ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ—2

НОМЕР 48 (836) ОТ 25 НОЯБРЯ 2009 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
Александр Лысков
ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ—2
Хроника русской деревни
Продолжаем серию репортажей нашего корреспондента из Смоленской области (начало — в «Завтра», 2009, № 47).
Сегодня от Смоленска — ровно на восток, по Старой дороге. Вот уж не скажешь — трасса. Знаменитая дорога косогорами идет, поворот за поворотом, на которых кренились еще и дрожки Бонапарта, и сани Кутузова. По холмам нигде не срезано бульдозером, подъёмы первозданно крутые. Зато далеко видать.
А кругом и не поля, и не луга, а степи какие-то. Дикие травы — будто свалявшаяся шерсть на звере в период линьки. Сгнивают на корню уже второй десяток лет. И молодые березовые рощи всюду. Деревья на бывших пашнях уже в той поре, что мужики рубят их на дрова, благо еще лесхоз не оприходовал новорожденные угодья. Скоро и до строительных кондиций дойдет.
На картах лесхоза нет этих рощ. Устаревают карты. А ведь никуда не денешься, еще лет пяток и придется "елочками" испещрять на бумаге салатовые луговины.
И вдруг с одной из высоток в этой смоленской степи, в натуре, вижу ярко-зелёное пятно величиной с четыре футбольных поля. И это в октябре, в канун заморозков.
Плантация благоухает. Что там посажено?
Торможу машину. Через кювет — к этой манящей зелени. Не может быть! Рассматриваю листья. Мну, перетираю в пальцах, нюхаю.
Действительно, малина.
Тут и плантатор подъезжает на джипе. Андрей Беличенко. Под сорок лет. Под сто килограммов. Бритый налысо.
Начинается дождь. Разговариваем в его белом пятидверном "Тагазе".
Оказывается, малина бывает двухсот сортов. Надо было выбрать и морозоустойчивую, и транспортабельную. Остановился на "Моллинг промис". Лист широкий, с ладонь. Стебель с палец толщиной. Подвязки не требуется.
Плантации третий год. Урожай Андрей сам с женой собирает. За зиму они в своей городской квартире из отходов шпона фанерной фабрики плетут корзинки под свою продукцию. Распаривают в кипятке, огибают проволочный каркас, сушат и — готово. А на эту зиму уже нашли пенсионера, который за небольшую плату наготовит им к сезону сбора нужное количество тары. На рынки Андрей возит ягоды сам. Иной раз они с женой и за прилавками стоят в разных концах Смоленска. Через год затраты окупятся. И если никакая зараза не настигнет "англичанку", то следующий урожай принесет прибыль.
— Свои владенbя вы, Андрей, даже не огородили. Теряете много на этом?
— Скотины нет в радиусе тридцати километров. А на период созревания, конечно, приходится тут палатку ставить и ночным дозором обходить, объезжать. Есть пугач. Есть травматический пистолет. Одно удовольствие летом. Такие ночи! Такие рассветы!
Андрей знает о сельском хозяйстве Смоленской области всё. И как специалист с дипломом. И как бывший, пусть и не крупный, чиновник земельного ведомства.
— Из десяти совхозов-колхозов в области выжил один, — говорит он. И в этом одном поголовье скота уменьшилось в десять раз. Вот такой расклад.
Фермеров немного. Они держатся только возле городов. Недалеко от Смоленска есть сильное фермерское хозяйство. Рынок сбыта — рестораны, кафе города. Пригородные крестьяне во все времена сводили концы с концами.
Слыхал он и про родовые поместья-гектары. Про отшельническую жизнь на них последователей идей Владимира Мегрэ — анастасийцев, которые долго судились с местными властями во Владимирской области, в центре их "цивилизации", вышли победителями и теперь уже созывают всероссийское Вече для обсуждения Закона о родовых поместьях.
А про традиционную русскую деревню я у Андрея уже и не спрашивал, отпустил его, с большими садовыми ножницами, обрезать кусты, так как путь мой лежал в самую что ни есть глубинку Смоленской области, в деревню Вачково.
