Юрий Слёзкин пишет: «Особые отношения между большевиками и евреями — или, вернее, между большевиками и еврейской революцией — стали существенной частью революционной войны слов. Многие враги большевиков отождествляли их друг с другом, представляя большевизм преимущественно еврейским движением. Сильной стороной этого аргумента была апелляция к очевидным фактам о роли евреев среди вождей партии… Слабой его стороной были не менее очевидные размеры и состав Красной Армии». Тут очень не хватает анализа явления заложничества среди родственников офицеров царской армии, служивших в Красной Армии, и колоссального размера дезертирства из Красной Армии (и из «белых» тоже).
Автор пишет: «И даже Н.А. Соколов… дал явно понять, что еврейским комиссарам Голощекину и Юровскому не составило бы никакого труда найти рьяных цареубийц (и убежденных большевиков) среди местных фабричных рабочих». Но ведь их не нашли и, возможно, и не искали. Это и загадочно и, насколько я помню, в связи с этим и стоит упоминаемая фраза в книге Соколова. Значит, был какой-то стимул личного участия в подобном преступлении, перевешивавший очевидные политические соображения. Тут автор, соблюдая беспристрастность, даёт слово Шульгину, приводя цитаты из его книги «Что нам в них не нравится».
Читаем далее: «Как с этим быть? Возможно, впервые в истории русской политической публицистики Шульгин предложил развёрнутую недвусмысленную защиту принципа этнической вины, этнической ответственности и этнического раскаяния. Предвосхищая стандартную логику второй половины XX века, он утверждал, что, хотя юридически сыновья за отцов и не отвечают, морально они всегда за них отвечают, отвечали и будут отвечать… Но если принадлежность к нации дарует гордость, она должна по той же причине накладывать и ответственность. Гордиться Толстым, согласно Шульгину, значит, нести на себе вину за Распутина и за большевизм». Но точку зрения Шульгина поддержали авторы-евреи во главе с Биккерманом, белоэмигранты, составившие сборник статей «Россия и евреи», и Я.А. Бромберг, написавший книгу «Запад, Россия и еврейство». С ними-то автор и спорит. Он пишет: «Позиция эта оказалась непопулярной,.. поскольку подразумевала, что каждому есть в чём виниться, но не предлагала универсальной меры виновности; поскольку »честное признание« казалось невозможным без всеобщего отказа от лицемерия, поскольку ни Шульгин, ни »латыши« не спешили исполнять свою часть покаянного действа; поскольку погромы были специфически антиеврейскими, тогда как большевистский террор — гибко антибуржуазным; поскольку через десять лет в Германии придут к власти нацисты;.. и поскольку, наконец, нация не имеет возможности искупить свою вину». Автор намекает на то, что, согласно Шульгину: «Русским, кроме как перед самими собой, извиняться не перед кем». Этот аргумент, как мне представляется, несерьёзен. Книга Шульгина написана, в частности, о еврейских погромах, так что я его не берусь обсуждать. Слёзкин пишет: «Позиция авторов сборника по вопросу о »еврейской «коллективной ответственности» (термин Ландау) ничем не отличается от позиции Шульгина. Ввиду того, что Бромберг называл «старой страстью периферии к выискиванию и превознесению евреев, прославившихся на разных поприщах культурной деятельности», и в особенности, ввиду «беззастенчивой кампании, ведущейся вокруг имени Эйнштейна», не оставалось ничего иного как объявить своими и палачей«. С этой точкой зрения и спорит автор: »Язык Бикермана и его единомышленников есть христианский язык греха, раскаяния и покаяния, обращённый к смертным обладателям бессмертных душ. Люди, образующие нацию, могут испытывать стыд, но нации как таковые не в состоянии пойти к исповеди, совершить покаяние и предстать перед творцом своим. Требования национального покаяния не могут быть исполнены, потому что не существует законного источника искупительной епитимии…« Но тут возникает вопрос о немцах и »Холокосте«. Вот, казалось бы, пример вполне конкретного покаяния, но когда автор говорит о Холокосте, то голос его звучит металлом, и тут не остаётся места для »гнилого объективизма«. Он цитирует будущего Нобелевского лауреата Эли Визеля: »Освенцим невозможно ни описать, ни вообразить. Является ли холокост кульминацией или аберрацией истории, он выходит за её рамки… Мёртвые владеют тайной, узнать которую мы, живые, либо не достойны, либо не способны… Холокост? Уникальное событие, уникальная тайна, которая никогда не будет постигнута или описана«. Однако он не цитирует и даже не упоминает так называемых »ревизионистов«, оспаривающих размеры и концепцию уникальности жертв еврейства во время войны. Впрочем, мне-то грех жаловаться на недостаточно широкий взгляд автора на национальные вопросы в России, так как именно из его книги я узнал много подробностей об анкете по »еврейскому вопросу«, организованной Горьким в 1915 г., или о том, что Малер, Поппер, Лукач и Кафка были евреями.
