«ЗАВТРА». Всеволод, недавно издательство Ad Marginem выпустило книгу «Gоtterdаmmerung», фактически полное ваше собрание сочинений. Что чувствует поэт, доживший до такого дня?
Всеволод ЕМЕЛИН. Помирать пора, что ж ещё. Всё сделано, дальше будет только хуже. По этой книжке видно, что все хорошие стихи давно написаны, дальше — хуже и хуже. Жизненный путь пройден, лучшее сделано.
«ЗАВТРА». Может, пора переходить на прозу?
Всеволод ЕМЕЛИН. Проза пишется усидчивостью. Стихи — увидел закат, ласточку, божественная мелодия заиграла, напел. Проза — это тяжелая изнурительная работа, требующая дисциплины, трудолюбия. Чего у меня никогда по жизни не наблюдалось.
«ЗАВТРА». Как же не наблюдалось — работа по геодезической линии, думается, требует множества усилий, это почти ратный труд.
Всеволод ЕМЕЛИН. Ну, бывал ратный труд. Молод был, на четыре года меня хватило, потом я внутри себя капитулировал. Как я представляю, писатель — это внутренний закон: работать каждый день. А в экспедиции — все приезжают на точку и начинают пить. Деньги кончились, делать нечего — надо работать. Вот все и работают. Или жаба задушит, потому что хорошо платят, сдельно. Начальник может приехать и строго спросить, или ты сам вернёшься — пора отчёт давать. А у писателя никто не спросит. Если только жена.
«ЗАВТРА». Когда по самоощущению начался поэт Емелин?
Всеволод ЕМЕЛИН. Был момент, когда я почувствовал, что написал нечто непохожее на всех остальных, нечто ценное. Это осень 91-го года, мой текст, который открывает все мои книжки — «Песня ветерана защиты Белого Дома 1991 года». Стихи-то я писал с юности. Но как нормальные советские школьники из читающих семей — под Блока, потом в восемнадцать лет прочёл в списках Мандельштама, стал писать под него. Обычный процесс юношеского взросления. Но тогда впервые ощутил, что создал вещь, которая может быть ещё кому-то интересна, в которой я никому не подражал. Белый Дом защитили, все отплясали, отпрыгали, и вдруг наступила мрачная осень. Зарплата на глазах стала превращаться в пыль, в магазинах не стало ничего, зато в ларьках появились бутылки шампанского ценой в три моих зарплаты, не говоря уже про виски. Взял ручку, сел и написал
«ЗАВТРА». Ваши тексты — реакция, рефлексия на события, коллизии. Емелин — не лирик?
Всеволод ЕМЕЛИН. Я неоднократно говорил, что вполне завидую настоящим, признанным поэтам, живым классикам, у которых есть богатейший внутренний мир. Они могут из себя полными пригоршнями черпать эмоции, образы, метафоры и одарять ими окружающих. У меня, видимо, внутренний мир очень неглубок, грамм на пятьдесят, поэтому из себя мне черпать практически нечего. И одарить нечем читателя. Поэтому приходится реагировать на окружающую действительность.
«ЗАВТРА». Но такая реакция тоже может быть разной — можно мурчать от удовольствия в любой ситуации: есть нечего — буду худеть, жена ушла — никто не достаёт. Можно исповедовать негатив и тотальную оппозицию. У вас особый вариант, который как-то не особо успешно пытаются интерпретировать. Одновременно и серьёзно, и весело, и грустно.
Всеволод ЕМЕЛИН. Я думаю, это та маска, которая уже приросла к лицу. Это печальная клоунада, которая просматривается в моих текстах. Но ведь не бывает событий однозначно горестных и однозначно радостных. Любое явление, извините за выражение, амбивалентно, имеет две стороны.
«ЗАВТРА». Но в ваших стихах нет того — либо радуемся, либо рыдаем. Мы имеем нечто единое и в то же время иное.