У села Кардымово свернули со Старой Смоленской дороги направо, на гравийку. Километров через десять еще поворот на узкий, накатанный проселок. Вдалеке на холме труба дымит. Среди дикого степного запустения, полного отсутствия следов человека это словно чудо. Значит, в какой-то топке там мазут или газ "фурычит", что-то кипит, пузырится. И люди, значит, колготятся. Какой-то продукт производят.
В центре деревни — площадь с магазином, как водится, и с конторой молокозавода, как исключение. У магазина, естественно, бабы. В проходной — вахтер. Площадь асфальтирована. Здание конторы сияет свежей краской. И заводские постройки за высокой стеной ухожены, побелены. Сажусь на лавочку у магазина и просто молча радуюсь за здешнего русского крестьянина. Ведь вот остались же такие райские уголки среди пожарища.
Одна за другой подсаживаются ко мне три пенсионерки, судачившие до этого у двери магазина. И только успевай включить диктофон — пошел рассказ о жизни.
— "Данон" этот где-то там у вас, под Москвой находится. Туда уж от нас идет готовый продукт. А сырье, молоко, то есть сгущенный обрат ( из него кефир потом делают), к нам аж из Белоруссии везут. Такие концы, Боже упаси. Летом работа есть. В получку и по семь, и по десять тысяч выходит. А зимой остановка. Молока не хватает.
— Но всё-таки ведь это хорошо, что у вас под боком свой завод, — говорю. — Деревня, должно быть, процветает.
— Да теперь у нас, почитай, из деревенских-то никто на заводе и не работает. Все стары стали. Рабочих привозят из Кардымова, а то и из самого Починка. Мы все негожи. А молодым не очень-то охота с мешками таскаться. Ну-ка, восемь часов поворочай мешки от сушилки до зашивочной машинки. Да еще складировать надо. Мешки-то с молочным порошком, неподъемные. А в аппаратной там опять жара невыносимая. Молодежи такое не вытерпеть. А мы уж немощны. Нынче уж и нерусских каких-то привозили на смены. Ведь немало нужно рабочих-то. Да чтобы все здоровые, послушные были. А таких у нас в деревне не осталось.
— А как же раньше? Тоже рабочую силу собирали по всей области?
— Так раньше-то, в молодости нашей, здесь людно было. Кругом в деревнях молочные фермы. Молоковозы в очередь вставали на сдачу. А сейчас на всю округу одна ферма. И там всего семьдесят коров. На ручном сепараторе можно всю продукцию перегнать. Если бы не "Данон" этот ваш московский, так давно бы уже завод на кирпичики растащили…
После такой вводной беседы требовалось пройтись по деревеньке. Все-таки по настоящей, хоть и захиревшей. Не дачной. Своими глазами осмотреть строения, усадьбы, дворы.
Наперед скажу, фамилии всех мужиков, с которыми довелось поговорить, белорусско-польско-украинские. Послевоенного заселения. Коренных вачковцев, ну хотя бы до деда, на три поколения, нет. Все народ поверхностный, первослойный попадался. Хотя весьма симпатичный и приветливый.
Иван Архипович Филипченко. В конце сороковых после армии приехал сюда работать на завод. Женился. Дом построил. "Теперь уж старая еле ходит". А он молодцом, в сарае, в тисках какую-то трубу перепиливает. Дети все "в городах".
Виктор Стацюк. Лет за пятьдесят. Возится со старой "Нивой". Не работает ускорительный насос. Выхлопная бочка взорвалась. Промывает карбюратор. Лет пять еще назад был у него трактор. Брал землю в аренду, сажал картошку. На прицепе "Нивы" возил в Смоленск. Но, чтобы продать, приходилось цену занижать. А это не давало прибыли. И смысла.
Еще в три дома заглянул. Все строения приземистые, экономные. На крестьянский манер. Хотя в деревне газ проведен. Везде — люди пожилые.
Хожу от дома к дому и вдруг слышу — гармошка играет. Решительно поворачиваю на эти звуки. Вот он, гармонист. Сидит посреди своего двора на табуретке. В заношенной тельняшке. В резиновых сапогах. И пилит душераздирающий диссонансовый авангард из двух нот. Гармошка со стороны басовых кнопок обожжена, расплавлена. Я думал сначала, гармонист пьян. Но когда он заговорил, стало ясно: инсульт позади, речь не вполне восстановилась.
— Вы умеете играть? — с трудом разобрал я его слова.
