Часть 1-ая. РОМУЛ 1-ый ВЕЛИКИЙ
«Ромул Великий» - пьеса со сложной судьбой. В апреле 1949 г. эта «исторические недостоверная комедия», как назвал ее сам автор, была поставлена в базельском Штадттеатре, а в 1956-м Дюрренматт написал второй вариант, развив образ германского князя Одоакра, противника и одновременно «двойника» главного героя, едва намеченный в первой версии. И хотя потом он еще дважды правил текст (1961 и 1980 гг.), режиссерам, которые брались за «Ромула», все равно приходилось ломать голову над конкретизацией сатирического начала, так например, в одной из постановок (Росток, Германия), Одоакр и его воины были одеты в фашистскую униформу.
Критика отнеслась к «Ромулу» более чем сдержанно, автора упрекали в антиисторизме и шутовстве – то есть в том, что, в действительности, было сутью его творческого мышления. « Для Дюрренматта, - писал Ю.Архипов - слишком важен «игровой», чисто зрелищный, восходящий к балагану, момент в театре; он слишком любит его яркую, пеструю и живую плоть».
Исторический Ромул Августул (Августик, маленький Август), правил Римом всего год. В 16 лет он взошел на трон Империи, а в 17 - был смещен вождем варваров Одоакром, получив большую пожизненную ренту и виллу в Кампанье. И если отрешиться от исторической достоверности, нельзя не усмотреть параллелей - слишком близко лежат анекдотически краткое царствование исторического Ромула и «дутое» величие главного героя пьесы. Стихия «шокирующей неуместности», царящая в этой внешне простенькой и изящной вещице, с самого начала создала столько сложностей, что Дюрренматт даже написал к «Ромулу» примечания, нечто вроде инструкции для режиссера и актеров. Ромул традиционный, «заданный в примечаниях», это герой, гуманист, жаждущий уничтожить дряхлого Молоха - Римскую Империю, погрязшую в крови и несправедливости. Но Судьба и История сталкивают его лицом к лицу с завоевателем Рима, германским князем Одоакром, пылким поклонником греко-римской культуры в целом, и самого Ромула, в частности, и вдобавок, жаждущим принять римское подданство - и мечты обоих терпят крах в самом эпицентре победы.
«Ромул Великий» в постановке Дениса Хусниярова в первый (пишу "первый", потому что был и второй) раз произвел на меня странное впечатление. Несмотря на стремление режиссера следовать настояниям автора, то, что легко «считалось» с текста, почему-то потерялось на сцене.
Итак - вилла императора, в Кампанье, на задворках Римской Империи, от которой здесь остались только рухнувшие колонны, хозяйственно собранные в штабеля на заднем дворе. Мальчики-камердинеры Ахилл (Арсений Мыцык) и Пирам (Булат Шамсутдинов) – два невозмутимых, атлетически сложенных шедевра греко-римской культуры. Их молодость и холеность усиливают комический эффект произносимых фраз, которые в оригинале вложены в уста стариков. Правда, временами этот комический эффект перерастает в нечто совсем не смешное: реплики, в пьесе воспринимающиеся как вздор и старческое брюзжание, в спектакле звучат угрозой, поданной в форме учтивого предупреждения. Да они и ведут себя как хозяева положения, словно вилла императора это их дом, а цезарь Ромул – всего лишь временный жилец, которого в любой момент можно попросить съехать, а пока – «ты - начальник, я – дурак, давай сыграем в эту игру».
двойной клик - редактировать изображение
Ассоциативные ряды отправляют зрителя в прошлое, в золотое время советского кинематографа. Ахилл и Пирам – в «Сказку о потерянном времени», Давид Бродский, неколебимо величественный в роли финансового туза, Цезаря Рупфа – к комедиям Леонида Гайдая, а князь Одоакр (Владимир Постников) со своими орденами, галифе и сеточкой для волос ужасно похож на героя Михаила Козакова в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя». «Я старый солдат и не знаю слов любви»… помните? Да и сам Ромул – отсылка прямиком в «Обыкновенное чудо». Даже треугольник, а точнее – прямоугольник: Ромул–Рея–Эмилиан–Рупф настойчиво напоминает аналогичную геометрическую фигуру из захаровского шедевра: Король – Принцесса – Медведь и Министр-Администратор. А от ломаки Зенона Исаврийского (Тадас Шимилев), в маленькой коронке набекрень и просторном зеленом плаще, тут же «перекидывается мостик» в сказку о царевне-лягушке. Помните, как она, сбросив лягушачью кожу, появляется на пиру - правым рукавом махнет – озеро, левым – лебеди белые плывут. Актерам, играющим женщин или женоподобных мужчин, редко «удаются» движения женских рук, особенно кистей. Мелкие, слегка суетливые вспархивания–трепетания. И женская натура такова, что эти «перепархивания» у нас как в руках, так и в мыслях. Ну и соответственно, в интонациях, в манере вести себя. И это взаимозавязано «намертво» - и потому сложно. Но не Тадасу Шимилеву. И снова полная непринужденность и доверительность, и снова нет ощущения, что он играет роль.