Всеволод ЕМЕЛИН. Ну так можно сказать, что работает гегелевская триада: тезис—антитезис—синтез. Мы это проходили в школе, тогда всерьёз не воспринималось, но на дно души упало. И когда я начал выражаться в текстах, видимо, всплыло, работает, не прошло даром.
«ЗАВТРА». Частенько ваше творчество отсылают к произведениям Иртеньева.
Всеволод ЕМЕЛИН. Ещё до того момента, как я пришёл к своему первому стихотворению, ранний Иртеньев произвёл на меня сильное впечатление. Я увидел, что так можно писать. Но Иртеньев — чистый сатирик и ироник. Он чётко отделяет себя от своих объектов. Я не отделяю, возвращаясь к философской терминологии, субъект и объект. У меня и иронии даже нет, автор и персонаж неразделимы, маска прилипла к лицу.
«ЗАВТРА». Кто значится в ваших поэтических святцах?
Всеволод ЕМЕЛИН. Некрасов, Блок, Маяковский. Революционные романтики — Багрицкий, Тихонов, какой-нибудь Джек Алтаузен, которого я запоем читал.
«ЗАВТРА». «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, Их за прилавками Октябрь застал»?
Всеволод ЕМЕЛИН. У него есть интереснее стихи.
Тот же Некрасов — совершенно недооценённая фигура. На мой взгляд, он интереснее Пушкина. На стихи Пушкина народ песен не поёт, а на стихи Некрасова народ поёт песни. «Ой, полным-полна моя коробочка» или «про Кудеяра-атамана» — это Некрасов.
«ЗАВТРА». А эти самые святцы что-то говорят о поэте?
Всеволод ЕМЕЛИН. Очень многое говорят. Мои литературные враги любят Ходасевича, а я его совершенно не понимаю. Зато они очень стесняются Блока, который, как неоднократно озвучено нашими «литературными генералами», — «плохой поэт».
Высоцкий — тоже, как ни странно, во многом забыт, совершенно не оценён за то, за что надо было бы оценить, растворён в мифе и подробностях личной жизни…
Вот мой друг Андрей Родионов на вопрос о любимом поэте всегда отвечает — Эдгар По. И никто ничего не может сказать. Получите-распишитесь…
«ЗАВТРА». Придерживается ли поэт Емелин какого-то образа?
Всеволод ЕМЕЛИН. Ну, в наше время без имиджа-то куда? Важен не человек, а имидж… Каждый поэт выстраивает свой образ. Короткая стрижка, чёрная дешёвая майка, турецкие джинсы, чёрные кроссовки. Жарко, но не могу напялить на себя шорты, бермуды, шлепанцы. Если уж меня называют певцом рабочих окраин, то я вынужден придерживаться определённых рамок. Вы вермут пьёте, а я в такую погоду всё равно вынужден водку пить. Приятного мало, но что делать — имидж. Можно сказать, поэзия требует жертв.
«ЗАВТРА». Хотелось бы вспомнить, как поэт Емелин появился перед широкой публикой. Есть известная история о публикации в «Независимой газете» — неизвестному автору позвонили и предложили напечататься.
Всеволод ЕМЕЛИН. Есть у меня старый друг, ещё с институтских времён, поэт Иван Зубковский. Он одно время взял на себя роль моего литературного агента. Сам я пытался бегать по редакциям, но потом плюнул. Результат практически известен — «стишки принесли? ну, посмотрим… » Судьба ясна — читать никто не будет, дальше первого мусорного ведра не проживут. После дефолта мне попался журнал литературных дебютов под названием «Соло». Издавал его Александр Михайлов-младший, ему я очень благодарен, хотя так до сих пор он мне и неизвестен. Я так понимаю, что «Соло» загнулся в августе девяносто восьмого года. А мне он попался чуть позже, я позвонил — Михайлов бодро ответил, что «журнал жив, рукописи принимаем». Видимо, у него были прожекты, но они не осуществились. Зубковский не поленился, сложил мои тексты в конверт, отнёс по адресу редакции и бросил в почтовый ящик.
