Пышущая жаром, тяжело дышащая русская история начала 20-го века, находившаяся в бескомпромиссной борьбе за свое существование, породила из себя ни на что не похожий культурный субстрат под названием поэзия серебряного века, ярчайшим представителем которого является великий русский поэт Николай Степанович Гумилев. Попытки объяснить его феноменальную поэзию с помощью чего-то рационального мне представляются абсолютно нежизнеспособными; хотя сам Гумилев, занимавшийся своей поэтикой, по сути, хотел рационализировать своё творчество, систематизировать его, сделать из него орудие для того, чтобы им могли пользоваться другие. Стремление поэта к рационализации своего таланта было порывом высокой нравственности, но в тоже время являлось классической утопией. Наблюдая за тем, как из его поэтических творений вырываются метасмыслы, которые невозможно в полной мере охватить какими-либо понятиями или заточить в слово из-за их кристальной чистоты и сверхтонкости , становится ясно, что генезисом поэзии Гумилева является не что иное, как чудо! Творческая свобода, рассекающая препятствия:
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий,
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Поэтический смысл, мгновенно снимающий всякое словесное противоречие, заставляющий благоговеть перед чистым содержанием:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
- Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Целеполагание его творчества, благодаря которому будто в довесок и без всяких усилий Гумилев приобрел тот лёгкий божественный поэтический почерк:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Всё это можно объяснить только будто некогда поднятой перед поэтом, может, на мгновение, но всё же поднятой, завесой, разделяющей неуклюжую каузальную простоту видимого мира и нечто всесильное, находящееся за ней…
Двадцать шестого августа тысяча девятьсот двадцать первого года беспощадная в своих намереньях русская история продолжала ковать форму по своему справедливому, светоносному, божественному замыслу, причиной и окончательным следствием которого является русская цивилизация. В этот день между молотом и наковальней истории оказался Николай Гумилёв. После выверенного и хладнокровного удара по поэту, словно по раскалённому металлу, его жизнь и творчество превратились в бессмертный и светоносный пучок энергии, который летит через вселенную человеческих душ, расщепляя в них черные дыры и оставляя на их месте каскады созвездий, наполняющие все вокруг космическим светом. Впитывая в себя творчество поэта, тебя охватывает религиозное чувство благодарности, какое испытывает спасенный к своему спасителю, после которого прорывается любовь не только к поэзии Гумилева, но и абсолютно ко всему сущему.
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