Автор приводит цитаты, дающие возможность почувствовать несовместность позиций меньшинства и большинства народа. Цитата: »Ребёнок, росший в местечке, усваивал определённый набор противопоставлений и воспринимал одни типы поведения, как характерные для евреев, а другие, «противоположные», как гойские«. Слёзкин комментирует: »При взгляде с противоположной стороны перечни эти выглядят так же, но оцениваются иначе. Умеренность, учёность, рационализм и преданность семье (а также успехи по части предпринимательства) могли казаться лукавством, трусостью, крючкотворством, немужественностью, клановостью и жадностью«. Причём, вся книга не оставляет сомнения (и в этом её интерес для нееврейского читателя), на чьей стороне симпатии автора.
У него явно есть своя концепция революции. Он пишет: »Русская революция была суммой крестьянских восстаний, крестовых походов, племенных войн, колониальных захватов и временных коалиций. Частью этой смеси стала еврейская революция против еврейства«.
Конечно, автор не обходит молчанием, как он пишет, »кульминацию темы еврейских комиссаров«. Он упоминает книгу о строительстве Беломорканала 1931–1934 гг. и приводит имена некоторых из числа 36-ти её авторов, а также имена тех, кто занимал основные посты в этом строительстве. Это имена шести евреев и Слёзкин перечисляет их »достоинства«, как он их называет: »Сознательность, безжалостность, подвижность, точность, чёткость, проницательность и факультативное еврейство в качестве подтверждения, а, возможно, и объяснения всех прочих качеств«. Почему еврейство »факультативно« — это неточный перевод этого слова? Непонятно. Автор говорит, что: »То были последние представители героического периода русской революции«. И приводит цитату, вполне злободневную, из Гроссмана. Написано после смерти Сталина, но до »перестройки«. Речь идёт о большевике Льве Меклере: »Он в кротости своей был беспощаден к инакомыслящим. Революция казалась ему беспомощной, детски доверчивой, окружённой вероломством, жестокостью злодеев, грязью растлителей. И он был беспощаден к врагам революции«. Большое количество еврейских имен среди представителей новой власти бросалось в глаза и требовало объяснения. Слёзкин цитирует книгу Луначарского, посвященную этому вопросу: »Когда революция победила и организовала государственную власть, значительное количество евреев вошло в органы государства. Они завоевали право на это своей преданной, самоотверженной службой революции«. Автор рассматриваемой книги приводит цитаты из воспоминаний, передающие чувства восторга, которые испытывали эти завоеватели или их дети. Это чувство было особенно сильно на фоне общей нищеты. Например, такое воспоминание: »с 35-го года мы стали жить на Николиной Горе… Посёлок… расположился в прекрасном сосновом лесу, на высокой горе, в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье… Участок был прямо над рекой, на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы, Вениамин, не без тайной зависти называл её «виллой»…Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купания… Мы, девчонки, любили собираться у мостков под дачей Керженцева. Там было мелко и удобно купаться… Жизнь на даче была прекрасной«. Характер этой жизни передаёт другое воспоминание: »…наша школа находилась в центре города, где, в основном, жили привилегированные слои бесклассового общества, и дети, конечно, соответствующие. Что же касается национально-процентного соотношения, то «еврейское лобби» — абсолютно превалировало. Все эти Нины Миллер, Люси Певзнер, Буси Фумсон, Риты Пинсон, а также Бори Фукс и другие доминировали по всем статьям над малочисленными Иванами Мухиными или Наташами Дугиными. Училась эта элита легко и славно, во всём задавая безоговорочный тон«. Автор комментирует: »Они ходили в театры, читали романы XIX века и проводили лето на дачах или на море, примерно так же, как это делали герои романов XIX века. У многих были крестьянские няни, которые в последующих воспоминаниях превращались в подобие крестьянских нянь старых революционеров (и, в конечном счете, в подобие Арины Родионовны, бессмертный прототип всех крестьянских нянь). Инну Гейстер, отец которой был выходцем из черты оседлости и видным теоретиком коллективизации, воспитала Наташа Сидорина из деревни Караулово, Рязанской области«. И далее: »Самым престижным советским вузом второй половины 30-х гг. был Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), возглавляемый сестрой Розы Соломоновны Землячки А.