Прошло время, праздновался юбилей «Независимой», была большая пьянка в Манеже или в Гостином дворе. И на этой пьянке Александр Михайлов-младший, ещё раз спасибо ему, подошёл и вручил Виктории Шохиной мои стихи — мол, хочешь посмеяться? И где-то под самый Новый 2001-й год мне позвонили домой из «НГ»: мол, хотим напечатать — принесите фото и краткую автобиографию. Не веря своему счастью, спотыкаясь, отнёс — через неделю в отделе культуры и искусств «Независимой газеты» «НГ-Кулиса» выходит целая полоса. Более того, через неделю снова звонят — мы по два раза не печатаем, но тут пришло много откликов, давно так на стихи не реагировали — есть ли ещё? Стихов было немного, но на ещё одну полосу хватило.
После этого я сел и стал ждать, когда придут женщины, деньги, бассейны с шампанским, поездки на острова, но ничего не дождался. В это время мне в очередной раз наскучила работа при храме, тогда только открылся наш элитарный «Проект О. Г. И. », и мне по знакомству предложили поработать товароведом в книжном магазине. Зарплата там раза в четыре должна была превышать мою церковную зарплату, и я торжественно туда пришёл. Месяца три я в О. Г. И. проработал, но почувствовал, что попал не в свою компанию, как-то напрягали меня ходящие там люди. Они ещё сами не знали, что они хипстеры и слова такого в ходу не было. А в Церковь всегда принимают, тем более — за маленькую зарплату работать охотников мало. Кстати, свой «церковный путь» я начал с того, что пришёл сторожем в храм Косьмы и Дамиана в Столешниковом переулке. Предыдущего сторожа «попросили», и меня взяли на его место. Как я узнал позже, моим предшественником был ныне известный музыкант Сергей Калугин.
Работая в «Проекте О. Г. И. », я подружился с одной девушкой-продавщицей, и поскольку там мелькали знаковые фигуры новой литературной тусовки, то она, независимо от меня, бросалась к каждому, всучивала мои бумажки. Естественно, девяносто девять человек донесли это до первой мусорной корзины, но сотым оказался Лев Пирогов. Который, как выяснилось позже, искал меня ещё с момента публикации в «Независимой». Он тогда как раз задумал мутить литературное движение, придумал название — «постинтеллектуализм», писал сложные, мне по необразованности не очень понятные статьи, и набрал туда Мирослава Немирова, Андрея Родионова, Владимира Нескажу, Дмитрия Данилова и меня. Было проведено несколько встреч, Немиров тогда был в энергичной фазе, отверг «постинтеллектуализм», объявил группу — товарищество мастеров искусства «Осумасшедшевшие Безумцы» («ОсумБез»). Это произошло в 2002 году в заведении под названием «Морисвиль».
«ЗАВТРА». Самоощущение и признание сплелись, а материальных благ как не было, так и нет. Но и официальный поэтический мир не спешил принимать поэта Емелина.
Всеволод ЕМЕЛИН. Изначально это сообщество меня не приняло, хотя если бы я в дальнейшем демонстрировал свою лояльность, готовность играть по очень жёстким правилам, может быть, где-то лет через пятнадцать мог бы рассчитывать на уровень поэта, ну скажем, Гандельсмана. (Хотя нет, до Гандельсмана мне не дотянуть, он в Штатах живет, а это всегда плюс современному Русскому поэту. Можно в гости набиться).
Ведь есть совершенно чёткая машина по производству, изготовлению, назначению поэтов, жёсткая структура, иерархия, уровни. Но я и не собирался кого-то убеждать в своей благонадёжности.
