Крах европейской мечты

Крах европейской мечты
Михаил Делягин 15 июня 2011 года Номер 24 (917)

10 июня в Нижнем Новгороде состоялся уже 27-й по счёту (если принимать во внимание аналогичные мероприятия с участием СССР) саммит Россия—ЕС. Объединенная Европа вот уже почти 40 лет является крупнейшим торговым партнёром нашей страны и основным покупателем отечественных энергоресурсов. Однако проблемы и противоречия в отношениях между Европой и Россией за последние годы стремительно растут.
Символическому падению Берлинской стены скоро исполнится 22 года: это достойный срок для подведения хотя бы предварительных итогов евроинтеграции — притом, что в целом они уже вполне бесспорны.
Между тем в России практически отсутствует спокойный и взвешенный анализ ее опыта. Для нашей практики обычно просто ознакомительное описание передового европейского опыта (с по-советски «отдельными, временными, кое-где еще имеющимися недостатками»), часто осуществляющееся на европейские же гранты, либо, в противовес этому, — жесткие, порой откровенно обиженные нападки со смакованием неудач. В одном случае беспристрастный анализ воспринимается как кощунство, в другом — как потакание стратегическому конкуренту.
И то и другое идеологизировано и политизировано, что мешает анализу.
Между тем необходимо широкое и беспристрастное изучение опыта европейской интеграции последней четверти века, чтобы выяснить, что получилось, и какие надежды и почему не оправдались. Это вызвано научным интересом в последнюю очередь: в силу экономической невозможности нормального развития России без Украины, Белоруссии и Казахстана нам предстоит, хотим мы того или нет, осуществлять реинтеграцию постсоветского пространства, и опыт предыдущего, европейского регионального интеграционного проекта является бесценным.
Данный материал, безусловно, не претендует на окончательность; надеюсь, что он станет началом дискуссии, особенно необходимой в условиях роста глобальной неопределенности.
Значительная часть надежд на «возвращение Восточной Европы в Европу» не оправдалась — и пора понимать, почему. С другой стороны, все надежды двадцатилетней давности, которые могли реализоваться, уже воплощены в жизнь, — и нам, как соседям не только в географическом и хозяйственном, но и в культурном смысле, важно понимать, что будет дальше.
Опыт европейской интеграции нужен нашему обществу не только потому, что Евросоюз остается наряду с США и Китаем одним из трех мировых «центров силы». Хотя и весьма несамостоятельным, что мы видели и в ходе военных операций 2000-х годов, и в ход нынешней агрессии против Ливии.
Не менее важно и то, что Евросоюз является крупнейшим торговым партнером России, — и нужно сохранять уверенность в том, что с ним будет чем торговать на отдаленную перспективу (между тем последние годы грузоперевозки постепенно переориентируются на занятую работой, а не нравоучениями Юго-Восточную Азию).
Российскому обществу совершенно необходимо понимать, будет ли вражда к России, доходящая до русофобии, оставаться в «интегрирующейся» Восточной Европе ключевым критерием демократизма, и будет ли Польша считать себя, когда ей придется выбирать, 27-м членом Евросоюза или же 52-м штатом США.
Еще более важна культурно-идеологическая составляющая интереса к Европе и её опыту. Ведь именно в России, в том числе в самых широких слоях нашего общества, жива идея Европы как средоточия, квинтэссенции цивилизованности и демократичности, как высшего выражения «свободы, равенства и братства». Россия вот уже скоро четверть века живет в условиях национальной катастрофы, именуемой «либеральными реформами». В условиях еще более быстрой, чем в развитых странах, варваризации мы отчаянно нуждаемся в том, чтобы нашему стремлению к цивилизованности и культуре было на что опереться не только в прошлом, в воспоминаниях о Советском Союзе, но и в настоящем, в современной Европе, — и все более остро тревожимся из-за того, что вместо еще недавно казавшихся незыблемыми европейских ценностей всё чаще опираемся на воздух.
Значение нынешнего Евросоюза — не столько в его актуальности, сколько в безусловной гуманности: не будем забывать, что прошлый общеевропейский проект был реализован Гитлером, а позапрошлый — Наполеоном. Европа нужна России именно как прививка гуманности — и её неспособность выполнять эту функцию требует углубленного изучения в качестве еще одной угрозы для нашей цивилизации.
