Иногда восприятие художественного текста оказывается под контролем пространства, в котором происходит чтение. Кубань, лето. Дачный вечер. Освобождающая тишина зелени, начавшей погружаться в темноту. Даже далёкий, едва просачивающийся сквозь тополя гул транспортного моста подчёркивает торжествующее значение неизвестных мне птиц, старых фруктовых деревьев, собаки, бегающей по винограднику и совершенно забывшей о хозяине в общении с травой, уже пахнущей близкой ночью.
Захожу в дом, включаю свет, начинаю читать роман Александра Потёмкина "Русский пациент" — и природа, только что растворявшая мой разум в целебном многозвучии, исчезает без следа, будто и вовсе нет её в мироздании. На первой странице текста герой просыпается с мыслью о том, что ему ни разу не удалось встретиться с муравьями. Стартовая фраза романа — "В мегаполисе жизнь насекомых и более низших тварей ничтожна и незаметна" — обещает риторическое истребление природного мира и сдерживает обещание. Нет в "Русском пациенте" первого уровня оптимизма — естественного, от нас не зависящего бытия, прекрасного в своей закономерности.
Что ж, раз нет объективной радости ветра и солнечного заката, надо искать другую опору — коллективную человечность, активный людской разум, противопоставленный равнодушному небу и такой же земле, не знающим нравственных чувств. Номер не проходит. Народ ужасен у Потёмкина, потому что пуст и мёртв, давно избавившийся от тягот, доставляемых существованием души. Когда они — люди, собирающиеся в толпу, — оказываются перед авторской камерой, в "Русском пациенте" трудно становится дышать. От человечества здесь пахнет дурно.
Ничего, есть ещё третий уровень возможного оптимизма: личностно проявленный человек, которым смогло бы оправдаться мироздание, не способное прельстить нас красотами дня и ночи, этической силой и бессмертием общего разума. Ищем человека! Но находим труп — не отсутствие человека, а его гниение, прорывающееся сквозь дорогие оболочки современности. И тут же понимаем (нет уже перед нами дачного лета!), что в этом принципиальном опустошении романного пространства, в исключении природы, народа, личности, под эпиграфом из Ницше ("Чем сильнее рвёмся к идеалу, тем привлекательнее бросок в его противоположность!") создаётся гротескное пространство "Русского пациента" — в отказе от поглаживания читателя по голове, от романтизма и героизации.
Чтобы разобраться с ним, необходимо представить три сюжетных центра романа, равных трём ключевым персонажам. К ним — этим качественно изображённым нелюдям — и обратимся.
Начнём с Антона Пузырькова. Это он печалился о муравьях. Тридцатилетний юноша, свободный от мужских качеств и обязанностей, создан автором вызывающе неказистым: жёлтое лицо, вдавленный носик, редкие волосы, свисающие уши. Антон не испытывает проблем с деньгами, которые ему поставляет богатый брат. Правда, никакой тяги к финансовому благополучию, к построению дома, созданию семьи, украшению быта герой не испытывает. Увы, он наркоман — но не стандартный пациент соответствующих диспансеров, стонущий под капельницами после очередной передозировки. Не героин и опиум забрали к себе душу Антона, а идея мазохистского самоистребления в ходе поиска новых унижений. Его мечта — быть осквернённым и опозоренным, найти "превеликое удовольствие" в идиотской позе, когда ты похож на последнего человека, чавкающего от странной радости "раздавленного трупа". Пузырьков чистит обувь возле провинциального вокзала, оказывается почти съеденным на пиру у мэра-каннибала, получает порцию неслабых ударов в поезде, мечтает перевоплотиться в восточного гастарбайтера, чтобы вызвать абсолютное презрение. Распыляя внешний мир, герой закономерно приближается к доступной ему поэтизации смерти. Всматриваясь в отрубленную бычью голову, Пузырьков слышит голос местного Йорика: "Загробный мир — вот единственно верная цель любого живого существа".
Андрей Пузырьков, брат Антона, не ограничен в финансовых возможностях, но своё нудное счастье этот бледный, низкорослый олигарх пытается построить отнюдь не на превращении денег в полезный товар. Он тоже наркоман, его злой допинг — совращение, покупка человеческого материала, причём с каждым новым приобретением Андрей утверждается в абсолютной доступности любого существа, лишь бы нашлась сумма, способная перевести моральный вопрос в более удобную плоскость. Пузырьков — человек плана, получающий кайф от теоретического разрастания и практического воплощения утопии. Своим хорошо обученным подчинённым, давно купленным с потрохами, он ставит задачу "атаковать сознание человека переходного периода", "модернизировать" его ум: понизить уровень культуры, загнать сморщенные души под хвост, который начинает сладострастно распускаться при сближении с солидным бутиком или модным рестораном. Ближе к финалу олигарх находит женщину — клубную танцовщицу, но не для секса, а для "морального совращения", призванного показать, кто здесь настоящий бог.