Ромул Великий в исполнении н.а. России, Юрия Ицкова был и вправду велик - то есть саркастичен, прозорлив и непререкаем. Но, увы - он был таким «с самого начала», что в итоге, и сослужило спектаклю плохую службу, Возможно, это и имел в виду Дюрренматт, предупреждая в «инструкции» об опасности преждевременного раскрытия истинного лица императора-куровода.
Первое «приоткрытие карт» в пьесе - сцена прощания Ромула с Юлией. Для Юлии это - потрясение. Как же так? Был лентяй, посмешище, сомнительная пара даже ей – дочери императора, пусть и от рабыни. И вдруг – такие речи, такой холодный расчет. И весь этот его пофигизм – это взвешенный план, дабы уничтожить Рим? ? Да он просто смеется над ней! Не может быть, чтобы это было всерьез. Он опять валяет дурака! Стихия «шокирующей неуместности» в пьесе привела к тому, что даже таким мастерам, как Татьяна Калашникова (Юлия) их роли покорились не сразу. Юлия 1-ая была чересчур импульсивна, громогласна. Либо жесткий, раздраженный тон, либо – крик. Прямолинейно, и от этого - скучновато. А Юлия 2-ая была другой. И я видела, что крик – не от вульгарности ( «дочь рабыни» - и, кстати, это приходило на ум, когда я смотрела на Юлию 1-ую), а от бессилия. Крик – как оружие, как кирка, как лом: срыть, сокрушить стену насмешливого безразличия, у которого на все есть ответ, и которому ни до чего нет дела. И судорожный подсчет предметов обстановки из цели превращался в предлог - побыть еще немного рядом с таким близким и таким чужим теперь человеком. Человеком, которого она, вдруг понимаем мы, любит. До сих пор. А он ее – нет. И никогда не любил.
Второй раз приоткрывает карты Дюрренматт во время диалога Ромула с дочерью, принцессой Реей. Сцена, которая прекрасно удалась Рее 1-ой – Марии Щекатуровой, и, к сожалению, не сложилась у Реи 2-ой - Анны Королевой. И именно здесь в первый раз явно «всплывает» противоречие между текстом пьесы и «инструкцией» к нему, потому что в тексте Ромул – внимательный (в кои-то веки!) отец, который говорит верные и умные слова, но ты не чувствуешь в них ни души, ни жизни. А Ромул 1-ый Юрия Ицкова умен и прозорлив настолько, что сцена с Реей по своей проникновенности и мощной энергетике походит скорее на мистерию, на визит к оракулу. Слова императора звучат с силой пророчества. Воистину великолепный дуэт! Но это не текст, это - примечания к тексту. Третье - и окончательное - «раскрытие карт» у Дюрренматта происходит в финальной сцене встречи Ромула с Одоакром, а ключ к нему «зарыт» вот в этом обмене репликами:
« - Германец. Должен тебя поздравить. У тебя в парке над прудом отличная Венера.
- Ромул. А что в ней особенного?
- Германец. Подлинный Пракситель».