«ЗАВТРА». Но и большой поэтический мир начала двадцатого века — почти то же самое. Не только пишущие поэты и теоретики стихосложения — это были поддерживающие их критики, люди, которые писали друг о друге. Формально-то и разницы нет, тем не менее, мы чувствуем, что она налицо?
Всеволод ЕМЕЛИН. Потому что в начале двадцатого века не было монополии. Символисты, акмеисты, имажинисты… Возникали всё новые и новые группировки. Сейчас это всё монополизировано, как и в политике. Ну, создай ты новую партию, напиши устав — и что? А ничего — нет никакой партии, пока не завизируют сверху. То же самое и в поэзии — сейчас эта область абсолютно монополизирована. Есть официальная поэзия или как любят выражаться её идеологи — «актуальная поэзия», которая не терпит ничего выбивающегося из ряда.
«ЗАВТРА». Что же создаёт поэтический процесс — тексты или манифесты? Тексты создаются всегда, и даже в этом официозе — разные поэты, что бы мы ни говорили. Но нет процесса, его нельзя формализовать?
Всеволод ЕМЕЛИН. В данном случае не вижу ни текстов, ни манифестов — вполне себе выросшая бюрократическая структура. В толстых журналах, на фестивалях, на премиях, на банкетах. Парадный фасад современной русской поэзии. Есть отдел кадров, есть бухгалтерия, отдел загранкомандировок. Приходит человек — его отправляют в отдел кадров, смотрят личное дело, записывают — пойдёте по такому-то разряду. Если по достижении определённой выслуги лет, при ненарушении правил, при правильном поведении, почтении и проявлении лояльности, — происходит перевод на новый уровень.
Современная поэзия — замкнутый на себя мир. Тиражи поэтических книг по тысяче экземпляров не раскупаются. Поэты стали частью общества расширенного производства и расширенного потребления. Такая же картина и по всему умирающему западному миру, к которому мы, как ни сопротивляемся, но принадлежим. Ребята — руководители поэтического мейнстрима, чётко представляют ситуацию на Западе: университетская, профессорская поэзия — десятки, максимум сотни людей. Они же сами и критики друг друга. Премиальные комитеты, уважаемые поэты, бурная поэтическая жизнь. Глобально говоря, читатель здесь не нужен, он только помешает. Интеллектуально общаются снобы, которые уважают друг друга за умение отмочить аллюзию или синекдоху. А читателям это даром не нужно.
Как в современном искусстве — есть кураторы, есть администрация. Но есть и большая разница. Галерист покупает картину за триста долларов, проколдует над ней — и она стоит тридцать тысяч, а то и триста тысяч. И находятся люди, которые платят. Берёт какой-нибудь Дмитрий Кузьмин поэта, раскручивает — и что, кто-то готов его книги покупать? Да ни фига подобного! Ну, ездит поэт на фестивали, так или иначе на деньги налогоплательщиков, пьёт коктейли, а книги его лежат мёртвым грузом в магазинах и на складах.
Ещё одна моя беда — я никому в официальной поэзии не нужен. Все крупные признанные имена нашей так называемой «современной русской поэзии» работают либо в издательствах, либо в редакции, либо на радиостанциях. Все друг другу нужны, наработаны технические связи. Ты меня напечатаешь — я тебя на радио приглашу, я тебе — критическую статью, а ты мне — книжку выпустишь. А от Емелина никакого толку — он в церкви разнорабочим работает. Издать не может, премию выписать не может. Максимум благодарности — бутылку может поставить.
«ЗАВТРА». На Селигер бы поехали?
Всеволод ЕМЕЛИН. Селигер? Всё-таки это совсем другой мир. И, пожалуй, я не понимаю демонизации Селигера, но сам бы туда не поехал. Как говорится, пацаны не поймут. Тем более, там сухой закон.
Я всё-таки сын своего времени. Публично любить начальство, членов партии и правительства, в пионерлагере, школе, на работе или еще где — как-то не было принято. Дома, под одеялом — да, пожалуйста. Сейчас произошли перемены — пришли новые ребята, нравится им хвалить начальство — ради Бога. Но я человек старого пошиба — не было принято вслух славословить начальство.
