Скоро уже десять лет, как не стало большого русского писателя Виктора Астафьева (01. 05. 1924 —29. 11. 2001), и целых двадцать лет минуло после наших встреч с ним в Красноярске. Плод тех разговоров — беседа под заголовком «Заполнять верой души… » была опубликована в сентябрьском номере нашего журнала за 1991 год.
На день нашей первой с ним встречи Виктор Петрович был уже признанным классиком, тёртым жизнью мудрецом из народа, изрядным словознатцем, создавшим несколько томов замечательной русской прозы. Астафьева знали, читали и почитали…
На рубеже 80–90-х годов наш «Союз нерушимый республик свободных» стал всё-таки рушиться, а свободные республики захотели полного и безоговорочного суверенитета с выдачей им своего куска «братского пирога». Метастазы, съедающие могучую державу, уже пошли по окраинам: Фергана, Карабах, Молдавия, Абхазия, Баку, Тбилиси, Ереван, Вильнюс… Развал великой страны был назван даже ныне стоящими у власти геополитической катастрофой, последствия которой за минувшие двадцать лет не преодолены.
Тогда разговаривали мы с Виктором Петровичем о том, что было, что с нами происходит и что нас ожидает.
Спросил Астафьева: «Так придёт тот час, когда увидим Отечество мощным, процветающим? » — «Ой, как далеко до этого! Сейчас бы главное — выжить. Сейчас не до жиру. Восстановление духовное, потом уж мощь»…
Заговорили о духовном. Помню, спросил Виктора Петровича, зачем это красноярская писательская организация и литературный альманах «Енисей» издали двухмиллионным тиражом… «Кама Сутру»? Астафьев отговорился-отшутился, дескать, «Кама Сутра» — баловство, хуже было, «когда нам загадили мозги до беспредела большевистской идеологией».
Говорили мы долго, пока Мария Семёновна не вмешалась и не избавила мужа от докучливого военного журналиста. Я вышел тогда от Астафьева с двойственным чувством: с одной стороны, на интервью-то мы наговорили, а вот с другой — не нашёл я в знаменитом и уважаемом собеседнике ожидаемой душевной опоры-поддержки (не для себя одного, но и для читателей наших).
Всегдашний, с юных лет, пиетет к большому писателю, искреннее уважение к раненому фронтовику, ровеснику и земляку моего отца, тоже раненого окопника, держали нас в разных, «весовых категориях», и всякая моя попытка возразить (встречались мы с ним в 90–91-х годах трижды) или хотя бы полемизировать с мастером оканчивалась его щелчком по моему носу.
К примеру, стал Виктор Петрович хлестать по щекам «комиссаришек-большевичков», дескать, с… они все. Я пытался возразить: «Да не все, наверное. И в ту войну сколько угодно было не просто порядочных, но и героических политработников». — «Я не встречал, — слышу категоричный ответ. — У нас начпо бригады за войну восемь баб обрюхатил». Ну что на это мог я ответить? Спросить, не стоял ли солдат Астафьев всё время со свечкой в замполитовской землянке?
Рассказываю, что нынешние наши замполиты сидят с солдатами под пулями в Карабахе, случается, и гибнут (о лейтенанте Олеге Бабаке вспомнил). В. П. в ответ: «А какого х… вы туда полезли?! Пусть эти жер-нож… друг дружку перебьют! Мужиков русских суют куда попало. Им там плюют в лицо, обзывают всяко. Зачем ребят унижать? И всё русские. Они всё терпят. Но сколько можно терпеть? » Заодно досталось от писателя и Александру Васильевичу Суворову, который «таскал армию куда-то там… » Такая вот «классика» от классика…
Позже, когда выходили в свет две части романа «Прокляты и убиты», повести «Так хочется жить» и «Весёлый солдат», я находил в них некоторые эпизоды, мысли-наброски, озвученные Виктором Петровичем во время нашего разговора в его квартире в красноярском Академгородке. В ту пору он уже работал над романом, который задумывал как фронтовую эпопею в трёх частях. Как надо писать о войне, В. П., конечно, знал — для меня и наших читателей разъяснил: «Я уж говорил в »Литературке« и ещё раз повторю, коли речь зашла о военной литературе и коли ваш журнал военный, что настало время писать о войне по-другому. Сегодня, когда существует довольно большая мировая литература о войне, дающая о ней представление как о кровавой бойне, перед художником стоит задача написать свою войну. Сейчас писатель, как я понимаю, должен больше осмыслять происходившее. Вникать в него. Размышлять вслух. Беседовать с глазу на глаз с читателем».