ЕВРОИНТЕГРАЦИЯ ПОД ВОПРОСОМ
Между тем, сегодня уже не вызывает никаких сомнений одно: евроинтеграция и расширение ЕС способствовали не решению, но усугублению его проблем.
Ключевая проблема Евросоюза — глубочайшая внутренняя дифференциация, связанная не только с уровнем развития экономик, но и с культурным фактором. Носители разных культур — даже таких близких, как французская и немецкая, — по-разному реагируют на одни и те же управленческие воздействия, что затрудняет унификацию управления. Ситуация кардинально усугубилась в 2004 году, когда единая Европа расширилась, по сути дела, за пределы своих культурных границ, — но этот вызов не нашел должного управленческого ответа.
Подтягивание восточноевропейских экономик к уровню развитых членов ЕС в 1992–2008 гг. производит глубокое и неоднозначное впечатление. Если брать за точку отсчета уровень ВВП на душу населения во Франции, как самой благополучной страны объединенной Европы, которая избежала потрясений, пережитых, например, Германией после объединения, то Венгрия достигла своих показателей 1980 года уже в 1996 году, то есть через 16 лет, и затем уверенно превысила его, несмотря на кризис и нынешнюю стабилизацию; уровень 1985 года (то есть почти накануне рыночных реформ) был уверенно превышен уже в начале 2000-х. Чехия превысила свой «относительный» уровень 1985 года лишь в 2008 году, в 2009 из-за кризиса вновь «провалилась» ниже него, а затем вернулась на этот уровень. Румыния приблизилась к нему лишь в 2008 году, но потом вновь отступила, Польша почти достигла его лишь в 2003 году, через 18 лет, а Болгария, похоже, не достигнет уже никогда (по крайней мере ее нынешний «относительный» уровень лишь немногим превышает половину уровня 1985 года).
Сохраняется высокая неравномерность развития самих стран Восточной Европы, хотя аутсайдеры частично сменились (место Польши заняла Болгария, Румыния осталась на предпоследнем месте). Как показывает кризис 2009 года, прогресс стран Восточной Европы носит неустойчивый характер: кроме Словакии (обладающей мощной нефтеперерабатывающей и химической промышленностью при малом населении, что выводит ее из общего ряда), все они (включая, насколько можно понять, территорию бывшей ГДР) пострадали относительно более сильно, чем взятая за «точку отсчёта» Франция. При этом регресс был незначительным в наиболее (Словения и Чехия) и наименее (Болгария) развитых странах; остальные отступили весьма существенно. При этом Венгрия, например, начала заметно уступать находящейся в крайне тяжелом положении Эстонии.
Большая уязвимость стран Восточной Европы, как и все перечисленное, обусловлено самой моделью европейской интеграции, а глубокая внутренняя дифференциация Евросоюза является его фундаментальной особенностью, которая в обозримом будущем будет носить качественный, а не количественный характер.
НЕОКОЛОНИАЛИЗМ ВНУТРИ ЕС
С годами крепнет уверенность в том, что сохранение разрыва в уровне развития и хроническая потребность новых членов Евросоюза в помощи отнюдь не случайны, но предопределены самой экономической моделью европейской интеграции.
Ориентация Евросоюза на внутренний рынок, а не на экспорт, — естественное следствие рационального стремления к устойчивому развитию, защищенному от внешних шоков, воспроизводящее экономические модели Советского Союза и Китая. Однако для новых членов это обернулось требованием переориентации внешней торговли на внутренний рынок Евросоюза, что, наряду с кризисом, способствовало ограничению, а то и прямому разрыву торговых связей с Россией.
Поскольку высокотехнологичная продукция новых членов, как правило, была неконкурентоспособна на внутреннем рынке Евросоюза, их европейская ориентация объективно способствовала деиндустриализации этих стран. «Гиперконкуренция» со стороны европейских фирм вела к массовой безработице и деквалификации рабочей силы, вытеснению населения в сектора с высокой самоэксплуатацией (мелкую торговлю, малый бизнес и сельское хозяйство). Другим следствием стала широкомасштабная миграция в развитые страны Евросоюза, где она существенно «испортила» рынок труда. Наконец, не следует забывать, что чрезмерное «измельчение» бизнеса объективно снижает национальную конкурентоспособность, — в частности, технологический уровень страны.