— Немного.
— Научите, а?
Сердце защемило от этой детской наивности и чудовищной разрухи вокруг.
Домик у гармониста — четыре на четыре с дощатыми сенями, подгнивший с одного угла, кособокий. Одиночество беспросветное. Долголетнее отсутствие хозяйки. И сам человек-то крайне истощен. Но какая тяга к музыке! И какая тоска!
Теперь даже и в другом конце деревни не мог не слышать я эту музыку. Да и сейчас, в Москве, слышу, словно протягивают сквозь мою душу нитку с узелками, туда-сюда, туда-сюда.
Под это музыкальное сопровождение, сидя на завалинке у бабы Ули (не ручаюсь за правильность имени, не успел вовремя включить диктофон), записал я в Вачково ее рассказ о том, как она из Котласа девочкой десяти лет пешком дошла до Москвы летом тридцать первого года. А уж оттуда до Минска "зайцем на поезде", на родину с места ссылки родителей. Шла с подружкой три месяца. Всё лето. Когда убегала из котласского барака, ботиночки на шнурках через плечо кинула. Шла всю тысячу километров босая. Подаянием питалась. Ягодами.
Ночью шли. Днем спали в лесу, и это в самом комарином краю! В Москву пришли. Уля решила ботиночки надеть. Чтобы наряднее выглядеть в славном городе. А ботиночки-то не налезают. Выросла нога за три месяца…
До старости это горе помнится. До смерти. Такие хорошие ботиночки были! А поносить не удалось…
Обхожу молокозавод. Главный корпус — из бетонных панелей. А рядом приткнулся — старый, кирпичный, со сводчатыми окнами, с фигурной кирпичной кладкой. Этому зданию через три года будет сто лет. Именно в 1912 году основали, построили завод в Вачково богатые крестьяне. Потом знаменитый сподвижник Столыпина Чаянов здесь кооперативы организовывал. Сдавал в аренду крестьянам оцинкованные ёмкости для сбора и перевозки молока. Везли в Вачково "сырьё" со всех необъятных смоленских лугов. До колхозов имели мужики "живую деньгу".
Потом, в 70-е годы прошлого века, надо отдать должное советскому периоду, завод расширили, многократно увеличили мощности. И тоже деревенский люд был при деньгах. Упирались люди, пытались к концу восьмидесятых хотя бы сгущенным молоком заполнить пустеющие прилавки городских магазинов. Но всё как в прорву.
По-своему легендарные были времена. Живой легендой в Вачково является заводская директриса тех времен. Хозяйственная, волевая женщина. Бабули у магазина ее вспоминали с почтением. Она и газ провела в деревню. Ну, а затем, как обычно в нашей истории, если сначала человеку дается власть, слава, всенародная любовь, то далее — свержение с пьедестала, разоблачение, ненависть. В случае с директрисой: поджог ее дома-дачи, который построила она, выйдя на пенсию, в "родном" Вачково.
Сгорел коттедж…
Имеются свидетельства здешней жизни и более отдаленных времен, нежели основание молокозавода местными "кулаками". Документально оформленные. Напечатанные в свое время в литературных прогрессивных журналах местным помещиком Энгельгардтом. Угораздило же писателя, современника Льва Толстого, носить такую фамилию на Руси! Конечно же, переиначили его деревню — из Энгельгардтовки превратилась в Легендарную — тож.
Тем легендарная, что, сидя там в своем помещичьем доме, и написал Александр Николаевич свои знаменитые "12 писем из деревни".
Открываю на первой попавшейся странице откровения сердобольного землевладельца.
"…Получение оброков дело очень трудное, — говорится в письме. — Кажется, оброк — верный доход, всё равно, что жалованье, но это только кажется в Петербурге. Там, в Петербурге, худо ли, хорошо, — отслужил месяц и ступай к казначею, получай, что следует. Откуда эти деньги, как они попали к казначею — вы этого не знаете и спокойно кладете их в карман, тем более, что вы думаете, что их заслужили, заработали. Тут же не то; извольте получить оброк с человека, который ест пушной хлеб, который кусок чистого ржаного хлеба несет в гостинец детям... Прибавьте еще к этому, что вы не можете обольщать себя тем, что заслужили, заработали эти деньги... Конечно, получить оброк можно, — стоит только настоятельно требовать; но ведь каждый человек — человек, и, как вы себя ни настраивайте, однако, не выдержите хладнокровно, когда увидите, как рыдает баба, прощаясь с своей коровой, которую ведут на аукцион... Махнете рукой и скажете: подожду. Раз, другой, а потом и убежите куда-нибудь на службу; издали требовать оброк легче: напишете посреднику, скот продадут, раздирательных сцен вы не увидите..."