Астафьев и стал «размышлять вслух». А вслух он размышлял зачастую с такими «картинками», что хоть святых выноси…
Валентин Распутин на это заметил (газета «День литературы», № 10, 2005) : «Я думаю, если бы у Астафьева в последних романах не было мата, он что, хуже бы стал как писатель? Не стал бы хуже… Астафьев красочно матерился за столом — было одно удовольствие его слушать. Но, простите, литература — это совсем другое. В последних его книгах нет его весёлости, хотя он и пишет »Весёлый солдат«. Зачем он увлёкся этим? Есть у молодёжи эпатаж, есть и у матёрых писателей. Виктор Петрович сделал первую ошибку, заявив, что надо было сдать немцам Ленинград, дальше он уже пошёл напролом. Эпатаж» это или ожесточённость, не знаю. Я думаю, он сам от этого страдал. Уверен, что он страдал и от одиночества, и от ожесточённости, но уже отступиться не мог от образа своего нового, от новой репутации. Он стал узаконенным матерщинником в литературе«.
Недоумевали, сокрушались, критиковали не только сотоварищи-»деревенщики«, но, что обиднее, фронтовики-окопники. Ладно бы только яростные неугомонные полемисты, как, например, Владимир Сергеевич Бушин. Но даже старинный астафьевский друг, незлобивый и неконфликтный Евгений Иванович Носов, признавался: »Мои отношения с Астафьевым тоже поостыли: он стал много врать и в своих публикациях, и в устных выступлениях. Я попытался урезонить его, но он надулся, пользуясь моментом, кляня прежнюю власть, которая и сделала его писателем, и дала возможность повидать белый свет (бывал иногда в пяти странах за одну поездку), сейчас он перебежал в иной лагерь, где сладко кормят и гладят по шерсти за его услуги, получил возможность издать аж 16 томов своих сочинений, в том числе ужасного, нечистоплотного романа «Прокляты и убиты… » («Литературная России, 21 июля, 2001).
Если даже друг-товарищ не смог урезонить В. П., то что тому было до мнения вовсе не знакомых людей? В авторских комментариях к роману »Прокляты и убиты«, изданному »Эксмо«, нашёл я ссылку на письмо московского генерала Б. (фамилию не будем здесь называть, учитывая преклонные лета и слабое здоровье ветерана. — Б. К.). Хорошо и давно знакомый мне этот генерал наших внутренних войск пытался полемизировать с Астафьевым, будучи несогласным с его »концепцией изображения «линии партии» в романе«. В ту пору никаких авторитетов для В. П. не существовало. Он отмахивается легко: »Генерал Б., слышал я, выступил в газете «Труд» с резкой критикой романа, но я редко вижу эту газету и статьи не читал«. Вот и весь разговор!
Замечу, что на момент выхода в свет громкого того романа были живы многие участники тех боёв. Отец мой в войну был лейтенантом, командиром пулемётного взвода. Сибиряк, вовсе не умеющий плавать, он на подручных средствах форсировал реки Десну и Днепр. Был тяжело ранен. Рана на ноге, под гипсом, гноилась, а потом кишела червями. Под угрозой гангрены ногу хотели ампутировать. Выкарабкался из госпиталя мой отец, девятнадцатилетний лейтенант, покостылял в Сибирь выздоравливать… И запасной полк был, и маршевая рота, и вторая война — с японцами. А потом доблестную дивизию целиком — в войска НКВД. Судьба так повернулась к фронтовикам вчерашним, так Родина приказала. Они ответствовали: »Служба есть служба«. На Дальнем Востоке, потом в Забайкалье пришлось охранять пленных японцев…
В наших войсках прекрасно помнят генерал-лейтенанта Фёдора Васильевича Бубенчикова — тоже отважный фронтовик, командовавший штрафной ротой (и про эти роты известно сколько понаврали сочинители!), после войны стал конвойником, дослужился — честно, трудом своим — до высокой должности начальника штаба внутренних войск.