Когда я читала пьесу, именно в этот момент меня, наконец, перестали бесить и Ромул, и вообще вся эта история. Имя Праксителя расставило все по местам и стало понятно, что будет дальше, как разрешится закрученная интрига. Не в точности, конечно, но – примерно. В спектакле – именно здесь и теряется то, что «считывается» с текста и авторских настояний. «Изначальные» прозорливость и резонерство Ромула-Ицкова приводят к тому, что в финале его Ромул не убедителен. Если ты такой умный – почему не предвидел этого исхода? А если предвидел – зачем расстраиваться? Беда в том, что расстроиться всерьез – не получается. Его визави - князь Одоакр, «переодетый византийский ботаник» ( цитата!), у Хусниярова выглядит как отставной генерал с ухватками фельдфебеля. Он истерит, суетится и щелкает каблуками как на плацу. Пристало ли такое поведение человеку, способному с одного взгляда распознать шедевр и определить того, кто его создал? Одоакр Дюрренматта рассуждает спокойно и здраво, Одоакр Хусниярова – в полной панике и не знает, что делать и куда бежать. Сцена Ромула с Одоакром – трагедия осознания, а оно не приходит с криком. Да, страх одолевает германца, но поклонник высокой культуры, нашедший в себе силу привести свой народ так далеко, сохраняющий – несмотря ни на что – власть и над ним, и над главной угрозой себе - своим племянником Теодорихом, не может вести себя как трусливая баба. И финал - «проседает». Кульминация спектакля - выпадает из памяти. И ты не противишься. Что-то неправильное есть в ней. Прочел пьесу – вроде бы все логично, а смотришь на сцену – нет, не срастается. Не то. Но Одоакр остается-таки в памяти - за счет крика, ходульной, бьющей в глаза нарочитости и гротеска, почти абсурдного. А вот Ромул – съеживается и исчезает.
Тема ответственности и осознания, на которой настаивал Дюрренматт в примечаниях, главная тема пьесы – так и не прозвучала в спектакле в полный голос. Причем, как раз там, где должна, просто-таки обязана была прозвучать. И меня мучил вопрос – почему? Я решила пойти еще раз.
Часть 2-ая.
РОМУЛ 2-ой НЕОЖИДАННЫЙ.
Двусмысленность – черта более чем характерная для творчества Дюрренматта, и что если «всплывающий» периодически конфликт между текстом пьесы и ее идейным содержанием, изложенным в примечаниях, это - своего рода игра, игра с читателем? Смотрите: «инструкция» заставляет предполагать Ромула неким сверхчеловеком, задумавшим казнь Рима еще в юношеские годы и всю жизнь – двадцать лет! - неуклонно шедшего к своей мечте. Гением, с дьявольской, макиавеллиевской изворотливостью, притворявшегося тем, кем он на самом деле не был – даже с самыми близкими. А текст пьесы предлагает нам сразу двух Ромулов: обличителя (в соответствии с «инструкцией») и «просто хорошего человека», неглупого, саркастичного, который вполне может позволить себе роскошь говорить то, что он думает – хвала титулу римского цезаря! Так кто же он – Ромул Августул? Грозный Судия в маске лентяя-скомороха? Или идеалист, отдавший себя служению святой идее и утопивший свой мир в крови? Гуманист, выше всего ставящий простые человеческие мечты и желания, а в итоге приносящий в жертву тех, кого он так жаждет защитить? А что, если он просто хитрец, поставивший весь свой немалый ум и проницательность на службу незамысловатой идее создания уютного, личного мирка для обожаемого себя и не интересующийся тем, что за его пределами? Гений-прохиндей, обрушивающий свой талант оратора и демагога на тех, кто мешает ему предаваться радостям спокойного, комфортного существования? А может быть, просто маленький человек, у которого отняли его маленькую мечту и принудили жить ненавистной ему жизнью, человек, у которого не достало сил вовремя сказать «нет». Думаю, не только меня мучили эти вопросы, иначе с чего бы, придя вторично, увидела я на сцене совершенно другого Ромула, неожиданного, но полностью совпадающего с тем, что был бы неизбежно «додуман», если сыграть в игру, предложенную Дюрренматтом.
двойной клик - редактировать изображение
Подлинное противостояние в пьесе – Ромул и Эмилиан. Героизм и балаган. Новая история Ромула, рассказывается Юрием Ицковым как история хитреца, который способен выжить в любых обстоятельствах. Человека, которому по большому счету безразличны и окружающие и какие-то мифические принципы, по которым они живут. Его реакция каждый раз быстра и точна, как бросок змеи, он выкручивается (вот главное слово!) – мгновенно и с легкостью. Он больше горюет об уходе камердинеров, чем о смерти родных. Его скорбь отдает фальшью, а мрачные прогнозы о собственной участи он произносит слишком легко и обиходно, словно это нечто, что никогда не произойдет, только знать об этом никому не надо. Даже когда его при всех поворачивают лицом» к той реальности, о которой он и думать забыл - к выжженной империи и грудам изуродованных мертвых тел, даже тогда нарисованная Эмилианом картина не способна загнать Ромула в тупик, секунда - и он вновь берет себя в руки.
