БЕСЕДА НИЩИХ

НОМЕР 18 (806) ОТ 28 АПРЕЛЯ 2009 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
Евгений Головин
БЕСЕДА НИЩИХ
Рассказ
РЕЧЬ ПОЙДЁТ не о романтических нищих "Двора чудес", что обессмертил в своем романе Виктор Гюго. Нет. Они измельчали, как всё на свете в этом мире. Нет. Речь пойдет о массах людей неухоженных, плохо одетых, живущих черт знает где, вороватых, попрошайках, скорчившихся в переходах метро, наглых, орущих, пьяных. Когда сгорбленный на костылях подставляет вам свою голову, похожую на щетинистую гнилую репу, обвязанную цветастым платком, и орет о подаянии, — это нищий; когда понурый старик сидит на ступенях и, опустив седую голову, смотрит в грязную кепку, где сияют, как две звезды, два медяка, — это нищий; когда пьяный ухарь топочет, скрипя сапогами и кричит, что он в Афгане тюкнул тридцатник душманов, а теперь и пожрать, мол, не на что, — это нищий; когда проворная старуха в залатанной кацавейке собирает на птичьем рынке котят в кирзовую сумку — это нищая. Их много, они — регрессивное человечество. Политика их не интересует, религия не интересует, судьба планеты не интересует. Страх им не свойствен, надежда тоже. Они знают, что были всегда и будут всегда. Как их назвать? Сообществом, коллективом, массой, гурьбой? Трудно определить. У них случаются организаторы, лидеры, заводилы, но всё это носит минутный характер. Друзей ментов они уважают, но не любят. Мазуриков, уголовщину, урлу ценят довольно невысоко, потому что те хотят "выбиться в люди", быть "при деньгах", а нищим это совсем неинтересно. Как ни странно, очень любят птиц — видимо, считают их родственными душами. Один нищий, увидев гравюру "Святой Франциск проповедует птицам", аж разъерепенился: "Видал дураков, да такого поискать! Птицы-то поумней его будут раз в сто!"
Любят посудачить в уголке какой-нибудь свалки, сидя за стаканом денатурата или скверной водки. Мата не любят, арго, как такового, у них нет. Обсуждают пропавших знакомых: "А куда Карась-то подевался? А ты не знал? Так его Штырь двурыльной мацовкой устряпал. А за что? Карась тут ночлежку общелканил, да сдуру прихватил обувку Штыря. Ну, ничего. Стеша ему сафьяной оплеткой по флейте саданул, теперь ходит Штырь чурбан на сторону. А где теперь Ванька Сдвинутый? Я его тут видал недавно, — пробасил лысый толстяк, — висит, окаянный, на водосточной трубе, в гамаке пристроился, песни орет. Там и заснул, пока его пожарная машина не сняла. Пятнадцать суток влепили".
Вокруг гуляющих ободранными курицами бродили старухи. Всякая с железной палкой с крюком. В тот помойный бак ткнет, да в этот — глядишь, без прибытку не останется — одна полбатона на крюк нацепит, другая ловко подхватит драную сетку, из которой торчит консервная банка, третья вытащит оборванную ночную рубашку (внучке в самый раз). "Это что, — прогорланила молодуха навеселе (молодухами зовут женщин до шестидесяти). — Матвевна тут тюк сталинских денег выловила. А зачем он ей? Думала, дадут чего-нибудь. Потащила в палатку утильсырья — шиш, по разным конторам — шиш, какой-то мент прицепился — фальшивые, мол, деньги сбываешь…еле удрала". "Тоже невидаль, сталинские деньги… Дура дурой! — фыркнула рябая серьезная баба. Здесь кособокая Машка полтюленя нашла. Что это за полтюленя? Не знаю, рыба какая-то. Она его на стройку снесла, ребята ей за закусь аж рупь дали. Молодец, девка!"
Мимо прошастала старуха в залатанной кацавейке. Бабы отвернулись, зашептались: "Вот черт принес ведьмино отродье!" Старуха прошла, промурлыкав тонюсеньким голоском: "Запомню, всех запомню". Бабы деловито засуетились, продолжая рыться в мусорных баках. Мужики лениво потянулись, встали: "Пойдем к Хрипуле, он сегодня, вроде, ловко набомбил". — Да жадюга он. "Ничего, своим по глоточку нальёт". И потянулись, спотыкаясь о кирпичи да банки.
Бабы набрали всякого припасу: "Пойдем к Митревне ночевать, ейный сынок блох в допре считает." Пришли к развалюхе Митревны, у той свечка горит, сама мелочь мусолит. "Доспела, Митревна, ишь сколько настреляла". — Да так, мелочь одна. Вы чего? "Хотели у тебя покемарить". — Садитесь, местов не жалко.
Разворошились бабы, одна достала скелет от леща, другая дырявую кастрюлю с кашей, третья из кофты килек выловила. Митревна из тряпок вытащила бидон с самогонкой. "Чтой-то вы сегодня рано?" — Да встретили эту стерву в кацавейке, что мужика своего на лесоповал спровадила. "Ну и чего?" — Видала, Митревна, ту девчонку лет двенадцати, в веснушках вся? "Ну?" — Хныкала, по докторам ходила, те ее порошками мазали, в луже купали, всё без толку. Веснушки-то стали величиной с пятак, хоть на морду тряпку вяжи. Ходила девчонка зареванная, а кацавейная к ней и подкатись: "Хошь веснушки сведу, а ты мне орехов насобираешь? Я, вишь, на ёлке живу, да нога сломана, по веткам не попрыгаешь". