Мост над бурной водой

Мост над бурной водой К 65-летию Владимира Бондаренко
Специально для «Завтра» Исраэль Шамир 23 февраля 2011 года Номер 08 (901)
Писать о критике — всё равно, что готовить для повара. Обычно они сами о ком хочешь напишут. Но о Владимире Бондаренко мне давно хотелось написать. А тут представился и повод — ему исполняется 65 лет.
Ладный, невысокий, тонкокостный, ухватистый стройный, моложавый Бондаренко с узким лицом русского интеллигента, немного похожий на Чехова, только без пенсне, поставил перед собой трудную задачу — объять необъятное, описать весь живой поток современной русской литературы, со всеми ее школами и направлениями. Он спас от забвения множество поэтов и писателей, не ставших модными, прямо литературный МЧС в одном лице. Хотя он прочно стоит в русском национальном патриотическом лагере, он стал мостом над бурными водами расколов, соединяя талантливых писателей и поэтов разных станов.
Да и сам он по стилю жизни, по манерам и поведению мог бы оказаться и в стане либералов. Он родился и вырос в Петрозаводске, а учился в Ленинграде, где сдружился с «западниками», с Бродским, с Горбовским, писал авангардные стихи, «как Крученых», но потом ему стало душно в космополитическом лагере — он не соответствовал его русско-карельской душе. Он рассказал мне в ходе долгой беседы на его уютной подмосковной даче.
Владимир Бондаренко. Водку-то все пили, но я вдруг ощутил — что мне интереснее потолковать с шофером Васей, чем с этими клановыми ребятами. Русский народный национализм только начинался, а в Питере его еще не было. Не то что Питер был более евреизирован — он был более европеизирован. Мои друзья-евреи думают, что еврейская тема самая важная, но для меня она на сто восемьдесят шестом месте. Мы тогда и не задумывались — вот, мол, Елена Шварц еврейка, а Кривулин или Пригов — русские. Это был спор не этнический, но идеологический, между космополитами и почвенниками. А в Москве уже складывалось русское движение, и я его нашёл и нашел в нем свой дом.
Исраэль Шамир. Но ты всё же писал с любовью о таких разных авторах, и о западниках и о националистах-почвенниках.
В. Б. У писателей бывают разные идеи, но творчество — это главное. Мы с Ларисой в Венеции сплавали на остров мертвых, где похоронен Бродский — и прямо напротив его могилы увидели гробницу Эзры Паунда, великого американского поэта, который был близок фашистам, просидел в американской психушке лет десять за свои выступления по радио из Рима в годы войны. Проханов как-то представлял себе, что по ночам Эзра Паунд и Иосиф Бродский выходят из могил и ведут долгие разговоры о поэзии.
И. Ш. К слову о Ларисе, она ведь тоже из либерального стана? Красавицей-актрисой блистала в ультралиберальном «Современнике», жила в Америке…
В. Б. Мы с Ларисой познакомились на небесах. Точнее, в авиарейсе Москва—Красноярск, куда летели на театральный форум. Мы сидели рядом. Потом выяснилось: Лариса заключила пари, что она заведёт со мной роман. У меня уже тогда была кошмарная репутация русского кондового фашиста — хотя я был человеком широких взглядов, принимал и националистов, и либералов, но тогда в московских кругах все было жестко: если ты симпатизируешь русской идее, значит, ты — фашист. И Ларисе — она принадлежала к самой либеральной и прозападной актерской тусовке «Современника» — было интересно соблазнить эдакого строгого целомудренного консерватора. И она ко мне и так и сяк, а я ей говорю: «Вот, мол, книжка, почитай». Так это тянулось до Красноярска, а там уже вспыхнула у нас любовь-страсть, и так возникла наша семья — уже двадцать пять лет вместе.
И.Ш. Преодолен ли сегодня в русской литературе раскол, который начался в 70-е годы: между прозападным и прорусским направлениями?
В. Б.Внешне он вроде бы преодолен. Та гражданская война, которая вовсю бушевала в начале перестройки и позже — в начале 90-х в СМИ (как в печатных, так и на телевидении) — и была представлена достаточно мощными в интеллектуальном отношении прозападным и патриотическим лагерями, давно стихла. Но победили не левые и не правые. Победил рынок. Вот что, на мой взгляд, самое печальное и страшное. А сам раскол не вреден, он лежит в основе русской культуры.
Ведь русская культура в течение всего минувшего тысячелетия металась между представлениями о России как отдельной цивилизации типа Евразии или Святой Руси и России как части Европы. Достаточно вспомнить полемику Курбского и Ивана Грозного, «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели земли русской»…Везде мы найдем отзвуки этой полемики и борьбы мировоззрений. Вся русская культура развивалась и формировалась под влиянием двух этих мощных тенденций, и каждый русский гений волей-неволей совмещал в себе и почвенническое, и западническое начала. Да тот же Пушкин! Как-то язык не поворачивается назвать его как почвенником-славянофилом, так и чистым западником. У него есть такие стихи, которым позавидовал бы любой патриот из патриотов. То же можно сказать и о Лермонтове. А Достоевский! Казалось бы, стопроцентный консерватор. Однако сама ткань его прозы, да и весь ход мысли у него западнические — иначе Запад так бы им не восхищался. Так что русская культура формировалась именно на стыке двух диаметрально противоположных мировоззрений. Поэтому не стоит стараться преодолевать «противоречие» между ними.
Но создается впечатление, что либералы тихой сапой, в конце концов, «победили» почвенников. Государственная политика сегодня в большей степени прозападная, проамериканская, и либеральное крыло имеет гораздо большее влияние на президентскую администрацию. Среди представителей России на культурных форумах не встретишь ни Проханова, ни Личутина, ни Володю Сорокина, ни Виктора Пелевина. Дело в том, что яростно либеральный лагерь сегодня не такой авангардный, каким был еще недавно. Я обратил внимание, что наши самые главные авангардисты и новаторы в любых сферах — в литературе это Дмитрий Пригов, Всеволод Некрасов, Виктор Пелевин, Володя Сорокин — в первую очередь русские. В то время как еврейско-либеральная среда поставляет авторов довольно среднего уровня — пусть и мастеровитых, но не таких ярких.
Если брать самые откровенные прорывы, то они совершались на русском направлении. У русских есть мощная авангардная основа, отталкиваясь от которой нам легко прийти к «Дню опричника» или любой славянской утопии или антиутопии. Недаром у Пелевина тоже немало чисто национальных образов.
И. Ш. А сетевая литература? Не восполняет ли Интернет изъяны рынка?
В. Б.Сетевая литература в России еще не стала достаточно профессиональной. Сетевые поэтические сайты переполнены. Там море графоманов. Это не удивительно. Традиционно в России пишут стихи почти все. Массовое увлечение стихотворчеством — наше национальное преимущество, которое свидетельствует о духовности населяющих Россию народов. Не секрет, что в европейских странах людям просто не приходит в голову мысль написать стихотворение. Их общество настроено прагматически. А в России самые широкие слои населения — от простого пьяницы до домохозяйки, кроме всего прочего, еще и стишата пописывают. Конечно, этому обстоятельству можно только радоваться, если бы Интернет не захлестнул поток графомании. К сожалению, этот поток пока определяет лицо всей сетевой литературы — в то время как на Западе сетевая литература уже встала более-менее на профессиональные рельсы и вовсю начинает подменять собой книжные издательства. Сейчас в России пытаются создавать литературно-публицистические сайты, но на них сразу появляется редакторская цензура.
И.Ш. Когда ты в 70-е годы выстраивал свой творческий путь, кто оказывал на тебя влияние, был твоим идеологическим ориентиром?
В. Б. Когда я начинал как критик, большое влияние на меня оказали Вадим Кожинов и, в какой-то степени, Игорь Золотусский. А с точки зрения идеологии — Михаил Лобанов и тот же Кожинов. Мне больше всего импонировало, если критик в своих статьях демонстрировал оригинальность поиска, смелые выпады. Мои старшие наставники внушали, что настоящий критик, если он хочет состояться как публицист, должен никого и ничего не бояться, верить только самому себе и без оглядки громить своих оппонентов, не думая о толерантности и политкорректности. Этому я учился у Владимира Турбина, Владимира Лакшина, моего давнего друга Левы Аннинского. Я иногда шучу, что ВГБ — Владимир Григорьевич Бондаренко, это еще и Виссарион Григорьевич Белинский. По инициалам мы тезки. Хотя внутренне я больше любил Аполлона Григорьева. Он — яркий почвенник, но не резонер.
Критика теряет смысл, когда она становится скучной, назидательной, превращается в мертвечину. Тогда она начинает работать против своего направления, отпугивает читателя. Для искусства «шаг вправо, шаг влево — расстрел» означает смерть. Собственно, искусство и начинается с шага вправо или влево. Искусство всегда бесконвойно! Но при этом в искусстве всегда надо понимать, от чего именно ты шагаешь вправо или влево. От каких критериев ты начинаешь прокладывать свой собственный путь. Когда нет таких критериев, начинается игра в постмодернизм.
И.Ш. Ты всегда был очень широк. Меня всегда удивляла широта твоего охвата, эстетического и идеологического. В этом ты занимаешь уникальное место в русской критике. За это на тебя немало нападали, в частности, за добрые слова о Бродском. Не страшило одиночество?
В. Б.Без ложной скромности скажу, что любой более-менее яркий человек — всегда одиночка. Но в своем одиночестве я опираюсь на поддержку близких мне людей. Более ортодоксальные и форматные образования вынуждены вариться в собственном соку. К счастью, газета «День» и «Завтра», по сути — авангардные издания. Начать с того, что «День» создавался не журналистами. Мы сделали газету, не зная азов газетного дела. Так что мы делали газету, с общепринятой точки зрения, непрофессионально. Между тем, «Завтра» стала ярчайшим явлением 90-х годов. Её отличали постоянный поиск, смелый эксперимент: и эстетический, и стилистический, и идеологический — переход из одного мировоззрения в другое в рамках одного государственнического имперского направления. Имперская культура и национальная культура неизбежно входят в конфликт друг с другом — что тоже не могло не отразиться на нашей газете. Чистые почвенники всегда выступали против чистых имперцев. Грубо говоря, почвеннической Вологде не нужна империя. Но без империи не может существовать Россия. Я убежден, что вне имперского содержания не будет русской культуры, потому что вся наша культура — от Пушкина, Достоевского до Маяковского и Есенина — имперская.
И.Ш. Как вы подружились с Александром Андреевичем Прохановым?
В. Б.Мы подружились, когда я был молодым критиком. В то время я только-только пришел к пониманию того, что на смену деревенской и исповедальной прозе идет что-то новое. Интуитивно стал нащупывать то, что вскоре назвал московской школой или прозой сорокалетних. Сорокалетние первыми почувствовали надвигающийся кризис советского сознания. В 1978 году я опубликовал рецензию на первую книгу Проханова, которая называлась «Иду в путь мой». После моей публикации состоялось Всесоюзное совещание молодых писателей. Неожиданно ко мне подошел стройный, худощавый, красивый молодой человек: «Я — Саша Проханов. Мне очень понравилось, как вы авангардно про меня написали». Мы познакомились.
И.Ш. Появлялся ли в то время в вашей среде Мамлеев?
В. Б.С Юрой я познакомился чуть позже. Был в Москве, на квартире Мамлеева в Южинском переулке мистический кружок, в который входили Головин, Мамлеев, позже Дугин. Несмотря на их внешний уход от реальности, эту группу эзотериков объединяло государственническое, имперское начало. Неспроста они все стали авторами газеты «Завтра». И Головин, и Мамлеев, и Дугин, который сегодня считается официальным государственным идеологом. Несмотря на то, что «южинские» шли в опасную не для государства, а для православия эзотерическую сферу, при этом они проповедовали мистическую, сакральную государственность.
И.Ш. Несколько основных дихотомий нашей культуры и идеологии — эстетический раскол, раскол по национальным идеям и раскол по отношению к коммунизму — они не совпадают. Патриот и националист не обязан быть консерватором. Как ты себя определяешь?
В. Б.Я бы определил себя как авангардного патриота, патриота-авангардиста. А что, разве Маяковский не был державником? Еще каким! Авангардным державником, державником-авангардистом. А Хлебников? Тот вообще крутой националист. К счастью для русского искусства, в нем редко кто удерживался в чисто ортодоксальном формате. Даже, казалось бы, крестьянски-посконный, классический почвенник Сергей Есенин то и дело уходил и вовсе в противоположный формат — от имажинизма до своего еврейско-чекистского окружения.
И. Ш. «Наш современник» по эстетике гораздо уже…
В. Б.Я уже много лет не устаю повторять, что сегодня остро не хватает журнала, посвященного патриотическому авангарду. Или даже шире — экспериментального патриотического журнала. Открытого для любых поисков. К сожалению, огромное количество откровенно патриотических писателей: от Мамлеева до Лимонова, от Прилепина и Шаргунова до Всеволода Емелина, — давно не вмещаются в узкое русло «Москвы» и «Нашего современника». Решить проблему мог бы журнал для молодых — типа «Юности» 60-х годов, но с патриотическим уклоном. Масса авторов идет в либеральные издания, будучи патриотами-государственниками, потому что им элементарно негде печататься. Нужен яркий журнал поиска новых форм и идей. На него нужны деньги. Однако пока деньги в патриотическое направление не идут — в том числе и в литературный сектор. Поэтому русский патриотический информационный ресурс крайне убогий и маловлиятельный. И государство его не поддерживает. Логика власти такая: государственники всё равно от нас никуда не денутся. А тех необходимо переманить, потому что за ними Европа, Запад. Наше руководство еще с советских времен катастрофически болеет западничеством. Им хочется перед Западом, Америкой показать, что мы такие же, как они. Почему китайцы и мусульмане не боятся идти своей дорогой?
И.Ш. Потому и возник твой интерес к Востоку?
В. Б. Лет 10 назад я влюбился в Восток. Моё увлечение связано с крахом советской державы и упадком России. Тогда для меня многое прояснилось. Первое изумление от Китая связано не с его культурой — я погрузился в нее гораздо позднее, когда начал раза два-три в год ездить в страны Востока и привозить оттуда книги по даосизму, «Дао Дэ Цзин» в тридцати разных переводах…
Цивилизация длиной в 5 тысяч лет не могла не создать высочайшей культуры. Мой восторг начался с того, что еще недавно Китай был на несколько порядков ниже СССР. Население страны выживало за счет советской помощи и смотрело на нас, как на богов. И вдруг, совершенно неожиданно для всего мира, китайцы совершают бешеный рывок, начинается фантастический по интенсивности рост экономики. Во время поездки в Китай я, конечно, увидел много нищеты, но одновременно восхищался стремительными темпами развития. А в это время у нас — развал всего и вся. Сначала я испытал щенячий восторг от китайского чуда.
Нам показывают пример. Смотрите и учитесь, перенимайте опыт. Вы что, не видите, как можно и нужно?! Зачем равняться на Запад? Идите китайским путем! Конечно, полностью повторить не получится, но ведь направление задано!