В повести Астафьева »Так хочется жить« читаем: »В конвойном полку толклось множество рядовых и командиров, успешно отсидевшихся в тылу, пресмыкающихся, исподличавшихся. Пополнение из раненых фронтовиков не могло не вступить в конфликт с этакой шайкой. И вступило. Дело доходило до мордобоя, в котором верх, конечно же, держали старые конвойники, сытые, здоровые ребята. Нестроевиками разбавляли в ротах это сытое и наглое кодло, которое объединение вело подлое дело… « По утверждению автора, »конвойный полк кишмя кишел доносчиками, предателями, подлецами… Червивая помойка… Из помоек помойка… «
Это был Ровенский конвойный полк, куда перед самым концом войны занесло связиста-артиллериста Астафьева.
Здесь по ходу повествования страсти-мордасти по Астафьеву всё разгораются. А что было на самом деле? »Всё было не так… « — заголовок письма в редакцию журнала »На боевом посту« (№10, 1995) полковника в отставке В. Елагина. Он, младший лейтенант, командир взвода, служил в то самое время в том самом полку и досконально разобрал астафьевский опус, разбивая в пух и прах писательские домыслы и вымыслы, претендующие в данном случае на истину.
В. П. в ответ на вполне объективные претензии фронтовиков, в том числе и окопников, и конвойников, на замечания писателей, критиков отвечал-отрезал: »А что касается правды о войне, то я не зря везде говорил и говорю, писал и пишу — это моя правда, моя, и ничья больше. Она может не совпадать с иной правдой, в том числе и солдатской. Я воевал с весны 43-го года и на фронте был очень мало, больше валялся в госпиталях и не испытал того, чего испытали солдаты войны, мыкавшиеся на фронте с 1941 года«.
О людях в погонах писатель Астафьев философствует и в нашумевшей в 80-е годы повести о горемычной России »Печальный детектив«: »А кто рождён для милиции, для воинского дела? Не будь зла в миру и людей, его производящих, ни те, ни другие не понадобились бы. Веки вечные вся милиция, полиция, таможенники и прочая, прочая существуют человеческим недоразумением. По здравому разуму, уже давно на земле не должно быть ни оружия, ни военных людей, ни насилия. Наличие их уже просто опасно для жизни, лишено всякого здравого смысла. А между тем чудовищное оружие достигло катастрофического количества, и военная людь во всём мире не убывает, а прибывает, но ведь предназначение и тех, что надели военную форму, военный мундир, было, как и у всех людей, — рожать, пахать, сеять, жать, создавать. Однако выродок ворует, убивает, мухлюет, и против зла поворачивается сила, которую доброй тоже не назовёшь, потому как добрая сила — только создающая, творящая… «
Так что, читатели наши, »военная людь«, знайте, что все мы — сила, если и не злая, то уж, во всяком случае, не добрая. И нас писатель Астафьев (мир праху его!) всегда чуял за версту. Заканчивая повесть »Так хочется жить« (написана она была между сентябрём 1994 и январём 1995 года), он ввернул сценку протестного митинга: »Но вот метнулся угодник-шестёрка в гущу толпящегося, потрясающего кровавыми знамёнами сборища, среди которого было две примелькавшиеся стервятницы и один стервятник с гармошкой, по найму шныряющих по разного рода сборищам, мелькали они даже в столичной хронике, да и остальной народ лицами был мучительно знаком старому солдату, — вдруг ударило по башке: «Да в конвойном ровенском полку я их всех видел, рожи-то у падали этой везде и всюду совершенно одинаковые! »
Вот так-то, друзья-конвойники, бывшие и нынешние, из ровенского и других полков, да и остальной народ, под «кровавыми знамёнами»…Падаль вы — по Астафьеву…
На какого читателя рассчитывал Астафьев, выдавая на-гора свои новые произведения перестроечных 90-х? Видимо, как писатель всенародного признания рассчитывал Виктор Петрович на читателя и всероссийского, и всемирного (в литературных кругах либерал-демократического направления всерьёз поговаривали о возможном выдвижении писателя на Нобелевскую премию).