Третий центр — психиатр Наум Райский, на протяжении всего текста ведущий приём в своем врачебном кабинете. На пациентов, страдающих от злобы и отчаяния, смотрит равнодушно, внимательно слушает, понимая безнадёжность ситуации, назначает таблетки и отправляет в кассу платить за приём. Пациенты — как на подбор: у каждого персональная, только его победившая пустота. Один забрасывает посылками Северную Корею для ускорения побед социализма, второй свихнулся на молчании о большой национальной тайне, третий потерял покой, узнав о том, что Лесков связал "подлеца Чичикова" с "непобедимостью русского народа", четвёртый объявил себя президентом России. По средам Райскому приходится пить особенно много коньяку, потому что врача посещают мёртвые пациенты с московских кладбищ, продолжая нести своё безумие и за порогом смерти. Всякая наша дрянь обречена на вечное возвращение, и в традициях рассказа Достоевского "Бобок" бессмертие предстаёт невыносимой скукой. "У нас же вы свободны. В нашем мире действительно все равны. Вас ждёт мир, сконструированный в идеальных формах", — стремится соблазнить Райского один из говорящих трупов. И не скажешь, что доктор против пустоты. Даже коньяк ему там обещан.
Теперь, представив героев, можно сказать о главном. "Русский пациент" — роман о разных формах опасного, агрессивного небытия, которое расползается по современному русскому миру, использует классические архетипы, гадит внутри них, вытряхивает из "добра и зла" высокие значения, толкая нашего человека к смерти. Мы — объекты серьёзных провокаций и искушений, и не только внешние силы атакуют нас, но и национальные идеи, спотыкаясь на историческом пути, превращаются в вирусы, не оставляющие шансов. Как мне кажется, Потёмкин, не питая иллюзий, не сочувствуя погибающим, не желая быть мягким педагогом и терпеливым доктором, говорит текстом своим: Посмотрите, какой слизью вы стали, превратив Россию в страну полумёртвой нечисти, выглядывающей из-за каждого угла!
Роман мог быть лаконичнее за счёт сокращения объёмных речей, уменьшений многочисленных самоаттестаций, прежде всего братьев Пузырьковых. Но нарастающая публицистичность, транслирующая авторскую ненависть в сознание читателей, не скрывает от нас хорошо проработанную притчу, которая и занимает центральное место в структуре "Русского пациента".
Разберёмся с ней. В мировой культуре образы братьев, соединённых эпической борьбой, встречаются часто: Авель и Каин, Исаак и Иаков, Ормузд и Ариман, Алеша и Иван Карамазовы. Близнецы, Антон и Андрей, если смотреть на них с формальной, схоластической вершины, могут показаться плюсом и минусом: один не нуждается ни в деньгах, ни в обыденности, готов в любой момент стать жертвой; другой трясётся от желания искусить, захватить человека, сделать его рабом, вдохнуть запах закабаления и разложения человечины. С братом Андреем всё более-менее ясно: он явно играет в дьявола, и зашёл в своём отвратительном проекте так далеко, что возвращение не представляется возможным. Сложнее с братом Антоном, который играет в бога. И далее приходится повторить только что сказанное: он зашёл в своем отвратительном проекте так далеко, что возвращение не представляется возможным.
Брат-бог и брат-дьявол не противостоят друг другу в романе Потёмкина, а создают общую, никем не ограниченную фирму по достаточно быстрому превращению жизни в смерть. Неслучайно ведь мечту быть униженным Антон реализует на деньги брата, и в момент смертельной опасности для придурка Антона спасение приходит именно от брата-дьявола. Один не устаёт унижать и губить. Другой одержим страстью быть раздавленным. Но в концепции автора братья, безусловно, вместе. Андрей хочет телесно и духовно курочить, травить ближних, превращая их в рабов. Антон мечтает об этом рабстве, путешествуя по России в поисках того, кто поставит его на колени, измочалит и зароет в грязь. На эту роль подходят все: вокзальные менты, мэры и губернаторы, освободившиеся урки, крутые пацаны, вагонные проводники, случайные прохожие или олигархи. И нет врача, который исцелил бы пациентов. Доктор Райский давно уже принимает мёртвых.