Алексей Манцыгин в роли Эмилиана находит великолепный способ выразить владеющие им ярость и боль. Отрывистые, гаерски звучащие фразы – он, как мясник, что рубит тушу на колоде, разваливая плоть на части. Неподвижный оскал рта, снятый скальп - как сорванная с живой плоти маска, под которой лицо Истины. Эмилиан - патриций, воин, мученик, шут; право на откровенность - все, что у него осталось. Ромул смущен, но не сдается. Отмена решения о свадьбе Реи – реверанс Эмилиану. Не стоит рисковать. Эмилиан вполне способен взять нож, о котором он талдычит. И вообще, надо же как-то «сравняться в благородстве». После этой сцены с Эмилианом, теперь каждый раз задаешься вопросом – где настоящий Ромул? Любовь к Катуллу - от чувствительной души, или просто выучил один стих, чтобы декламировать при необходимости, производя нужное впечатление? Его обличительные тирады – это выстраданное или банальная демагогия? И вообще – все разрушилось, потому что он все эти годы всеми правдами и неправдами разрушал или всё само развалилось, а он просто «примазался» и теперь приписывает себе роль Судьи?
Ошибка – это ошибка или уловка? Когда Юлия отбывает, чтобы сесть на корабль, выясняется, что у цезаря нет не только денег, а даже приличной посуды. А что удивительного? Патриций из обнищавшего рода, живший явно где-то в сельской местности – потому что для жизни в Риме нужны деньги, и немалые - женился на дочери императора от рабыни. Чего ради, если не от большой любви? Но дочь рабыни приведет мужа на престол только в случае совсем уж неблагоприятного для империи расклада, а вот обеспечить тому, кто взял ее в жены, сытую и бестревожную жизнь – вполне в силах римской казны. Да, и нет у Ромула каких-то невероятных запросов – вилла, куры, еда, сон. И вдруг – такой просчет, ему в руки падает государство. Что с ним делать - непонятно. Ну, пусть само как-нибудь. Но ведь от него все время требуют что-то делать – править, вязать, решать. А что если все эти страстные речи – просто месть? Может, именно поэтому ему доставляет такое удовольствие разочаровывать окружающих и развенчивать их идеалы? Вы отняли мое, я отниму ваше. Вот вам!
Гениальный актер Ромул. Гениальный лгун. Гений-пользователь. Все три сцены-раскрытия: с Юлией, с Эмилианом, с Реей, все продиктованы стремлением подвести идеологическую базу под свою жажду комфортного существования. Приписать себе в заслугу историческую закономерность – это уметь надо! Сцена прощания с Юлией – гениальный «перевод стрелок»! «Это не я тебя обманул. Это ты во мне обманулась». Сама виновата. Он продал бы империю вместе с дочерью, но Эмилиан добрался до Рима и теперь сделка невозможна. И опасна. Германцы пока еще далеко, а свои – рядом. Убьют. Сцена с Реей. Он говорит правильные слова. Но не ради нее, ради себя. Эмилиан все еще любит Рею, она уговорит его бежать. И нужно убедить ее, чтобы она убедила Эмилиана. «Мне продавать свою совесть совестно будет при нем». При них – юных, пылких, принимающих пустые, громкие фразы за великую, святую Истину – выкручиваться неудобно. Хлопотно. И опять-таки, небезопасно.