Заметим, что отличиями самыми высокими и премиями весьма содержательными он отмечался многажды и при яро ненавидимых им Советах: Герой Социалистического Труда, лауреат двух Государственных премий СССР и двух же России, он заслужил ещё несколько советских орденов — ненавидимого им «жидо-чуваша» Ленина, Трудового Красного Знамени (целых три!), да ещё Дружбы народов.
«Писатель — профессия несчастная, — пишет критик Валентин Курбатов, друживший с писателем многие годы (»Литературная газета«, № 23–24, 2003). — Не зря Виктор Петрович не желал её своим детям… » Сам же Астафьев о писательском ремесле своём в интервью для «Комсомольской правды» (взято Н. Варсеговым в феврале 1999 года, опубликовано в декабре 2001 года) отзывался привычно, без обиняков, в самоиронии, пресловутой «озороватости» своей доходя до ёрничества: «Я вот недавно задумался и впервые для себя осознал: работа-то наша писательская — греховная. Есть главная мораль, от Бога идущая, Евангелие, Библия, — вечные постулаты. А мы переиначиваем, искажаем эти постулаты на свой манер. Неумело, коряво подменяем слово Божие навязыванием каких-то своих личных моралей. Другой бы человек Библию почитал, ума набрался, а он сколько времени теряет, мою, например, писанину перелопачивает. Вон уж несколько чудаков позвонили: »Виктор Петрович, все ваши пятнадцать томов прочитали! « Это ж сколько я умов нагрузил! От созерцания истинных ценностей отвлёк… » Самолюбование здесь неприкрытое: вот, мол, звонят, пятнадцать томов перелопачивают…
На старости лет Бога всуе поминал он часто, что, как известно, грех. Грехов иных за ним тоже изрядно по жизни накопилось.
В них признавался. Но вот каялся ли, исповедовался, причащался — Бог весть.
Виктор Иванович Лихоносов, в Краснодаре у которого довелось побывать мне несколько лет назад, от интервью отказался. Дескать, всё, что думаю и знаю, — в книгах моих. Зато надписал мне великолепный «Наш маленький Париж», ещё несколько номеров своего журнала «Родная Кубань», где публиковались его «Записи перед сном». Там-то нашлись ответы на многие вопросы, которые собирался задать Виктору Ивановичу. Вот что касается нашей сегодняшней темы: «В »Литературной газете« (8 февраля 1995 г.) интервью В. П. С ума сошёл! Вспоминает посещение Гроба Господня: »Это, говорит, — какое-то самоочищение прежде всего, это какой-то свет, который тебя всю жизнь тревожит и как-то освящает«. Да-а… Куда только не заведёт привычка »быть литератором«. Я помню всех в этом путешествии: и в церкви Воскресения (где Гроб), и в яслях в Вифлееме, и у реки Иордан. Большинство и не перекрестилось ни разу. Если очистился, то что же тебя всё та же злоба вооружает? Никому никакого прощения. И погибшим даже. Неужели он не понимает, кто его злость орошает сладким ядом? Ведь это уже не »чувство правды«, не позиция »честного писателя«, а заблуждение сорной души, раздражение однажды поругавшегося со всем старым миром человека. Но кого же он выбрал в союзники, в слушатели? »
Виктор Иванович Лихоносов — человек с тонким настроем души, замечательный мастер русского литературного слова, уж на что незлобив и неконфликтен, и то не выдержал по прочтении астафьевских последних вещей о войне, а тем более, узнав о его подписи под «расстрельным» письмом «Раздавите гадину», в котором содержался призыв к власти жёстко подавить сопротивление оппозиции в октябре 93-го, о сожалении фронтовика Астафьева о том, что Советы не сдали немцам Ленинград. «Что с тобой случилось, Виктор Петрович? — сокрушённо-горестно спрашивал тёзка и почти земляк. — Прости, но я думаю, виновато твоё безбожие. Ты в Бога веришь литературно, как-то от ума, хотя ты в своей жизни страдал столько, что душа твоя только в Боге могла бы и успокоиться. Отсюда твоя постоянная остервенелость (да ещё у Б. Можаева), какая-то несвойственная русскому большому писателю страсть казнить всё по-большевистски и обретенная под шумок славы привычка вещать, ничего уже не говорить в простоте. А только для народа, для переворота системы, мессиански».
