Александр ПОПОВ. Поселение. Повесть. — М.: ООО "Буки-Веди", 2018. — 352 с.
Перечитывая очередной, пока последний по счёту, роман Александра Попова (хотя автор скромно обозначил его "повестью"), поневоле вспоминаешь пронзительные строки Анатолия Передреева:
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село…
В ходе последовательно проведенных в нашей стране за "постсоветское" время — а это уже ни много ни мало почти 30 лет! — земельных и административных реформ, возникли понятия "городское поселение" и "сельское поселение". Причём последнее звучит вообще, как "масло масляное", как набивший оскомину "сегодняшний день", — абсурд в квадрате или даже в кубе, который никто даже не слышит. А глухота к слову неизбежно приводит к глухоте в понимании жизни и, в конце концов, к прекращению этой жизни вообще: абортам, убийствам, самоубийствам, медленному бесцельному прозябанию-умиранию. К жизни, которая мало чем отличается от смерти, поскольку она всё чаще сводится к биологическому выживанию, к заботе исключительно и только о "хлебе насущном" и порой животной "борьбе за жизнь". Здесь живут не люди, а "население", даже "популяция", которые, вдобавок, ещё "налогоплательщики" и "электорат", "новая нефть" для "хозяев" этой жизни-смерти, которая в равной степени помыкает и этими "хозяевами", и теми, кого они, "хозяева", считают "быдлом". Даже имена у них звучат как клички…
Трудно, почти невозможно поверить в то, что всего лишь одно поколение назад наши родители, да и мы сами жили совсем иначе — конечно, без компьютеров, соцсетей и "мобил", но с совершенно иными интересами, надеждами и планами. С другими правами и обязанностями, с другими возможностями и отношениями между людьми. И вот… Всё, как будто в дурном сне. Хотя, конечно, у многих в этом дурном сне исполняются самые сокровенные их мечты, самые дерзкие (и извращенные, с точки зрения "той" ещё морали) желания…
В своём анализе "быта капиталистической постсоветской российской глубинки" Александр Попов щедро использует опыт классической отечественной литературы, всё ещё трактуемой как "критический реализм". С одним, очень важным, фундаментальным различием: все наши классики, так или иначе, описывая "мерзости жизни", всё-таки надеялись, что так быть не должно, что все "слезинки" и "кровинки" ребёнка (а "все мы родом из детства" — впрочем, это уже Сент-Экзюпери) не пролиты напрасно, что все они учтены "где-то там, наверху", у Бога, что впереди всё-таки — более свободная, справедливая, человеческая жизнь.
Сейчас очень многим кажется, что она уже — позади, что человечество прошло свой пик, выполнило свою функцию в мироздании и катится к небытию, что "бога нет", и всё безнадёжно. Особенно сильно эти настроения выражены как раз у тех, кто ещё застал и хорошо помнит "настроения 60-х", когда, казалось, целая Вселенная распахнута перед человеком для познания и освоения, — почитайте, что писалось, пелось, ждалось тогда! И сравните с нынешним "беспределом и безнадёгой", приправленными таким же "рэпчиком-перчиком"…
Проза Александра Попова — честная проза. Она в непридуманных, увиденных зорким глазом художника, деталях и образах описывает всю эту "лжизнь" — ту самую, которая "не мы такие — жизнь такая". Как будто мы сами — что-то отдельное от нашей жизни… Даже нынешние "оппозиционные" протесты, все эти навальные, соболи и кто там ещё? — на самом деле не "против" нынешнего "порядка вещей", а за него — только с "протестующими", которым "недодали", на верху общества. Что, честно говоря, ещё гаже, чем то, против чего они якобы "протестуют". А "глубинка" таких вот "поселений" просто пытается выжить — сама не зная, зачем.
Но, наверное, автор не был бы русским писателем, если бы всё-таки не дал своему читателю "лучик света в конце туннеля". Выживший и ставший "матёрым ментом" один из героев романа случайно встречает на автобусной остановке некогда брошенную им любимую женщину. Явно нищую, постаревшую и с ребёнком. С его ребёнком, как быстро выясняется, хотя никто не говорит об этом ни слова.
"— Крикливый? — кивнул в его сторону Андрюха.
— Беспокойный… — сунулась в коляску с пустышкой Людка.
— Понятно… — не нашёлся что сказать Андрюха, — как назвали?
— Андреем…
— А отчество?
— Андреевич…
Ребёнок зашёлся, хватая болезненным, нервным криком за сердце. Людка достала его из коляски, затанцевала на месте, баюкая. Ребёнок не унимался.
— Дай подержу! — неожиданно предложил Андрюха и как-то ловко и правильно перенял живой свёрток из рук Людки. Цепко и пристально посмотрев на ребёнка, он, словно принюхиваясь, поднёс его близко к лицу, вбирая каким-то звериным чутьём его сущность. Ребёнок внезапно перестал плакать, разлепил знакомые васильковые глаза… Андрюха, не осознавая, что он делает вдруг нежно и с неизъяснимым восторгом прижал его к сердцу".