С. Карповой-Залкинд… Самые популярные преподаватели ИФЛИ (Абрам Белкин, Михаил Лившиц и Леонид Пинский) были профессорами литературы, а самые заметные студенты (также, в основном, евреи) поэтами, критиками и журналистами«. Студенты ИФЛИ любили в своих разговорах, а позже в мемуарах, называть свой институт лицеем, а завязавшуюся там дружбу — лицейской дружбой. Атмосферу, в которой жила эта элита, передают воспоминания, в большом количестве цитируемые автором. Например: »Ох, уж эти подмосковные дали, подмосковные вечера, дачные поселки в перелесках, деревянные дома с открытыми верандами, садики, окружённые деревянным штакетником!.. А под окнами и вокруг — террасы, где романтические дачники сажали душистый табак, днём невзрачный, но вечером и ночью терпко-душистый… Вечером, после «трудового дня», мытьё из ковша тёплой, нагретой солнцем, водой, сандалии, после дневной бесшабашной босоногости, неторопливое вечернее чаепитие со старшими, но чаще всего длинные, до ночи разговоры с дачными подружками и мальчиками тоже… Постепенно все эти обязательные музыкально-дачные экзерсисы стихали, дачники укладывались спать. Наступала тишина, прерываемая паровозными гудками. Но долго ещё то тут, то там слышались призывы мам и бабушек«.
Цифры, которые приводит автор, поддерживают эти впечатления. Так, мы узнаем, что »в Ленинграде в 1939 году евреи составляли 69, 4% всех дантистов, 58, 6% фармацевтов и провизоров, 45%, адвокатов, 38, 6% врачей, 34, 7% юрисконсультов, 31, 9% писателей, журналистов и редакторов, 24, 6% музыкантов и дирижёров… Московская статистика была почти такой же«. Новая цитата: »Чем выше в советской статусной иерархии, тем выше процент евреев. В 1936/37 годах в Москве евреи составляли 4, 8% всех учащихся 1–4-х классов, 6, 7% — 5–7-х классов и 13, 4% — 8–10-х классов. Среди студентов вузов их доля равнялась (в 1939-м) 17, 1%, а среди выпускников — 23, 9%. В 1939 году евреи составляли… 19, 6% всех врачей Советского Союза. В Ленинграде на долю евреев приходилось 14, 4% всех продавцов и 37, 9% директоров магазинов. В Красной Армии в 1926 году доля евреев среди слушателей военных академий (8, 8%) почти в два раза превышала их долю среди командиров (4, 6%) и в четыре раза — среди всех военнослужащих (2, 1%). В РСФСР в 1939 году евреи составляли 1, 8% школьных учителей и 14, 1% — научных работников и преподавателей вузов«. Конечно, все они были очень »идейными«, в советском смысле этого слова. Это объяснимо и с экономической, и с националистической точек зрения. Так, говорит автор, »Как сказала в своем знаменитом — и, по-видимому, глубоко искреннем и горячо принятом — выступлении на вечере выпускников средних школ в Колонном зале Дома союзов 1 июня 1935 года одноклассница Раисы Орловой Анна Млынек, (…) Самая высшая точка на земном шаре — пик Сталина — завоёвана нашей страной. Самое лучшее в мире метро — метро нашей страны. И самое высокое небо — над нашей страной; его герои — стратосферовцы. (…) Быстрее, дальше и лучше всех летают, бегают, учатся. рисуют и играют в нашей стране!.. Да, такими и должны быть мы, первое поколение, рождённое революцией«. Конечно, высшей точкой земного шара является не пик Сталина, а Эверест, но такая ошибка только усиливала советский пафос речи. Именно так, судя и по моим воспоминаниям, должны были чувствовать дети тогдашней элиты.
