Аварии на флоте, тьфу-тьфу, довольно редки. (Постучите и вы, пожалуйста, по дереву.) Гораздо опаснее было служить подводником на Большом Козловском в Москве или, как сегожня, в Ленинграде, чем на Северном флоте.
Но невозможно переусердствовать, занимаясь предотвращением аварийности. Я, повидав многое, чего не пожелал бы видеть никому, заклинаю моряков не жалеть сил на борьбу с аварийностью. Слишком часто мы относимся к этому легкомысленно. Оставляем «на авось», а потом становится поздно.
Всякая авария – преступление, во всех авариях виноваты начальники-карьеристы. Аварии разделяются на «предумышленные», совершенные карьеристами намеренно, и «случайные», совершенные карьеристами в силу их некомпетентности.
Но за глупость и некомпетентность начальников, всегда отвечали и отвечают «стрелочники». Я ни разу не видел, чтоб начальник честно признал вину, освободив подчиненных от мучений:
– Это из-за меня! Это я виноват! Вяжите меня, братцы!
Как же, будет подорвана его карьера. И не братец он нам.
Не каждый начальник – карьерист, но каждый карьерист рано или поздно становится начальником.
***
Однажды, я попал в аварию на подлодке, столкнувшейся в море с другой лодкой.
К тому времени выдачу медалей и орденов «белой кости» у нас усовершенствовали. Всех «блатников» собрали на один второй экипаж, и они исправно чистили дорожки от снега. Когда приходила пора им получать ордена, их сажали на какую-нибудь лодку, придавали им таких специалистов как я, мы выходили в море, чего-то там для виду делали, их награждали и – опять на снег.
Вот с таким вторым экипажем и послали нас зарабатывать медали и ордена.
Командир экипажа Игорь Сорокин, брат адмирала, бывшего тогда нашим общим прямым начальником, старпом Евгений Коньшин, шурин Сорокина и сын начальника отдела кадров ГВФ и прочая семейственность. Адмирал Анатолий Иванович Сорокин, не только устроил к себе на службу всех своих родственников, но и перевел к нам на флотилию, едва ли не всю смоленскую деревню, откуда был родом.
И вот в море Коньшина заклинило. Идем на столкновение с другой лодкой, а он командует то: «Право на борт!», то: «Лево на борт!» Наша же лодка как шла, со своей тысячетонной инерцией, прямо на другую лодку, так и идет. Я ему говорю: «Дай реверс!», а он и не воспринимает, так испугался. Ну, подрался я с вахтенным механиком, который не хотел меня слушать, и скомандовал реверс сам. Спас два экипажа и весь мир.
Но тяжкого столкновения избежать не удалось. И хоть я был приписным штурманом и официально не стоял тогда на вахте, я сделал запись задним числом, что недавно принял вахту, и объяснил убедительно местному штурманенку капитан-лейтенанту Потапенко, что его здесь не было.
Понятно, что при расследовании аварии будут изучать не столько дело, сколько записи, спасая Сорокина и Коньшина и стараясь утопить Потапенковых.
Так и вышло. Потапенкова бы съели, но меня, объемника, попробуй, тронь.
***
Оба экипажа сняли с лодок и собрали на разбор. Старшим на разборе был адмирал Кичев, очень уважаемый на флоте. Но побоище вели опытные, набившие руку на разборах таких аварий чужаки из Москвы. Было очевидным их явно благожелательное отношение к действительному виновнику аварии. Коньшин так и остался невиновным. Он не заявил о своей вине, как и не отрицал ее. Он просто молчал.
Это молчание было нечестным с его стороны. Оно ставило в тяжелейшее положение всех остальных. У нас, моряков, не принято показывать пальцем на виновного товарища, особенно перед чужими. У нас принято брать на себя, сколько сможешь. Поэтому каждый из нас говорил, но говорил только о себе, только о том, что он, лично он, делал в той аварии. Никто не указал на виновника, хотя он был известен всем.
Из-за молчания Коньшина, из-за желания угодить ему, «сыночку» и «шурину», виновных настойчиво искали среди остальных. В первую очередь – среди штурманов. В то время столкновение классифицировалось, как штурманская авария. Кто бы ее ни совершил, – всегда были виноваты штурмана. И я, как штурман, по классификации и по традиции, обязан был быть виновным.
Но это неправда, что в советское время могли посадить любого и ни за что. Тогда считались с общественным мнением, с нынешним судебным вандализмом не сравнить.
Ведущим расследование надо было, во что бы то ни стало, вбить в акт какие-то замечания. Неважно, какие. Разбор затянулся на четырнадцать часов, уже всем давно стало ясно, что произошло и кто виноват, но членам комиссии никак не удавалось притянуть меня в виноватые. Огульные обвинения не пропускали Кичев и Бурсевич, присутствовавшие на разборе. В отчаянии, москвичи дошли, в надежде доказать, что я хоть чего-то не знаю, до вопросов о цвете обложки не вышедшего еще в свет документа. И я, не моргнув глазом, называл этот цвет.
Стоило бы мне запнуться или задать уточняющий вопрос, я немедленно попался бы в расставленную ловушку. Разбор сразу же был бы свернут, а в заключении написали бы что-нибудь такое: «Авария произошла из-за того, что штурман неуверенно знает наставление, толщиной 3,5 мм, в серовато-голубоватой обложке, которое Главный штаб ВМФ собирается выпустить в следующем году».
Ведь всегда можно что-нибудь найти, чтобы заявить, что это могло сказаться на аварии. И всегда находили. Хотя бы оторванную пуговицу. У меня не было ни малейших замечаний – может, впервые в истории человечества.
А вот с другой лодки вместо штурмана на разбор выставили штурманенка, лейтенанта, стоявшего на вахте в момент аварии. Пострадал он, как и его прямые начальники, жестоко, из-за мелочей, не относящихся к аварии.
Пора нам вводить комиссии по разбору дел «стрелочников», незаконно репрессированных в ходе разборов аварий.
Пора нам положить этому конец.
***
Столкновение пришлось перевести в разряд командирских аварий. Сняв, тем самым, всякую ответственность со штурманов. Из одной крайности в другую – как это, штурмана ни при чем? Если б я не вмешался тогда, катастрофа была бы вселенской.
Зато такое решение выводило из-под удара моего флагманского штурмана А. П. Бурсевича. Авария теперь шла не по его, флагманского штурмана, ведомству.
Сорокин с Коньшиным поделили ответственность за столкновение по-родственному. Вину взял на себя Сорокин, хоть его и не было в момент аварии ни на мостике, ни в центральном отсеке. Коньшин вышел чистеньким и сразу же ушел на повышение в Москву.
Между прочим, в кулуарах члены экипажей столкнувшихся лодок публично и без принуждения поклялись поставить мне по бутылке коньяку каждый. И ни один из них до сих пор не выполнил той своей патетичной клятвы. Я не пью. Но это дело принципа.
Правда, тогда они не очень и могли это сделать. Меня срочно отправили учиться на офицерские классы в Ленинград. Нельзя было мне жить на своей флотилии ходячим героем. Известность, почет, того и гляди, автографы просить начнут. Надо было сделать перерыв, чтобы народ успокоился