«ЗАВТРА». А куда Емелин точно не пойдёт?
Всеволод ЕМЕЛИН. В журнал «Воздух», в издательство «Арго-риск», «Колонна». Имидж у меня такой, неподходящий для тамошних людей. Они себя гордо величают «стигматизированными меньшинствами». А я — большинство, и ни капельки не стигматизированное. Меня они «жлобохамом» и «люмпеном-реваншистом» зовут. Мне с ними связываться — только репутацию губить. Читателей потеряю, а что приобрету? Место в лонг-листе Премии Андрея Белого? Пусть засунут себе в то место, через которое их стигматизировали. Вообще я как сформировался в московских дворах лет в 13–14, так подростком и остался. Приходили ребята с малолетки, объясняли, что есть такие «стигматизированные», и с ними не надо иметь дело. Не надо в тюрьму сажать, в правах ущемлять, парады запрещать — просто дела иметь не надо. С тех пор я такой персонаж. Меняется культура, дворов и законов тех уже нет. Но я так вырос и стараюсь держаться подобных представлений.
Все мы играем роли, как в сериалах. И мне очень нравится, что моя роль весьма раздражает наших поэтических генералов, поэтому я буду её играть.
«ЗАВТРА». Что привело в сеть?
Всеволод ЕМЕЛИН. В моём Живом Журнале (http://emelind. livejournal. com/) я могу выкладывать тексты по мере их написания, и люди будут их читать. Пока книжка выйдет, надо набрать текстов на книжку. Это минимум год. А тут можно вывесить, не дожидаясь.
На самом деле, мне довольно комфортно в той нише, в которую меня вытолкали ребята из «официальной поэзии». Единственно только — жить скучно. У поэтов мейнстрима полно развлечений в жизни: поездки, фуршеты-банкеты. А я живу просто: работа, водка, телевизор, похмелье. И. т. д.
«ЗАВТРА». Зачем телевизор-то?
Всеволод ЕМЕЛИН. Не знаю, как-то не могу без телевизора. Без него чувствую, будто отрезали что-то.
«ЗАВТРА». Источник вдохновения, окно в реальность?
Всеволод ЕМЕЛИН. Источник вдохновения — скорее Интернет. Я долго жил один. Приходишь домой, включаешь — и ты вроде в компании. Но я его не смотрю, это разные вещи. С телевизором могут быть три вида отношений: не включать, смотреть, не выключать. У меня последнее.
«ЗАВТРА». Хотелось бы туда попасть? В какую программу, а в какую категорически нет?
Всеволод ЕМЕЛИН. Иногда кажется, что хотел бы, иногда — нет. К Гордону не хотелось бы… И у Познера не хотелось бы оказаться. Есть особенно нелюбимые мной, не примите за антисемитизм. Они берут на себя больше, чем просто поддержка разговора умных людей. Они чувствуют себя какими-то пророками, властителями дум, объясняющими быдлу, как жить надо. А их дело — банальный конферанс. Тем более, что оба мутные, с подозрительным прошлым и паспортами других государств в кармане.
«ЗАВТРА». Есть опыт взаимодействия с культурными сообществами, люди, с которыми общаемся. Иногда возникает смутное чувство, мрачное подозрение — что это культурная Россия, сконцентрированная в одном месте. Круг, описываемый через знаковые среды, всем известные места, события. И почти ничего по России, кроме кружков, которые как-то завязаны на эти же среды, нет. Встречаются частные инициативы, но сообществ почти нет.
Всеволод ЕМЕЛИН. В Питере есть среды, но они тоже ориентированы на Москву. Россия всегда была столицецентричной страной. И в девятнадцатом веке поэтом можно было стать, прогремев в Петербурге или Москве, войдя в какие-то кружки. То же и во Франции — надо завоевать Париж. Вот в Америке необязательно стремиться в Вашингтон или Нью-Йорк.
