Агенты перестройки

Салуцкий Анатолий. От войны до войны. Элита: измена в тылу. — М. : Наше Завтра, 2023. — 400 с.

Новый роман Анатолия Салуцкого состоит из нескольких тесно переплетённых между собой сюжетных линий и по фабуле охватывает период времени от смерти Л.И. Брежнева до 2002 года, с экскурсами в прошлое и последующее, включая уже наши дни, время. В центре повествования — образ фронтовика, Героя Советского Союза Кондрата Егоровича Кедрова, сразу после войны ставшего ответственным работником общего отдела ЦК КПСС ("усидел в престижном кресле от Сталина до Горбачёва", "аппаратный зубр"), а также образы его родных и близких, их "круг общения", включая как вымышленных, так и вполне реальных (даже поныне здравствующих) лиц, что придаёт тексту особый, отчасти фрондёрский, колорит.

Но в фокусе внимания автора находятся вовсе не семейно-бытовые отношения позднесоветского и постсоветского "высшего общества" сами по себе, хотя они достаточно объёмно и подробно, с множеством важных и "вкусных" деталей, выписаны. Анатолий Салуцкий сосредотачивает свой взгляд на "жизни идей" — идей, которые опосредуют и направляют не только эти отношения, но судьбу целых стран и народов. Главный герой, чья номенклатурная жизнь к началу перестройки вобрала в себя "максимум доступных честному, элитарному бюрократу административных и материальных удобств", столкнулся с разрушением и крахом советского проекта (причём в этом крахе активное участие принял его собственный сын) и пытается понять причины этого краха, найти ответ на вопрос, почему поколение героев-фронтовиков, которому Сталин доверил управление страной и которое уже через десять лет после страшной военной разрухи подняло её к звёздам, в итоге, к концу 1980-х, "просвистало" великую державу. Уже совместными: и "отцов", и "детей" — усилиями, вроде бы разнонаправленными, но результирующими в строго определённую "лузу".

Разгадки для этой тайны главный герой романа не находит, не называет её и сам автор, лишь отмечая наличие некоторых "подводных течений" истории: например, формирование в послевоенной Москве "людей 1947 года", к перестройке ставших "интеллектуальной элитой" Советского Союза, или историю "экономических" споров вокруг "косыгинской" реформы 1965 года, корни которой идут от плана ГОЭЛРО, принципов "сталинской" индустриализации 1930-х годов и послевоенного восстановления СССР. В итоге эти преобразования, основанные на долгосрочном межотраслевом планировании и выраженные в теории Василия Леонтьева, были остановлены, "советский состав отправлен в тупик", а идеи оппонентов Косыгина перевоплотились в "шоковую терапию" лихих 90-х по рецептам либерал-монетаристской "чикагской школы" Милтона Фридмана.

Иными словами, новый роман Анатолия Салуцкого явно выходит за рамки классической "семейной хроники" ("Сага о Форсайтах", "Будденброки"), и его жанр можно определить как родовой идеологический эпос. Первая часть такого определения объясняется тем, что в каждый род (опять же, если смотреть и в его прошлое, и в его будущее) вплетается множество разных кровно связанных между собой семейных гнёзд, а вторая — тем, что идеи выступают как полноправные действующие лица данного произведения, чуть ли не на равных с образами героев.

В этой связи не случайно отдельное и особое внимание автор уделяет образам женщин, которые в его романе — настоящие берегини семьи, рода и народа, и не случайно одной из своих героинь он предоставляет завершающее слово, в котором раскрывается ключевая идея романа: "Как бы сейчас ни было тяжко, как бы ни грозили России судьбой СССР, верю, что русские мальчики оправдают опасения Буша, выставят Америке исторический счёт".

Это роман о судьбах советской и российской интеллектуальной элиты в период между Великой Отечественной и СВО. Тема совсем новая и требует краткого пояснения.

В России интеллектуальная элита общества была и остаётся крайне неоднородной. Есть русская элита — в это понятие я вкладываю не национальный смысл, а предназначение жить святым беспокойством о благоденствии России. К этой части интеллектуальной элиты отношу моего дорогого друга незабвенного Савву Ямщикова, Распутина, Бондарева и многих других — ясно, о ком речь. В советские годы, как и сейчас, эта элита не была привлечена к решению судьбоносных проблем страны. Её роль заключалась в сбережении духовных традиций многонациональной России, в сохранении её исторических начал, что сегодня и позволило официально провозгласить: "Россия — самобытное государство-цивилизация".