Экономики Восточной Европы (в первую очередь их банковские системы, оставшиеся слабыми) перешли под контроль глобальных корпораций «старой» Европы, которые сохранили промышленность, как правило, там, где имелась высококвалифицированная рабочая сила (до присоединения к Евросоюзу прошел также перенос экологически вредных производств). В странах с менее квалифицированной рабочей силой (Румыния, Болгария, страны Прибалтики) произошла подлинная промышленная катастрофа. При этом квалифицированные работники при открытии границ бежали (в 2007–2008 годах из Румынии уехало 20–30% экономически активного населения — 2–3 млн. чел.), создав дефицит рабочей силы и повысив стоимость оставшихся, что во многом лишило соответствующие страны преимущества дешевизны квалифицированной рабочей силы. Подготовка же ее из-за закрытия соответствующих производств и отказа от массового создания новых почти прекратилась.
Сохраненная промышленность в значительной степени занимается простой сборкой продукции корпораций «старой» Европы, в том числе ориентированной на экспорт на емкие рынки России и Украины.
В результате в странах Восточной Европы возникла двухсекторная экономика, характерная для колоний.
Принципиально важно, что западный капитал, как правило, не создавал новые, но использовал существующие в Восточной Европе и созданные до него ресурсы, придавая модернизации «рефлективный» характер.
Добавочная стоимость выводится в страны базирования глобальных корпораций, что обусловливает парадоксальное сочетание экспортной ориентации (в Румынии 85% инвестиционного импорта идет на обеспечение экспорта) с хроническим дефицитом текущего платежного баланса (во многом за счет высоких инвестиционных доходов).
Президент Чехии Клаус признал, что вступление Чехии в Евросоюз превратило ее в «объект выкачивания денег». Это касается всех стран Восточной Европы: их сальдо текущих операций платежного баланса еще до начала кризиса (что принципиально) было намного хуже, чем в 1990 году, последнем году существования социалистической системы. В Болгарии оно снизилось с -8, 3% ВВП в 1990 г. до -25, 5% ВВП в предкризисном 2008 г., в Чехии — с 0% до -3, 1% ВВП, в Венгрии — с +1, 1% до -8, 4% ВВП, в Польше — с +1, 9% до -5, 5% ВВП, в Румынии с -4, 7% до -12, 4% ВВП. За 1992–2008 гг. оно снизилось в Словении с +5, 8% до -5, 5% ВВП, в Литве — с +5, 3% до -11, 6% ВВП, в Латвии — с -0, 3% до -12, 6% ВВП; за 1993–2008 гг. в Эстонии — с +1, 2 до -9, 3% ВВП, в Словакии — с -4, 9 до -6, 5% ВВП.
Отрицательное сальдо текущего платежного баланса некоторое время может компенсироваться притоком иностранных инвестиций, однако при хроническом характере оно означает «жизнь в долг» с высокой зависимостью от внешних шоков и рисками девальваций либо, если девальвации невозможны (например, из-за вступления в зону евро), — ухудшения социальной защиты.
При этом структурные фонды ЕС обусловливают выделение средств жесткими условиями, которым сложно соответствовать. Так, в 2007 году Румыния могла получить 2 млрд. евро, но смогла использовать лишь 400 млн. евро из фонда рыболовства. В то же время ее взнос в бюджет Евросоюза составил 1, 1 млрд. евро (1, 8% ВВП), то есть Румыния стала не бенефициаром, а донором Евросоюза, и возникли опасения закрепления этого положения.
Во всей Восточной Европе мы видим массовую скупку активов, в ходе которой западные корпорации становятся хозяевами не только банковских систем, но и всей экономики, а через неё — и всей политики стран Восточной Европы. Показателен провал попытки выработать стратегию развития экономики Румынии: выяснилось, что её будущее в решающей степени определяется не национальными властями, но корпорациями «старой» Европы. Если это суверенитет, то что такое колониальная зависимость? И где тот суверенитет, который от России по инерции требуют признавать и уважать?
Развитые страны (в том числе в рамках Восточного партнерства) действуют (возможно, бессознательно) по принципу «Возьмите наши стандарты, а мы возьмем ваши ресурсы и уничтожим то, чем вы можете конкурировать с нами». В целом всё это напоминает не интеграцию, а неоколониальную модель.
