Сразу отмечу, что начало представленной выдержки из книги (http://www.snob.ru/profile/23839/blog/60241), не настраивает читателя на нужный лад, -- Михаил Аркадьев, автор книги «Лингвистическая катастрофа. Антропология абсурда и новый стоицизм» задается вопросом недопустимым для философа, - как могла великая нация Канта и Гете породить Освенцим. Это настоящий пошлый и глупый вопрос людей, как-то глубоко по-своему понимающих смыслы немецкой культуры. Гете гармонично накладывается на идеологию фашизма, не только как создатель современного немецкого языка (через сеть Гете-центров Йозеф Пауль Геббельс планировал устанавливать мировой примат Немецкого духа), не только как Сверхчеловек, Олимпийский бог, - которым он себя всерьез считал, - но и во многом через центральное свое произведение, где Фауст заключает пакт с дьяволом.
Михаил Аркадьев: «Человек обладает речью и свободой выбора парадоксальным образом помимо своей воли, просто как унаследованными «биологическими» и видовыми свойствами», -- заявление смелое, но недостаточно ясное. Что значит «унаследованные»? здесь подразумевается «и вдохнул Бог дыхание жизни» или что-то иное? Несколькими параграфами ниже находим ответ: «неустранимая и латентно-активная языковая матрица» встроена в мозг возможно, как эволюцией, так и, прежде всего, человеческой средой языковых структур».
Словосочетание «латентно-активный» я бы не стал употреблять даже по отношению к «языковой матрице». Почему не сказать «принцип работы скрыт от сознания». Чувство языка, - главный инструмент для любого человека, решившего порассуждать о вечном. Латиница в современном научном тексте, - это, прежде всего, дань уважения к Средневековой схоластике и науке эпохи Возрождения, -- но ее нагромождение приводит к ненужной экзотерической игре. Сразу скажу, - что филология делиться на два раздела – собственно филология и лингвистика. Проблемы, озвученные в статье, есть лингвистические и моего интереса они никогда не представляли. Я классический филолог, и внутренне все рассуждения о феноменологии языка, которые идут в ХХ столетии (Хомский) для меня есть талантливая структуралистская болтовня. Русские ученые болтать на структурном языке не всегда умеют, у многих это получается неуклюже, многие на веру принимают зарубежные идеи. Когда ты слышишь утверждение – «язык это кодовая система» - ты понимаешь, что это представление рождено двумя страшными войнами, когда нужно было зашифровать информацию так, что бы противник не смог ее расшифровать. Сейчас мы наслаждаемся и/или страдаем глобализмом благодаря этим двум катастрофам, которые привели к неимоверным изменениям политического рисунка мира, технологическому прорыву, эмансипации. Но отпечаток мировых войн на стиле мышления современных философов должен быть критически ими же осмыслен. Во многом современные науки внутренне готовятся к третьей мировой войне и обслуживанию воюющих правительств. Кроме политологии, которая напрямую этим занимается, есть целый ряд научных дисциплин (Межкультурная коммуникация, Бихевиоральные науки), которые «латентно-активно» делают исследования, которые уже сейчас являются «soft power», а в будущем могут составлять то, что станет апокалипсическим кошмаром.
Далее: «Все «предельные», «абсолютные», «вечные», «континуальные», «трансцендентные» понятия человеческого языка и культуры — метафоры смерти, а стремление к их непосредственной реализации — метафора самоубийства». Понять подобную радикальную тезу можно, если занять, исходя из контекста всего отрывка, позицию автора, автора для которого смерть есть абсолютное выключение всех систем отдельного индивида, - «психологическая структура <…> неуничтожима, пока жив носитель языка». Интересна мысль, что смерть это освобождение от языка, который был нам навязан, но это не совсем так, потому что смерть порождает целый всплеск языковых практик. Язык в его магическом виде, может быть навсегда привязан к умершему, как это было в Древнем Египте. Здесь смерть – то вечное переживание «лингвистической катастрофы».
Трудно принять предположение Михаила Аркадьева о стремлении человека к лепету, «в непрерывность, в непосредственность, «назад к лепету» и далее, в абсолютную теневую «доязыковость», невербальность». Подобная «фундаментальная ностальгия» в принципе невозможна. Есть душераздирающее произведение Дэниела Киза «Цветы для Элджернона», где автор показывает, как это страшно идти «назад к лепету». Высшее благо для человека – это дар Логоса (дар, а не навязывание!). Его потеря, а не приобретение есть «лингвистическоя катастрофа».
Гипотеза «бегства от языка» невозможна уже потому, что все виды искусства, которые используют язык в качестве своего материала, имеют огромную популярность, - литература, эстрадная музыка, кино имеют больший интерес у публики, чем скульптура, живопись и симфонические концерты. В наши сложные моменты жизни мы прибегаем к языку, в нем находим выход и оправдание, - будь то формулы Экклезиаста или кафешантанная лирика. Мы сами являемся языковой машиной и наше призвание – это продуцировать огромные речевые потоки, тексты, мысли.
Мы можем говорить, что язык порождает множество мировоззренческих штампов, от которых трудно отказаться. Отказаться от языка, мы можем, только условившись о принятии нового языка. Но граждане любого «Эсперанто» отличаются от жителей вологодских деревень только искусственностью кода. Страхи, желания, надежды все те же.
Автор понимает «первородный грех» как «метафору неустранимого конституирующего человека разрыва». В Христианстве это понимается глубже: не как метафора, но как следствие, но следствие не потери связи человека с космосом, но потери связи с Богом. В этой связи ярка фраза «лингвистическая катастрофа» могла бы рассматриваться в качестве критики современных вербализированных смыслов: говорим не то, пишем не об этом, читаем суету и тлен. Но отход к пуританскому сакральному отношению к слову, все равно циклически снова приведет к безудержной графомании, которой сегодня завален Интернет и книжный рынок.
Не могу понять, откуда могло появиться утверждение Аркадьева, что «речь - как оператор сознания является первичной структурой исторического времени человека», потому что историческое время формирует только письменная культура. Именно возможность зафиксировать происходящее формирует историзм. Если же искать первичные структуры исторического времени, то по Мирче Элиаде это, безусловно, феномен бипедии.
В советское время было почетно быть автором какой-нибудь монографии, которую в отдельной книге можно было подарить друзьям. Многими подобными советскими монографиями, сейчас разжигают камин, и не только потому, что кризис русского образования, или «что нам Гекуба», или сменился идиостиль, -- но потому, что они просто скучны, без всякого налета «божественности».
Безусловно, за много лет исследований Михаилу Аркадьеву удалось поймать квантового кота Шрёдингера, но это отнюдь не обернулось лингвистической катастрофой.