Также была и есть другая часть интеллектуальной элиты, которую вернее всего назвать прозападной, которая сыграла колоссальную роль в событиях, определивших исторический путь страны в ХХ веке и в начале ХХI века. Роман "От войны до войны" — об этой части интеллектуальной элиты.

Я давно подбирался к этой теме, ещё в романе "Немой набат" вернув из забвения "Чего же ты хочешь?" Всеволода Кочетова, который пророчески писал об идейной эрозии общества. Но когда полез в суть той эпохи глубже, открылось, что интеллектуальная прослойка, означенная Кочетовым, не ограничилась замыслами идеологической диверсии, а на деле нанесла сокрушительный удар по экономической политике. Удар, опрокинувший страну в застой. И более того: катастрофа СССР ничуть не изменила "основанную на правилах" роль глубинного государства, корневой системой которого после Сталина стала прозападная элитарная интеллигенция. В 90-е история повторилась: та же прослойка (подчас поимённо) не позволила обустроить в России цивилизованный рынок, снова сокрушив экономику, — вопреки настойчивым советам и предостережениям лауреата Нобелевской премии по экономике русского американца Василия Леонтьева, которого в США окрестили "апостолом планирования". И сохранение этих "правил" чревато новыми бедами…

В философских кругах "людьми 47-го года" называли первое послевоенное поколение студентов филфака МГУ. В силу возраста это поколение не воевало и со страстью воспользовалось плодами долгожданной мирной жизни. Как раз в тот год, неизвестно какими путями божьими, вышла в свет книга Г.Ф. Александрова "История западноевропейской философии". Именно после знаменитой дискуссии по этой книге Сталин и объявил о пресловутой борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Но для тогдашних первокурсников филфака монография Александрова стала библией, с неё началась их бурная и опасная студенческая жизнь, полная неуставными "разговорчиками в строю", а вернее, жизнь на краю пропасти — за три года было четыре ареста. Между тем на фоне этих "разговорчиков", отражавших настроения будущих философов, из факультетских коридоров убрали бюсты Платона, Канта, Гегеля, что сигналило об отречении от классической философии.

Остроумный, яркий Грушин окрестил своё поколение философов "диалектическими станковистами". После 1956 года, когда стало дозволительным подшучивать над издержками прошлого, отвечая на недоумённые вопросы по поводу странного самоназвания, Грушин смеялся:

— Вы что, "Золотой телёнок" не читали? Помните, художники-артельщики, назвавшие себя станковистами, рисовали не маслом, а гайками, фасолью и горохом? С точки зрения сталинской философии мы тоже были станковистами.

Как и следовало ожидать, все студенты "47-го года" сразу после защиты дипломов бросились готовить диссертации. Но не тут-то было. Последним, в 1954-м, чудом проскочил Александр Зиновьев, который был старше, воевал. А Грушина провалили без дискуссии, выдав волчий билет, ни в один из академических институтов его не брали. Как жить, как кормить семью?

По его шутливым словам, с точки зрения грузчика, он, могучий дистрофик, никуда не годился — ростом невелик, щуплый. Но подвернулся случай и, опять же, по "Золотому телёнку", ему пришлось "переквалифицироваться в управдомы", временно стать журналистом: возглавить отдел пропаганды в "Комсомолке", где в литгруппе отдела писем работала жена-красавица Наталья Карцева. И он первым в стране начал через газету проводить опросы общественного мнения.

Но к "людям 47-го года" относили не только сокурсников Грушина, а также тех, кто поступил в МГУ чуть позже. Все они независимо от возраста составляли один круг "станковистов", создав под крышей филфака особую среду, рождавшую яркие имена. И весьма острая загадка истории заключается в том, каким образом "люди 47-го года" впоследствии, через много лет после студенческой скамьи, вновь собрались вместе — в редакции журнала "Проблемы мира и социализма". Как это произошло? Случайно? По воле Божьей? Или же вела их чья-то закулисная рука, наподобие чертовщины Воланда, чётко осознававшая свой замысел?