БЮРОКРАТИЧЕСКАЯ ИМПОТЕНЦИЯ
Такая внутренняя дифференциация ЕС оборачивается серьёзным различием интересов его членов, которое, в свою очередь, превращает практически все значимые решения в плоды сложнейших многоуровневых компромиссов.
Вступление в силу Лиссабонского договора облегчило этот процесс (введя формальный критерий достаточности поддержки при принятии решений), но одновременно обострило внутреннюю напряженность в ЕС, создав угрозу того, что некоторые страны часто будут оказываться в меньшинстве, а малые страны станут заметно менее значимыми.
Однако многоуровневый компромисс как основной инструмент выработки решений сохранился — и, соответственно, корректировать их после выработки по-прежнему крайне сложно, что сохраняет поразительную негибкость позиции Евросоюза. Поскольку эта позиция естественным образом вырабатывается без участия третьих стран (например, России), она, как правило, оказывается негибкой за их, в том числе и за наш счет.
Заранее принятые и не подлежащие корректировке решения затрудняют плодотворную дискуссию с представителями ЕС. Евробюрократ напоминает магнитофонную кассету с записью соответствующей директивы и велеречивыми рассуждениями о компромиссах, толерантности, взаимопонимании и других выхолощенных европейских ценностях.
На деле же демократия и компромиссы понимаются как безоговорочное подчинение требованиям евробюрократа, то есть как прямой и безапелляционный диктат. При этом европейцы не видят внутренней противоречивости свойственных представителям Евросоюза проповеди толерантности и авторитарного навязывания демократии.
Однако это далеко не самое худшее.
УТРАТА ЦЕННОСТЕЙ
Культурная и хозяйственная разнородность ЕС объективно обуславливает, как это было и в Советском Союзе, необходимость высокой идеологизации системы управления, так как именно идеологизация создает систему сверхценностей, ради которой можно жертвовать текущими материальными и иными интересами.
Однако идеологизация чревата снижением качества решений, что мы также видели на примере СССР. Кроме того, в настоящее время основа этой идеологизации — европейские ценности и расширение сферы их применения, то есть расширение Евросоюза, — сталкиваются с двумя фундаментальными вызовами.
Прежде всего противоречие между политическим равноправием его членов и различным уровнем их развития, как хозяйственного, так и культурного, — ослаблено Лиссабонским договором за счет равноправия. Надежды же на быстрое «подтягивание» новых членов к лидерам оказались столь же беспочвенными, сколь и аналогичные надежды советской цивилизации на ускоренное развитие «национальных окраин». Таким образом, ЕС сделал шаг назад от равноправия, что представляется существенной эрозией европейских ценностей.
С другой стороны, кризис, по всей видимости, остановил расширение как самого Евросоюза, так и еврозоны: у развитых стран больше нет ресурсов для расширения, а страны-кандидаты не могут выполнять требования для приёма. (Исключения: например, Хорватия для ЕС и Эстония для зоны евро — своей незначительностью лишь подтверждают это правило). «Восточное партнерство» — лишь паллиатив, способ привязки к себе элит стран-соседей и расчистки юридического пространства для экспансии европейского бизнеса.
Таким образом, Евросоюз, этот экспансионистский и направленный на неуклонное расширение проект, из экстенсивного поневоле становится интенсивным, — и это на наших глазах начинает болезненно, хотя и неосознанно для него самого, трансформировать весь облик ЕС. Не стоит забывать, сколько прожил другой интеграционный, советский, проект после того, как под давлением внешних обстоятельств отказался от территориальной экспансии.
Ведь отказ от насаждения своих ценностей, от их экспансии сам собой, автоматически ставит вопрос об их справедливости и подрывает их, а с ними — и идентичность их носителей. В самом деле: отказ от насаждения своих ценностей автоматически означает признание их неуниверсальности, то есть неполноценности в современном мире.
Болезненной проблемой ЕС является слабость европейской самоидентификации даже на уровне элит — если, конечно, ориентироваться на стратегические решения, а не на парадные заверения.
Неприятие континентальной Европой агрессии против Ирака в 2003 году создало для её лидеров уникальную возможность освободиться от американской интеллектуальной опеки и начать самостоятельно определять свое развитие. Но связанная с этой свободой ответственность смертельно напугала тогдашние европейские элиты, отвыкшие от неё, — и их паническое возвращение под комфортный контроль «старшего брата» (которого можно всласть порицать и винить во всех смертных грехах, включая свои собственные ошибки) стало сутью «трансатлантического ренессанса».