Брат Антон плюс брат Андрей равняется русский народ в его современном безобразии. Такой видится мне логика в романе Александра Потёмкина. Кошмар происходящего, как и притчевая вершина текста, достигают своей кульминации в предсмертной находке Антона Пузырькова. Он понял, что больше всего на свете хочет попасть в ад. Безумие оказывается закономерным в системе его хлипкого сознания. Не найдя на земле предельного в своём сладострастии унижения, наш псевдоюродивый понял: надо направиться прямиком в ад, где уж ему никак не смогут отказать в радости вечного мучения. Антон покупает пилу, начинает разделывать себя по частям, приговаривая в сладком ожидании: "Попаду к своим мучителям в ад и обеспечу себе нескончаемый восторг".
Заметим также, что Антон Пузырьков — не только поиск унижения и боли. В нём запечатаны изломы русской любви и жертвенности, приводящие к не самым благим результатам, и мысль о том, что внутреннее важнее внешнего, вплоть до исчезновения последнего, и плохо скрытое презрение к миру, и уверенность в том, что наибольшее оскорбление человеку может нанести только он сам.
Роман написан при созерцании русского человека, потерявшего собственное достоинство. Автор ищет помощи Гоголя. Сильно сделана сцена поглощения губернатора "менеджером по скупке чиновников": с потрохами, без шансов на сохранение хоть какой-то свободы. Этот искуситель-профессионал, специализировавшийся на сборе мёртвых душ, давно потерял всякую стеснительность. Чичиков получил теперь действительную власть, да и понятие мёртвого значительно расширилось. Но гоголевское начало у Потёмкина лишено связи с христианством. "Гоголь боязливо хватается за крест", — написал как-то Розанов. С автором "Русского пациента" этого не происходит.
Помощь оказывает и Фридрих Ницше. По мнению немецкого мыслителя, смирение есть тяжелейший самообман, который приводит к боязни ада по эту сторону и к обретению полной смертной пустоты по сторону другую. Склонные к страданию, боящиеся полноты существования, те, кто ищет унижения человека перед придуманным абсолютом, — вот они и творят ад, творят только там, где он и может быть, — на земле. Эта мысль в "Русском пациенте" развернулась по всему фронту сюжета. При этом ницшеанское начало тесно связано с романтизмом, с пафосным стилем, с поэтизацией ключевого конфликта Сверхчеловека с пустотниками. Никакой романтизации автор "Русского пациента" не допускает.
В образе Антона христианство присутствует как объект суровой полемики. Потёмкину важно показать, что этот вырожденец, заставляющий каждого встречного проявлять свою мерзость, непосредственно связан с большой русской традицией. "Я убеждённый последователь христианского догмата: истинное блаженство получают лишь кроткие в помыслах, нищие в амбициях, богатые жертвенностью", — гнусавит Пузырьков. Ему мало быть лично распиленным на безобразные куски, надо ещё и Христа потащить за собой, превратив его в символ бездарного мазохизма: "Именно история страданий Сына Человеческого побудила меня к осознанию своего места в жизни, к поискам своего миропонимания и сверхзадачи существования". "В основе моего поведения лежат библейские сюжеты", — не успокаивается Антон, решая и Достоевского ("Самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания…") прихватить в ад, вывернув наизнанку всех его искателей правды.
Думаю, что Александр Потёмкин — не с Достоевским и не с христианской этикой, в которой он видит последнее убежище для слабовольного современного человека, решившего спрятаться от жизни в кокон высоко оцениваемых страданий. В своём крайне жёстком романе Потёмкин на стороне Фауста — символа мужественной цивилизации. Он учит избегать разных истерик, связанных с самоотрицанием.
Россия для автора — братья Пузырьковы, разрывающие страну на части. Один занимается садизмом. Но эту сволочь некому остановить, потому что второй увлечен мазохизмом. Не думаю, что в данном сюжете, действительно присутствующем в нашей сегодняшней истории, больше всего виновато русское христианство и Достоевский, переведший его на язык интеллигенции. Наше безволие и равнодушие — не от веры, не от упований на загробную жизнь (попробуй, найди носителей!), а от чудовищного, изуверского гамлетизма, в котором шекспировский Гамлет вряд ли повинен. Мы чешем затылок, изящно говорим, то ли охаем, то ли пророчествуем, и бегаем мокрой курицей по двору собственных несчастий. Смысл нашей беды — не в том, что мы ищем страданий, просто нам всё пофиг, а личная задница — драгоценнейшая часть мира.
Обо всём этом меня заставил задуматься "Русский пациент" — самый ледяной из прочитанных за последнее время романов. Не скажешь об Александре Потёмкине, что он "ни холоден, ни горяч". В увиденном им аду русского самоотрицания нет солнца и нет луны, не пробежит ребенок и не засмеются влюблённые. Значит, что-то надо делать с этой бездной.