Важно ещё оказаться в нужное время, в нужном месте. Лет двадцать назад существование вне Москвы тоже было катастрофой для поэта. Огромное пространство было занято заново открытыми и переизданными классиками двадцатого века, а небольшое пространство современных было занято попавшими в луч света концептуалистами и метареалистами.
Была перестройка-горбачёв. Приехали западные слависты, которых Набоковым и Пастернаком уже не удивишь, всё это было хорошо изучено. Нужно было что-то свежее, советское, родившееся в недрах. Концептуалисты оказались ко двору. А метареалисты, поскольку люди были пьющие, свой шанс, как бы помягче выразиться, проворонили.
Но для меня тогда на литературном поле место вряд ли бы нашлось
«ЗАВТРА». Имеет ли смысл сегодня такое слово — вкус? Или огромный набор категорий, которые питали и определяли поэзию, сегодня не жизненны?
Всеволод ЕМЕЛИН. По-моему, нет. И это повсеместно: в изобразительном искусстве, в музыке. Пиар заменил вкус. Делается ставка на фигуру, в неё вкладываются ресурсы или, в случае поэзии, — символический капитал. Навязывается: люди идут и знают, что перед ними будет выступать «великий поэт». Прошла эпоха, когда человек много, долго читал, вырабатывал свой вкус, неспешно, с детства, начиная от Гомера и дальше. Сейчас, если человеку интересна поэзия, он получает набор готовых имён: «великий поэт», «живой классик», «знаменитый поэт», «подающий надежды молодой поэт». Ну, и «грязное, пьяное быдло».
«ЗАВТРА». Что же, мы пришли к ситуации, когда необходимы пересмотр культурных оснований, установка новых параметров? Или всё-таки мы имеем насильственно прерванную линию нормального культурного развития, сиречь, очистимся от грязи шоу-бизнеса (вариант: от наслоений двадцатого века в целом) и продолжаем?
Всеволод ЕМЕЛИН. Всё сложнее. На Западе ничего не было насильственно прервано, но пришли к совершенно такому же состоянию. Точнее, мы пришли вслед за ними. Когда не вкус определяет, но бренд.
«ЗАВТРА». Друг недавно признался, что хотел написать стихотворение на смерть Гайдара, но подумал, что есть Емелин и не стал писать. А Емелин тоже не написал. Такие ожидания — это дамоклов меч или ковровая дорожка?
Всеволод ЕМЕЛИН. И то, и то другое. Сейчас меня спрашивают, почему до сих пор не написал про переименование милиции. Гайдар — это большая тема, это должно отстояться. Про Брежнева написал только в 1992 году, десять лет спустя смерти.
***
Стоит император Петр Великий,
Мечтавший запировать на просторе,
А вместо него капиталисты дикие
Пьянствуют на «Авроре».
Не в силах стерпеть я такого позора,
Гламурная нечисть висит над Невой.
Враги захватили наш крейсер «Аврора».
И «Дом Периньон» заедают икрой.
Ах, мой Ленинград, колоннады и арки
Ты как-то сегодня особо угрюм.
А в наших каютах сидят олигархи
И девушек наших ведут в тёмный трюм.
Они пьют вино и ругаются матом,
Их бабы визгливы, грубы мужики.
Скажи мне, «Аврора», где в черных бушлатах
Грозно шагают твои моряки?
***
Средь ясного дня за окошком темно,
Не светят кремлевские звезды.
И воздух в столице такое ж гавно,
Как тексты в журнале «Воздух».
Сегодня я в Интернете прочту
Про пылающий лес,
Про птиц, умирающих на лету
И падающих с небес.
О том, что пшеницы, овса и ржи
Сгорел на корню урожай,
И вымерли от жары все ежи
До одного ежа.
