, по его замыслу, должен ознаменоваться грандиозным фестивалем-праздником. Майерс и находящиеся в сопряжении с ним "отцы города" — первый композиционный центр романа.
В изображении тех, кто поочередно принимает загадочного человека, Проханов демонстрирует виртуозность деталей, из которых во всем своем ужасе восстает картина русского ада. Тут и губернатор Петуховский, в перерывах между патриотическими речами растлевающий детей, и владыка Евлампий, оказавшийся корыстной сластолюбивой бабенкой (один из самых смелых художественных ходов произведения), и продажный милицейский полковник, крышующий мелких бандитов и прислуживающий крупным мафиози. По части изображения ужасающей действительности Проханов стоит особняком в современной русской литературе. Cвой взор к "свинцовым мерзостям" отечественные писатели обращали, начиная с середины XIX века, но почти всегда, вне зависимости от эстетических школ и пристрастий, в описании скверны присутствовала нотка сострадания, ощущение несправедливости, несчастья, злого рока, стечения обстоятельств. Александр Проханов, руководствуясь, возможно, личным опытом наблюдения за тем, как человек переставал быть человеком (достаточно вспомнить массовое предательство августа 1991 года), нарисовал безжалостную картину русского ада. Словно художник анатомического театра, для которого важна точность всех изъянов препарируемого трупа, он выхватил каждую червоточину, пожирающую душу современного общества. Описание страшных в своем уродстве персонажей создает сильнейший эмоциональный и художественный эффект, который придаёт тексту пугающую достоверность, освобождает читательское восприятие от условностей, заставляет сжимать кулаки от злости, будто это и не роман вовсе, а документальный очерк.
Путешествие Майерса по "городским головам" не может не отсылать к гоголевским "Мёртвым душам". Не случайно многие литературоведы видят в Чичикове собирательный образ нечистой силы. Трудно представить, что было бы, доведись Гоголю увидеть наш чиновничий мир. Скорее всего, своих собакевичей и коробочек он счёл едва ли не святыми. Жизнь с гоголевских времен изменилась, плотнее, прочнее и беспросветнее стало и накрывшее нашу страну зло. Проханов хладнокровно, без оглядки на чьи-либо мнения и желания, срывает душную, зловонную завесу с искажённой морали, которую и моралью-то назвать нельзя.
Вторым хронологическим композиционным центром романа является образ главного героя, Антона Садовникова. Думаю, это один из самых привлекательных персонажей современной литературы, напрочь развенчивающий принятое в либеральных кругах досужее разглагольствование об отсутствии героя в нынешней словесности. Проханов заявляет: герой не просто есть, он реален, его пульс отчетлив, а сердцебиение ровно. Более того, герой типичен. К образу Антона Садовникова притягивается другой пласт персонажей, которым отведена роль провозвестников добра. Мир этих людей заставляет страницы дышать, жить, облагораживать читателя русской правдой, идущей от пантеизма к святости, от чистоты — к непримиримой борьбе с врагами Отечества.
Очень правдив образ Веры. Эта блоковская Вечная Женственность, явленная в талантливой русской танцовщице, пережившей Норд-Ост и помешательство, благодаря встрече с Антоном не только исцелилась, но и преобразилась, впитав в себя русское позитивное мистическое начало. По ходу действия романа выясняется, что Садовников — бывший сотрудник тайного советского подразделения, занимающегося проблемами бессмертной русской Победы, а его близкие люди — это оставленные на земле будущие мученики за русскую Веру. Они готовят возвращение своих товарищей, улетевших на загадочную Звезду Лео. Их пришествие на Землю произойдет в тот момент, когда борьба Добра со Злом вступит в решающую фазу.
Итак, два главных сюжетных сгустка, две сути, две основы организованы внутри и готовы к динамике борьбы. Как выясняется по ходу действия, противостояние вожаков двух этих армий, Садовникова и Майерса, на сакральном уровне длилось уже давно. Оно началось в горах Афганистана, где Садовников выполнял свой интернациональный долг, а Майерс тренировал моджахедов. Чтобы изобразить всю энергетику этой схватки, в ход идут как сюжетные линии, исполненные тонкости и изысканности, так и разящий наотмашь, не выверяющий последствий ударов мистический арсенал. Кто-то подумает: так не фэнтези ли перед нами? Разве всё это возможно в реальной жизни? Зведолёты, космические энергии, оживающие мертвецы? В ответе на этот вопрос кроется один из главных, на мой взгляд, признаков таланта Александра Проханова. Он всегда больше и шире жанра, в который погружается. Он свободно пользуется любыми приёмами, оперирует скрытыми и явными цитатами и аллюзиями, при этом всегда оставаясь узнаваемым и самобытным. Его художественный мир подобен гигантской мозаике, где каждая деталь — на своем месте.
Особую роль в романе играет поэзия. По большому счету, цитирование стихотворных текстов — приём, не слишком одобряемый в прозаическом и литературоведческом цехах. Как правило, он обусловлен попыткой прикрыть некоторую текстовую разреженность или даже пустоту. В данном случае всё совершенно иначе. У Проханова поэзия — это небесная русская сущность, это фактически персонаж романа и один из ключевых оплотов воинства Антона Садовникова в борьбе со Злом. Строки любимых стихов, всплывая в памяти, дают человеку силу. И кто скажет, что это не так? Сколько людей в нашем многострадальном Отечестве спасались стихами в самые тяжёлые и скорбные минуты своего существования?!
Очень важной и в этическом, и в эстетическом смысле является сцена воскрешения в памяти Садовникова и Веры забытых строчек Мандельштама. В ней часть того ключа, которым открывается сложная система образов романа, отраженная в мировоззрении автора. В этой сцене проявляется нечто утонченное и настоящее, что делает силу сильной, а слабость допустимой и не губительной.
О стиле Проханова написано в последнее время немало. Только ленивый не отмечал его идеальную метафоричность, текучесть, завораживающую звукопись, которая позволяет читателю лететь вслед за авторской мыслью, не теряя интереса ни к одному слову, ни к одной букве. Пожалуй, любопытно было бы сравнить тот или иной роман Проханова с творением какого-либо композитора, ведь проза этого автора ближе всего к синтезу искусств. Творческая личность Александра Проханова всеохватна, а литературная судьба заключена не только в текстах, но и в его борьбе, путешествиях, живописных полотнах, в услышанной музыке, что, оставаясь в нём, потом переливается в его фразах, искрится, манит, завораживает. "Человек звезды", как мне кажется, ближе всего к стилистике позднего Шуберта, с её неторопливой уверенностью в том, что несчастье — это всего лишь последняя ступень к свету, в чьей победе сомневаться не только стыдно, но и грешно.
Можно сколь угодно долго рассуждать о том, списан ли город П. с города Пермь, и много ли в Майерсе от Марата Гельмана с его недавними диковатыми провинциальными проектами. Думаю, любые прямые аллюзии будут только мешать наслаждаться сложным пересечением лучей, отраженных художественным кристаллом "Человека звезды".
О финале романа хочется сказать отдельно и лаконично. Здесь на первый план выходит фигура автора, его личная судьба, его личная драма. Развязка написана столь пронзительно, что не может оставить равнодушным, делая частные эпизоды общей болью, заставляя испытывать подлинный катарсис и потрясение от высоты и величия трагического тона.
Мое понимание главной прохановской идеи таково. Бессмертие есть! Оно вне нас. Оно — в любом благородном созидательном акте, и путь к нему светел, мучителен, прекрасен и широк. И те, кто хотят его у нас отнять, опорочить, подвергнуть сомнению, заранее обречены, какими бы неуязвимыми эти люди ни казались.