Загадка очень острая, потому что именно пассионариям "47-го года", которые в период Оттепели по примеру предков столетней давности нарекли себя "шестидесятниками", спустя сорок лет суждено было стать "прорывным поколением" и сыграть особую роль в истории, пустив ко дну КПСС. А ведь сотрудников пражского журнала "Проблемы мира и социализма" подбирал международный отдел ЦК КПСС, более того, многие из них после "Проблем" работали в ЦК, да на солидных должностях. И куратором, более того, покровителем, журнала был Анатолий Черняев, впоследствии главный помощник Горбачёва, который, кстати, учился в МГУ в тот же послевоенный период и через сорок лет оказался среди тех, кто предназначил партию к сносу.

Для случайности здесь переплелось слишком много обстоятельств и судеб. В буквальном смысле загадка ХХ века.

Разумеется, никто из "станковистов" этой загадкой не маялся, у них были свои судьбы. Но на разных этапах советской истории их чудодейственно сплачивало нечто то ли высшее, то ли случайное, а возможно, и рукотворное. Сначала, ещё в пятидесятые, прославилась знаменитая "Четвёрка", под этим названием и вошедшая в историю: Грушин, Зиновьев, Мамардашвили и Щедровицкий, — имена в философском сообществе легендарные. Каждый шёл по жизни со своим девизом. Грушин, работавший над теорией массового сознания, с первых философских лет утверждал, что западная демократия — это защита прав человека, и советская демократия должна обеспечивать соблюдение интересов меньшинства. Мамардашвили говорил: "Мы не воюем на чужих войнах, мы ведём свою". Зиновьев создал знаменитый логический кружок, который под началом Щедровицкого превратился в методологический и в 1989 году подспудно, без публичного провозглашения цели, готовил распад СССР.

В середине семидесятых первое послевоенное философское поколение возглавило когорту своих учеников (а также смежников из других гуманитарных дисциплин), достигло зрелости и определилось с мировоззренческой позицией в несвободной стране — таким в среде "людей 47-го года" считался Советский Союз. Они отнюдь не были диссидентами и в большинстве своём не разделяли радикальных взглядов профессиональных "борцов с рыжымом". Они даже "вопрекистами" не были, и уж тем более фрондой. Но они были убеждёнными филантропами. У них было своё понятийное поле, свой карнавал смыслов, свои умозрительные парады достоинств. Они увлечённо занимались любимым делом, получив негласное разрешение на обустройство в обособленном духовном анклаве прогрессивной мысли, а возможно, и на плацдарме, предназначенном для высадки основных сил. В "Проблемах" у них был спецдопуск для чтения западной философской литературы. Взлелеянные на монографии Александрова, они широко использовали возможность беспрепятственно общаться в Праге с западными сверстниками, которые посвятили их в суть западных философских споров. В прошлом записные марксисты, как на подбор члены КПСС, Маркса они теперь цитировали выборочно, предпочитая: "Мятежный дух погряз в дерьме субстанций". У них были широкие знакомства в западных интеллектуальных кругах, в частности, Мамардашвили лично знал Сартра и Маркузе, поддерживал связи с еврокоммунистами. Некоторые из них по заданию ЦК КПСС были в Сорбонне 1968 года, где заразились главным девизом студенческих волнений: "Требуйте невозможного!" И, вернувшись в Москву, как нечто забавное, рассказывали, что бурные протестанты раскрошили уникальный музейный экспонат — куб знаменитого русского докучаевского чернозёма со стороной в два метра. Они с энтузиазмом восприняли Хельсинкский акт, прекрасно понимая, что почём, угадывая, что он раскрывает перед ними безграничные возможности для общения с зарубежными коллегами. После пражских штудий они считали, что русская философия невозможна вне западной философии. Они некритично относились к Западу и восторженно оценили теорию конвергенции академика Сахарова.

У них были грандиозные амбиции и своя шкала ценностей. Они были преисполнены верой в своё блестящее, общеевропейское будущее. Они всем сердцем восприняли концепцию Грамши о "культурном ядре", о культурной гегемонии малых групп, а вместе с ней впитали в себя и западный культурный код. Они рассчитывали на феерический научный взлёт и жаждали купаться в общественных овациях, их многочисленные статьи в прессе походили на эпистолы, становясь своего рода посланиями обществу. Разумеется, все они были гениями разговорного жанра и чемпионами словесных состязаний. Они считали себя лицом поколения и претендовали на то, чтобы стать интеллектуальной элитой страны.