Откуда название романа «Прокляты и убиты»? Это Коля Рындин, старообрядец из запасного полка кричит над могилой расстрелянных братьев Серёги и Еремея Снегиревых, скоропалительно обвинённых в дезертирстве: «Бога!.. Бога!.. Он покарат! Покарат!.. В геенну! … Прокляты и убиты… Прокляты и убиты! Все, все-э… »
Беседуя со мной, подполковником войск МВД (по-старому — «энкаведешником»), двадцать лет назад, Астафьев, похоже, правда, без староверского фанатизма и экзальтации, обещал: «Всех, кто в журналистике советской поработал, как только туда, в ад, попадём, всех на сковородку, вместе — военных с погонами и нас без погон — всех на сковородку посадят голой задницей».
Когда не стало ни Главлита, ни Главпура, кое-кто счёл вседозволенность для творческого люда победой, шагом в свободу в писаниях своих. Вряд ли вышеназванные главки или привередливые редакторы в толстых журналах и издательствах правили эти правильные пассажи Астафьева, сочинённые им «при Советах». Они, эти цитаты, выбраны в подтверждение «эволюции» русского писателя Астафьева.
Из рассказа «Сашка Лебедев» (не путать с повестью «Сашка» Вячеслава Кондратьева) : «Когда слабо сопротивляющегося Сиптымбаева уволокли в санпропускник, Сашка сердито забросил розу в кусты и выругался. Олег поморщился. Не любил он похабщины, не приучен к ней. Отец грузчиком был, но боже упаси при сыне облаяться. И на войне Олег сопротивлялся, как мог, этой дикости, которой подвержены были даже большие командиры и вроде бы иной раз щеголяли ею».
Из повести «Пастух и пастушка»: «Ползёт солдат туда, где обжит им уголок окопа. Короток был путь из него навстречу пуле или осколку, долог путь обратный. Ползёт, облизывая ссохшиеся губы, зажав булькающую рану под ребром, и облегчить себя ничем не может, даже матюком. Никакой ругани, никакого богохульства позволить себе сейчас солдат не может — он между жизнью и смертью. Какова нить, их связующая? Может, она так тонка, что оборвётся от худого слова. Ни-ни! Ни боже мой! Солдат разом сделается суеверен. Солдат даже заискивающе-просительным сделается: »Боженька, миленький! Помоги мне! Помоги, а? Никогда в тебя больше материться не буду! «
Сам живой классик, напротив, на своих страницах свирепел всё больше. »Его прежние срывы в злобу и мстительность превратились в норму повествования; оснастив же текст подлым матом, он усугубил изображаемое и всячески нагнетаемое, концентрированное непотребство; не умея вести сразу несколько героев, как бывает в романах, и удерживать их на сюжетной привязи, он сочинил скорее тенденциозный «физиологический очерк», чем что-либо художественное«, — так отозвался о романе »Прокляты и убиты« авторитетный критик Игорь Дедков.
»Интересно мнение Валентина Курбатова, одного из самых глубоких знатоков творчества Астафьева, дружившего с писателем многие годы. Он написал обстоятельную вступительную статью к «молодогвардейскому» собранию сочинений В. Астафьева. Как знак судьбы — издание, задуманное как шеститомник, пресловутой перестройкой было прервано, вышло только три тома. В. Курбатов уже тогда предвидел, что тот роман, над которым работает Астафьев, «непременно разойдётся с казённым пониманием войны даже в сегодняшнем, существенно посмелевше, взгляде на эту страницу нашей великой истории. Военные идеологи по-прежнему предпочтут объединить Толстого и Астафьева, обвинив того и другого в наивном антиисторизме, и охотнее определят обоих в »литераторы«, чем согласятся признать неправедность тех »суровых законов«, какими они привыкли извинять отсутствие в мире здравого смысла».
Так, волею критиков оказавшись в ряду единомышленников Льва Толстого, наш сибирский классик уже не мог оставить свою военную эпопею. Память жгла…
Полностью публикуется в журнале «На боевом посту», 2011, № 11