Существенна для руководства ЕС — возможно, из-за высокой идеологизации, — и проблема морали. Переписывание истории, насаждение демократии в новых «крестовых походах» в Афганистане, Ираке и Ливии при откровенно циничной толерантности к её «дефициту» (по официальной формулировке) в Латвии и Эстонии, попустительство практике апартеида и государственной реанимации фашизма в некоторых членах Евросоюза, торговля людьми (продажа Милошевича за обещание 300 млн. долл. «помощи» правительству Джинджича, — без этой продажи они оба были бы живы), одобрение государственных переворотов под видом народного волеизъявления — всё это глубоко аморально и в корне противоречит европейским ценностям в том виде, в котором мы привыкли их признавать.
Проявлением морального кризиса ЕС является и априорная неравноправность сотрудничества с другими странами. Когда после 11 сентября 2001 года президент Путин в бундестаге на хорошем немецком языке предложил Евросоюзу пакт «энергия в обмен на технологии», официального ответа ему так и не последовало. Неофициально же России дали понять, что она от Евросоюза никуда не денется, её энергия всё равно будет работать на Европу, а свои технологии Евросоюз оставит себе как гарантию конкурентного преимущества над Россией.
Понимание диалога с нашей страной как диалога всадника с лошадью обусловлено, с одной стороны, выработавшейся за годы «перестройки» и «рыночных реформ» привычкой к отсутствию у России каких бы то ни было твердо защищаемых национальных интересов, а с другой — пониманием, что критически важная часть личных активов нашей «правящей тусовки» находится именно в юрисдикции стран Евросоюза.
Однако такое понимание не способствует развитию сотрудничества и толкает Россию не столько к США, сколько к Китаю, и еще раз подтверждает, что всякая аморальность неминуемо подрывает жизнеспособность как отдельных людей, так и сообществ наций.
ЕВРОПА И МИРОВОЙ КРИЗИС
Глобальный экономический кризис усугубляет проблемы Евросоюза. Неожиданно обнажилась недостаточная жизнеспособность даже относительно старых его членов: чего стоит одно только появление у фондовых аналитиков аббревиатуры «PIGS» — Португалия, Италия (иногда называют Ирландию), Греция и Испания! Даже в этих странах, получивших колоссальную поддержку и породивших огромные надежды, проблемы удается лишь несколько смягчать, — что же говорить о Восточной Европе?
В 2009 году только в Польше сохранился экономический рост — причем, поскольку сохранение было достигнуто девальвацией, отставания по ВВП на душу населения избежать не удалось. Во всех остальных странах Восточной Европы спад отчетливо сильнее, чем во Франции (-2, 5%), однако он ниже германского (-4. 7%, что, возможно, вызвано «бременем» Восточной Германии) в успешной Чехии (-4, 1%) и близок к германскому в Словакии (-4, 8%). В 2010 году ни одной стране Восточной Европы (кроме продолжившей рост Польши) не удалось компенсировать провал 2009 года (правда, и из «старых» членов это удалось лишь Мальте и Швеции) ; в 2011 году это удастся лишь Словакии и Чехии.
Принципиален также отказ развитых стран ЕС от существенной антикризисной помощи новым членам. Он правилен: и на себя денег нет, а благополучие зависимых стран определяется состоянием развитых, поэтому для выживания возможно большего числа слабых в замкнутой системе надо помогать сильным.
Однако этот отказ зафиксировал разделение «единой Европы» на страны даже не двух, а четырех сортов:
— крупных доноров;
— развитых стран, самостоятельно обеспечивающих свои нужды (как правило, небольших) ;
— крупных получателей помощи;
— неразвитых стран, не имеющих политического влияния для получения значимой помощи.
Это — крах основополагающей идеи Евросоюза об однородной, равно развитой и, соответственно, равно демократичной Европе.
Думаю, не только нам, но и самим европейцам исключительно важно понимать, что придет на смену этой идее. Возможно, ассоциированные с Евросоюзом страны или новые его члены, принимаемые на принципиально новых условиях, станут «пятым сортом» стран ЕС?