Тем тяжелее было, когда террор ударил и по ней. Недаром этот эпизод (а не раскулачивание, например) известен в истории под названием »большого террора«. Но таково основное противоречие любого тоталитарного режима. В данном случае — социалистического. В основе лежит утопия построения такого общества, которое подчинялось бы »хозяевам«, как машина. Для этого необходимо, чтобы люди, составляющие это общество, были так напуганы, »что боялись пошевелиться«. Это достигалось террором. Но террор должен для этого распространяться и на правящий слой общества. Он даже более подозрителен благодаря большим возможностям. Слёзкин так и пишет: »Члены политической элиты были непропорционально представлены среди жертв Большого Террора, но они не были большинством среди пострадавших. Евреи, не очень многочисленные среди неэлитных жертв, пострадали в пропорциональном соотношении много меньше других этнических групп. В 1937–1938 годах около 1% всех советских евреев было арестовано по политическим обвинениям — против 16% поляков и 39% латышей. В начале 1939 года доля евреев в ГУЛАГе была на 15, 7% ниже их доли в советском населении. Причиной этого было то обстоятельство, что евреи не подвергались преследованию как этническая группа«. Благодаря этому первые протесты, дошедшие до широкой публики, были написаны еврейскими авторами, но так как перед этим евреи служили опорой режиму, в частности, и авторы протестов, то эти протесты имели двусмысленный характер. В них (в частности, в воспоминаниях Евгении Гинзбург, о которых пишет автор) слышалась жалоба: »За что? Мы так верно служили этому режиму, готовы были и дальше служить ему опорой«. В книге приводится характерный диалог между супругами Улановскими, вернувшимися тогда в СССР из Америки, где они »работали« советскими агентами: Когда при очередном аресте я недоумевала: «Что же делается? Почему? За что? » — отец. е. ее муж, агент спокойно ответил: «Что ты так волнуешься? Когда я рассказывал, как расстреливали белых офицеров в Крыму, — не волновалась? Когда буржуазию, кулаков уничтожали — ты оправдывала? А как дошло дело до нас: Как, почему? А это с самого начала так было». Я ему резонно: «Я понимаю, что когда людей убивают — это ужасно, но раньше мы знали, что это нужно для революции. Но тут же не даётся никаких объяснений! » И мы стали искать в прошлом — когда же началось«. Действительно, можно понять, что количество еврейских имен среди осуждённых заставляло настораживаться, но, с другой стороны, еврейство тогда было в такой степени опорой режима, что предположение об антиеврейском характере террора тех времен совершенно нереально. Так, автор пишет: »В самом деле, советская тайная полиция — святая святых режима, известная после 1934 года как НКВД — отличалась чрезвычайно высоким процентом представительства евреев. В январе 1937 года в канун Большого террора среди 111 «руководящих работников» НКВД насчитывалось 42 еврея, 35 русских, 8 латышей и 26 представителей прочих национальностей. Во главе 12 из 20 отделов и управлений НКВД (60%, в том числе — государственной безопасности, тюрем, лагерей, милиции и депортаций) стояли люди, назвавшие себя по национальности евреями. Самое престижное и секретное из всех подразделений НКВД, Главное управление государственной безопасности, состояло из десяти отделов: главами семи из них (тюрем, охраны, контрразведки, особого, иностранного, секретно-политического и учётно-регистрационного) были выходцы из черты оседлости. Дипломатическая служба была почти исключительно еврейской специальностью (как и шпионаж в пользу Советского Союза в Западной Европе и, особенно, в Соединённых Штатах). Начальниками ГУЛАГа с 1930 года, когда он был сформирован, по ноябрь 1938-го, когда Большой террор в основном завершился, были евреи. Как писал об одном из своих персонажей по прозвищу «Полтора жида» Бабель (сам когда-то служивший в тайной полиции, водивший дружбу с несколькими видными палачами и, в конце концов, признавшийся в терроризме и шпионаже), «у Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила». Конечно, опираясь на такую опору, было бессмысленно планировать антиеврейскую кампанию. Но эти вопросы — в четвёртой главе, а наиболее болезненные для нас содержатся в главе третьей.
Продолжение следует
