Антислова и вещи

Недавно в питерском издательстве «Алетейя» вышла третья книга философа Алексея Нилогова, посвящённая антиязыку. Книга «Антислова и вещи» различает парадигму археологии гуманитарных наук французского философа-структуралиста Мишеля Фуко «Слова и вещи» (1966), постмодернистски продолжая ницшеанский проект по де(кон)струкции «человеческого, слишком человеческого».

В исследовании впервые поднимается фундаментальная проблема современного антропоразмерного знания – пределов семиотической номинации на естественном человеческом языке. Разработанная автором философско-лингвистическая теория «философия (анти)языка» уже нашла свое отражение в монографиях «Философия антиязыка» (2013) и «Антиязык (по ту сторону философии языка)» (2017). В новой работе Алексея Нилогова антиязыковая методология получает экстремальное проявление на грани смысла (логика), бессмысленности (нелогика) и безмыслицы (нилогика).

Книга состоит из четырёх частей, включающих предисловие (антисловие) от Мишеля Фуко, две главы «Антислова, антислова, антислова…» и «Вещи-не-в-себе» (по 60 параграфов в каждой), а также заключение, которое выльется в следующую книгу.

«Антислова и вещи» – это отсылка к знаменитому труду французского философа Мишеля Фуко «Слова и вещи», в котором он показал, что наши мыслительные стереотипы обусловлены конкретно-историческими понятийными сетками. Именно слова (шире – концепты, логические схемы, понятия) властвуют над вещами, а не наоборот. То, как мы называем вещи, важнее, чем сами вещи. Однако антиязыковой метод позволяет пересмотреть фукианский пафос в пользу самих вещей – особенно тех из них, которые оказываются за бортом нормального именования, в результате чего под вопрос ставится само существование вещей, для которых почему-то не нашлось никаких слов. Бытийный (онтологический) статус вещей, не подлежащих именованию, приобретает антисловный характер. И таких классов вещей набирается несколько десятков, а им, соответственно, – несколько десятков классов антислов.

Для наглядности можно остановиться на таком классе антислов, как футурологизмы. Они обозначают реалии будущих поколений, которые предваряют прогностические возможности поколений современников. Примеры футурологизмов как именно футурологизмов отсутствуют. Они пребывают вероятностно, то есть до своего воязыковления. Проявившись в языке, футурологизмы теряют свой антиязыковой статус, превращаясь из антислова в слово (например, в неологизм – новое слово).

Еще очевидный образец антислов: многие звуковые вещи находятся за порогом акустического восприятия человека – звуки с частотой до 20 Гц (инфразвуки) и с частотой выше 20 кГц (ультразвуки). Именование этих акустических феноменов является по сути антиязыковым, так как называемые вещи физиологически нам недоступны. У нас есть только общее название для всего класса таких акустических феноменов, который составляют соответствующий класс антислов в антиязыке. Мы можем образовать лишь название для такого класса, но не имеем доступа к конкретным примерам.

В целом, в современной науке изобретено много так называемых инвариантных терминов, которые по своему определению не могут быть выражены в естественном языке. По своему бытийному статусу все они – антислова. Например, в теоретической лингвистике существуют такие понятия, как фонема и праформа. Физическое произнесение фонем противоречит их инвариантному статусу, но большинство языковедов не отдает отчёт в том, что, имея дело с такими изобретёнными словами, они в действительности оперируют антисловами, исходя из разработанной философии антиязыка.

Статус реконструированных праформ в этимологических словарях – также антисловный и антиязыковой. Только не надо поверхностно понимать «анти-» в негативном контексте. Это констатация онтологической природы тех вещей, которые в бесконечном потоке нашего языка скрывают свою сущность. Необходимо различать уровни укоренённости в бытии тех слов и вещей, которыми мы познаём мир.

Антиязыковая методология исходит из фундаментального принципа «изначального опоздания». Это понятие было введено французским философом Винсентом Декомбом для характеристики философии другого француза – постструктуралиста Жака Деррида, который, развивая континентальную традицию европейской философии, максимально усугубляет метафизику присутствия/отсутствия немецкого мыслителя Мартина Хайдеггера. Предельно упрощая смысл принципа, его можно свести к следующему афоризму: «Мысль изречённая есть ложь». План выражения (звуки, слоги, слова) изначально запаздывают к тому, что мы пытаемся выразить, то есть к плану содержания (смысл, мысль, суждение). «Репрезентация никогда не может быть элементом настоящего, она лишь следует жизни мира и потому всегда запаздывает по отношению к ней. Выпадение из настоящего времени не позволяет знаку обслуживать, фиксировать, репрезентировать присутствие человека при жизни мира. Существование знака лишается смысла, а знак, в свою очередь, лишается и своего реального существования» (Е. Н. Гурко). Мы изначально лишены настоящего присутствия с миром, так как пользуемся посредниками для выражения. Пребывая в такой лживой коммуникации с бытием, мы можем довольствоваться только миром сущего – бренными и временными телами, которые придают нашей жизни статус неподлинности.

«Антислова и вещи» завершаются главой «Грядёт русский антиязык!», которая предвещает новый философский труд. Как филолог я желаю современному русскому языку пережить философскую де(кон)струкцию, то есть перестать быть языком лжи и насилия, мракобесия и скудоумия. Здесь уместно привести цитату из книги русского писателя Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души»:

“Русское отношение к слову провёрнуто через историческую мясорубку. Из такого фарша можно свалять любую котлету. Какому слову ещё верят на Руси? Никакому. С другой стороны, почти всякому. «Я верю, что я не верю, что я не верю...» – и так до бесконечности, но эта цепь обрывается в какой-то случайный момент, и тогда, как с ромашкой: когда «верю», когда «не верю».

Я не верю ни одному русскому слову: ни официальному, ни печатному, ни оппозиционному, ни независимому, ни бытовому – каждое слово содержит в себе подвох, угрозу, насилие, опасность для жизни. Я научен, естественно, горьким опытом, но я невольно поддаюсь слову, потому что, как у всякого русского, у меня тоска по надежде.

В такой неловкой ситуации, с воспалёнными нервными окончаниями я изобретаю для себя субъективно авторитетное слово, которое становится со временем авторитарным. Я ищу и пытаю его методом исключения из исключения: прогоняю через медные трубы, вывариваю в кипятке, проверяю на запретность и разрешённость, сверяюсь с друзьями, перечёркиваю и воскрешаю. Или, забыв обо всём, просто влюбляюсь в слово и верю ему «на слово»”.

Рецензентами почти 500-страничной монографии выступили известные российские филологи и философы, доктора наук: Владимир Николаевич Базылев, Владимир Владимирович Варава, Андрей Викторович Вдовиченко, Вадим Викторович Дементьев, Владимир Александрович Кутырёв, Александр Павлович Люсый, Вадим Петрович Руднев. К сожалению, книга вышла с цензурными купюрами, поэтому в скором времени я планирую переиздать её в изначальной авторской редакции, невзирая на «политкошерность» некоторых читателей.