История Вачково, как любой русской деревни, полна таких "раздирательных сцен". Освоение чередовалось с запустением. То чума, то крепость. То отруба, то коммуны. То совхозы, то фермерство. Это как везде на Руси. А применительно к деревням смоленским нужно добавить еще и многочисленные "раздирательные" военные походы через эти места по линии Запад—Восток.
Вычерпали деревенскую жизнь здесь до дна. Но вот всё-таки теплится какой-то заводик. На дальней ферме мычат-таки коровы. Плантатор свою малину холит. Да и вот еще какая новость — опять помещики объявились. Нет, конечно, не потомки Энгельгардта. Без голубых кровей. Но гектары свои, на которых устраиваются жить, называют родовыми поместьями.
Я уж думал, эти энтузиасты "анастасийцы" — в истории. Уж слишком возвышенны казались мне их помыслы, слишком настойчивы притязания и непомерно жесткое противление власти. Ан нет. За те три года, что прошли после серии публикаций о родовых поместьях в нашей газете, численность этих новообразований по стране, как выяснилось, увеличилась тоже примерно в три раза.
Так получилось, что в Москву я возвращался в поезде из Вязьмы (об этом городке и женском монастыре в нём — третий репортаж) вместе с делегатами на всероссийское Вече родовых поместий.
Они уже и внешне обрели некий неповторимый образ. Женщины все обязательно с косами. У кого в пучке, у кого и через плечо на грудь выведены. Платья закрытые строгие, неброские. А их мужчины — конечно же, пожизненно трезвые, и в рубашках со стоячим косым воротником. У кого в брюки заправлены, а кто и навыпуск подпоясан. Дети тоже не в джинсах и не в футболках, а в каком-то самодельном наряде. И так уже они его обносили, так привыкли, что не кажутся ряжеными.
Много чего они рассказали мне под стук вагонных колес о своей жизни в российской глуши. Пять файлов в диктофоне лежит. Требуется отдельный разговор. А в сжатом виде вот что запомнилось.
Образ невероятной силы они перед собой имеют. И о любви, о добром отношении друг к другу говорят буднично. За десять лет прониклись религиозным чувством какого-то совершенно небывалого доселе толка. Так что в близком соседстве с ними, в вагонном купе, почти физически ощущаешь воздействие их ауры — другого слова не находится.
Но и заземлены они капитально. У них уже есть собственный, опубликованный в многочисленных собственных газетах, проект Закона о родовых поместьях. И они едут в Москву обсуждать его, вносить поправки, дополнять, чтобы потом отдать в Думу.
Толковали о том, будет ли юридически уместны в тексте закона такие термины, как "создание пространства любви и счастья".
Спорили, в чем состоит главнейшая потребность человека на земле: в творчестве или в утолении голода.
Разбирались, как правильно оформить документы тем, кто едет в родовые поместья из стран СНГ. А таких становится всё больше и больше.
Критиковали программу "Малоэтажная Россия", потому что для возведения жилья нет рабочих рук.
И опять о своем законе, о его "наполнении". Об едином Образе, который бы лёг на душу каждого. Не законы, мол, управляют нашей жизнью, а Образы. Именно потому описать юридическим языком понятие "пространство любви" невозможно…
Тень поэта Некрасова витала над нами. Опять про счастье и добро толковали русские люди на своих путях-дорогах. Что с того, что у них ноутбук на коленях и высшее образование в голове. Пусть они едут в чистых, теплых вагонах, могут пойти в буфет и заказать там антрекот с картофельным пюре и зеленым горошком. А всё неймется им. Всё блазнеет им нечто заповедное. Просторное и солнечное. Мирное и благодатное. Любимое и доброе.
Кстати, именно так и называются разбросанные по всей стране десятки, сотни поселений моих замечательных спутников.
Cмоленская область