И что по внешней обочине МКАД,
Пока не взойдет луна,
Мертвые с косами в ряд стоят —
И тишина.
И среди трупов ежей и синиц,
Сквозь желтоватый чад
Плывут пятна в маски закутанных лиц,
Вдыхая легкими яд.
Химический кашель и кожный зуд,
Сплошной санитарный барак.
Кого не хватит сегодня инсульт,
Того сожрет завтра рак.
Молились, молились, а дождь не пошел,
Как видно, слаба наша вера.
И нету в Москве, как мечтал Макашов,
Ни мэров, ни пэров, ни херов…
31 июля 2010 года
В то время, когда мальчиши-кибальчиши
Подставляют дубинкам ОМОНа свои молодые фигуры,
Развлекаются на пикнике журнала «Афиша»
Модные деятели гламура.
Резвятся себе в Коломенских рощах,
Словно пейзане со старых французских картин,
А в это время на Триумфальной площади
Ломают кости членам «Движения 31».
Бетонными блоками площадь уже перекрыта,
Бьется толпа об ограждения,
А тут попивают коктейль «Мохито»
И продолжают свои наслаждения.
Там люди выходят на площадь, чтоб защитить свободу,
И злые менты бьют ногами по яйцам их,
А здесь заказывают себе ананасную воду
Колумнисты журналов глянцевых.
А в это время тянется огненная полоса
От Нижнего Новгорода до Рязани.
(Интересно, зачем вырубают и жгут леса?
Чтобы гражданам не было, где партизанить?)
Подвиг разведчиков-2
Когда наших бойцов невидимого фронта
Меняют на американских шпионов,
Это вселяет ощущение комфорта
В души трудящихся миллионов.
Они там честно исполняли задания,
Записывали все шифром в специальную тетрадь,
И не отдали врагу то, что в любых испытаниях
У них никому не отнять.
Они там не отравляли колодцы,
Не подкладывали камни на рельсы,
Они не переставали бороться
За наши национальные интересы.
Их у трапа встречают не розами,
Все-таки не ансамбль народного танца.
Наоборот, они принимают незаметные позы,
В их профессии главное – конспирация.
Им в рот не положишь пальца,
Они любой сейф откроют.
И, можно не сомневаться,
Награды найдут героев.
И вот, возвратившись из загранкомандировки в Россею,
Они будут приняты Лицом, наверное, самым высоким.
Пробегут, наконец, на заре по росе и
Вдоволь напьются березовым соком.
И когда их принимает Путин
На какой-то роскошной секретной даче,
Начинает казаться, что каждому может быть доступен
Подобный упоительный миг удачи.
Премьер сказал, что они должны знать иностранные языки,
Подвергать себя опасности долгие годы,
Пока их не предадут какие-нибудь мудаки
И их не выведут на чистую воду.
Он сообщает, что у них жизнь очень тяжелая,
Мыкаются на чужбине без детей и женщин.
Почему-то ему не приходит в голову,
Что наша жизнь здесь ни капли не легче.
Песня о Родине (медленно и печально)
Френдам-политтехнологам посвящается
Выйдет паренек молоденький,
Сядет над ручьем под сливой,
Продал Горбачев его Родину,
Чтобы тусоваться красиво.
Не поет гармошка на улице,
Не идут с покоса крестьянки,
Нынче все красиво тусуются,
Все бы им да пьянки-фуянки.
Залегли морщины на морде,
Побродил парнишка по свету,
Только с той поры своей Родины
У него уже больше нету.
Все пути давно уже пройдены,
Много поменялось начальства,
Только нет у нас прежней Родины,
Ну а новая не получается.
Сколько настучали слов в Ворде мы,
Сколько породили концепций,
Только нет у нас новой Родины,
Есть тоска по старой под сердцем.
И неплохо кушаем вроде мы,
Но зачем скажите на милость?
Если нет у нас старой Родины,
Ну а новой не появилось.