Это была мощная, сплочённая единомыслием, идейными восторгами, взаимными интересами и личными знакомствами группа пассионариев. В этой группе каждый успешно вспахивал свой научный надел, но вместе, сообща, они тяготились бездельем, пребывая в уверенности, что в обозримом завтра и при определённых обстоятельствах будут предназначены для великих дел и исполнят сословный долг передовой интеллигенции.

Эта группа единомышленников не могла оставаться "бесхозной".

И её оприходовали.

Вскоре она пришлась и ко дню, и ко двору: пассионариям прозападной выделки выдали мандаты боевиков перестройки, которым предстояло, покончив с коммунизмом, наставить историческую Россию на "путь истинный", приведя её в "райские кущи" западной цивилизации.

"В 1966 году в СССР темп роста национального дохода был близок к японскому и вдвое превысил американский"; "с одобрения Косыгина Госплан приступил к разработке автоматизированной системы плановых расчётов (АСПР). С помощью главного вычислительного центра Госплана"; "ЦЭМИ, экономико-математический институт, не участвовал. Там продвигали СОФЭ (Систему эффективного функционирования экономики) на иных методах расчётов. Отделение экономики АН СССР (академик-секретарь Федоренко плюс Арбатов) активно за СОФЭ".

Изначально речь шла о Системе оптимального функционирования социалистической экономики (СОФСЭ). Но когда идею подхватили директор ЦЭМИ академик Федоренко, а особенно его зам Шаталин, когда по Москве прокатилась волна семинаров, на которых пропагандировали СОФСЭ, эту экономическую модель активно поддержал Арбатов, первый директор новосозданного Института США и Канады. Там и предложили — разумеется, исключительно в целях благозвучия! — избавиться от "социалистической" буквы, закрепить за идеей название СОФЭ.

Когда к делу подключился Арбатов, возглавлявший группу консультантов ЦК КПСС и имевший доступ к Брежневу, научная сторона вопроса отошла на задний план. Брежнев, "придерживая Косыгина", негласно поддержал СОФЭ, и её остро противопоставили косыгинской реформе, Совмину пришлось "врукопашную" схватиться с ЦК…

Коллегия Госплана стала генеральным сражением между косыгинской реформой и СОФЭ, сражением, которое не вошло в официальную историю СССР, хотя на нём подспудно решалась… да, да, всего-навсего судьба СССР. Зампред Госплана Лебединский в тот раз громогласно заявил: "Появилась концепция, которая не может быть использована в практике нашего планирования, это СОФЭ. СОФЭ и АСПР — понятия несовместные, они базируются на разных научных принципах и практически исключают друг друга".

И хотя на знаменитой коллегии Госплана верх безусловно взяли реформаторы, а СОФЭ признали неприемлемой химерой, она своё грязное дело сделала: обескровила, парализовала реформу, и в основу "генеральной линии" легла заезженная догма о неизбежной победе социализма, швырнувшая СССР в губительный застой. Сразу после этой диверсии софисты, выпустив десятитомный отчёт, закрыли тему. СОФЭ ушла из сферы общественного внимания по-английски, не прощаясь. Немало её адептов тут же эмигрировали в США, а те, кто остался, постарались напрочь забыть аббревиатуру СОФЭ, словно её и не было…

Противоположная, президиумная, сторона уже была в полном составе. В центре Рыжков и Бейкер, затем Бессмертных, предпоследний министр иностранных дел СССР, академик Абалкин, ещё трое незнакомых людей, а рядом с американцем — некто без кувертной карточки, оказалось, переводчик. Как положено, Николай Иванович напомнил о роли Джеймса Бейкера в новой истории, в том числе на финальном этапе немецкого объединения, не нажимая, впрочем, на его знаменитые "дюймы", и предложил формат как бы пресс-конференции по текущим событиям: вопросы-ответы. Понятно, никто не ждал сенсаций, "по улицам слона водили", только и всего. Где ещё оппозиционная российская элита могла поглазеть на бывшего вершителя советских судеб, который решил лихо подзаработать на адвокатских услугах в поверженной Москве?..