двойной клик - редактировать изображение
Что ж, как в воду глядел – вот они, свои, и все – с кинжалами. И опять – надо выкручиваться. Сцена с Эмилианом – великолепна. «Я люблю тебя, как сына, Эмилиан!» - провозглашает Ромул–Ицков, стоя спиной к новоявленному отпрыску. И Эмилиан молчит. Он не слушает императорские обличения. Он все понял. Невероятным презрением исполнен его уход со сцены, горстями достает он куриный корм из карманов и, не глядя, швыряет его вверх, за себя. «Tragalo, perro — на, жри, собака!» Настоящим ударом становится для Ромула лишь уход камердинеров. Вот тут он в шоке. Возможно, они единственные к кому он действительно привязан. Ничего не требуют, позовешь – придут, велишь уйти – уходят. Идиллия. Но именно эти идеальные слуги-соратники и приносят цезарю самое большое разочарование - ведь именно они реализуют его заветную мечту о тихой и сытой жизни, в которой есть место даже мемуарам. Мечту, которую у него отняли, посадив на трон. Недаром такая явная, такая нарочитая заминка у Ромула-Ицкова перед словами «Фантастическое предложение!» В голосе цезаря – неприкрытая зависть. Ну и наконец, Одоакр – со своими просьбами о подданстве. Вот где настоящий ужас! Все рушится! Только не надо думать, что рушится грандиозный план по уничтожению империи, нет, это «Ох, кажется, на этот раз не выкручусь, ЧТОЖЕДЕЛАТЬ???!!!!!»
Надо отдать должное Юрию Ицкову – Ромула 2-го он играет просто-таки гениально, и этот неожиданный взгляд на своего героя примиряет текст пьесы и примечания. Противоречие – исчезает, становится понятно, что это всего лишь игра. Этакая дразнилка. «Поймай меня. Не поймаешь!» Но ведь и в жизни так же. И также как в жизни - комедия ли? А может быть - трагедия? Трагедия маленького человека, вдруг, в одночасье ставшего вождем, перед которым склоняется сначала империя, а потом - завоевавший ее враг. Противник - и одновременно союзник. Потому что тоже мечтает о спокойной жизни, любит кур и ненавидит власть. Обоим не нужна была власть, но каждый получил ее, и не нашел в себе сил отказаться, а теперь они - игрушки сил, которые им не подвластны, и все, что они могут придумать – снова попытаться «перевести стрелки». Они и пробуют – поочередно. Не получается. Тогда давай попробуем вместе, все равно умрем – чуть раньше, чуть позже. Однако у Ромула положение более выигрышно, будущему диктатору Теодориху (Александр Удальцов) он не помеха. Забери себе власть, мальчик, оставь мне моих кур. Разве я тебе мешаю?
Образ Теодориха 2-го был заметно ярче своего предшественника. Выходя с первого спектакля, я услышала, как одна дама спрашивала своего спутника: « а этот мальчик с мольбертом, что там делал? Цветы рисовал? А зачем?» Параллель, в общем, ясна; как известно, Адольф Гитлер был неплохим рисовальщиком. Опять же «будущий диктатор», бойскаутская униформа, нордическая внешность - но в первый раз все было механистично и на ассоциации не «пробивало». Второй раз было уже с подтекстом эмоциональным, с хорошо заметной глазу, но при этом четко направленной «в себя», улыбочкой. Персонаж сразу ожил и прекрасно вписался в происходящее, перестав быть простым дополнением к дяде и мольберту.
И я от души наслаждалась спектаклем, порой хотелось крикнуть: «В «яблочко»! Браво, господа!» Стихия «шокирующей неуместности» восторжествовала и оказалась закономерностью, а примечания – маской, «вешкой», отправляющей по ложному пути. Правда всегда неправдоподобна, и парадокс есть только лишь форма существования для Истины. Четкие и ясные указания порой способны запутать лучше любой хитроумной лжи. И еще я, грешным делом, подумала: а вдруг Адольф Гитлер, как и Ромул, не хотел никакой власти, и мечтал о тихой гавани и кисти художника. А от него потребовали стать почти богом, и он стал – отвратительным, чудовищем. От безысходности, от ежедневного унижения, когда делаешь то, чего не умеешь и не хочешь, и нет сил и мужества отказаться. А отказываться надо было сразу, а теперь остается только одно – выкручиваться, ежедневно, ежечасно, и это растет как снежный ком, пока не приходит расплата. За твое «неделание», «неучастие», за то, что отдал Молоху все и вся, в надежде спастись самому. Потому что, на самом деле, не важно, чего ты хотел. Важно только то, что ты делаешь. Здесь и сейчас. Возьми нож, принцесса. Вот он, твой Ахерон. Или – Рубикон? Перейди его. Возьми нож.
Бойтесь рушить маленькие, тихие мечты маленьких, тихих людей. Будучи загнаны в угол, они вполне способны устроить вам Армагеддон.