Жара случилась сразу, на первом же вопросе, в котором рефреном проскочила мысль о том, что развал СССР — это глобальное поражение исторической России в холодной войне… Про поражение было упомянуто мимоходом, как говорится, для порядка. Известно, что без этого горестного припева теперь никакую песню не сложишь.

Но также известно: на дурацкий вопрос порой идёт сумасшедший ответ. Бейкер вцепился именно в припев, сказал чётко, как отрезал:

— А мы не считаем распад Советского Союза вашим поражением. Наоборот, мы убеждены, что от распада СССР проиграла Америка.

Шок длился секунд десять. После чего гробовое молчание взорвалось хором восклицаний, с галёрки покатился неясный гул. А Бейкер, видимо, ожидавший непонимание, продолжил как ни в чём не бывало:

— Вы плохо понимаете, что случилось. Россия, избавившись от излишних трат на раздутую социальную сферу в своём окружении, после распада СССР усилилась. У нас была совершенно иная цель: мы хотели, чтобы Советский Союз оставался большим, голодным и немощным, а мы кормили бы его с руки и приручали, дрессировали, как комнатную собачку.

Эта откровенность и вовсе шокировала. Рыжков безуспешно пытался блокировать возмущённые реплики, и на помощь пришёл переводчик. Он рявкнул в микрофон:

— Господа! Позвольте господину Бейкеру высказать свою точку зрения.

Стало тихо, и Николай Иванович подхватил тему, спросил у Бейкера:

— Джеймс, это ваша личная точка зрения?

Ответ всех поверг в растерянность:

— Нет, это не моя точка зрения. Это мнение президента США Джорджа Буша — старшего. Я дословно — подчёркиваю, дословно! — воспроизвёл тезисы его знаменитого интервью газете "Нью-Йорк таймс" в декабре 1992 года. Джордж Буш проиграл выборы Клинтону, но до 20 января оставался в Белом доме и счёл необходимым высказаться по русскому вопросу.

Переждав очередную волну шума, добавил:

— Я слышал, что в СССР было много издевательств над куриными окорочками, которые в период голода вам присылали из Америки. Их, насколько мне известно, даже называли "ножками Буша". Но вам неизвестно, что поставки этих окорочков президент Буш оплачивал из личных средств, на них не было потрачено ни цента из федеральной казны. Об этом президент тоже сказал в знаменитом интервью "Нью-Йорк таймс". Он старался избежать распада СССР. Главный вывод интервью заключался в том, что президент Джордж Буш — старший опасался распада Советского Союза.

Снова неразборчивый шум, снова Николаю Ивановичу пришлось успокаивать разбушевавшийся народ, уговаривая раёк унять эмоции. Наконец, угомонились, и он сказал Бейкеру:

— Джеймс, вы слышите, как бурно реагируют на ваши слова. Многим непонятно, какие опасения от развала СССР могли возникнуть у президента США. В этом зале собрались люди мыслящие, мы убеждены, что сейчас в России чужие во власти, и они ведут дело к окончательному упадку страны. Давайте не играть в прятки: это выгодно Америке.

Бейкер ответил сразу, не задумываясь. Чувствовалось, для него эта тема не новая, не требующая размышлений:

— Понимаете ли, Николай, в интервью президента Буша, на которое я ссылаюсь, он в русской традиции уподобил Советский Союз матрёшке, и внутри этой матрёшки — Россия. Не забудьте, в своё время Джордж Буш — старший был директором ЦРУ и хорошо изучил особенности нашего главного стратегического противника. Президент считал, что для Америки будет лучше, если Россия останется как бы спрятанной внутри СССР, тратящей свои ресурсы на поддержание союзного статуса. — Наморщил лоб, сделал паузу, видимо, прикидывая, как завершить ответ. Потом сказал веско:

— Время покажет, прав ли был президент Буш, но он мыслил историческими категориями, а чутьё историческое у него очень тонкое. И в том интервью он высказался предельно ясно. Процитирую дословно, потому что в этой фразе, если вдуматься, каждое слово имеет свой смысл, своё особое значение. А поскольку интервью было не эфирное, а для газеты, президент Буш при необходимости мог внести правку. Может быть, он её и внёс, это мне не известно, я всего лишь цитирую. Он сказал: "После распада СССР Россия усилилась. Рано или поздно Россия пришлёт нам отдельный счёт".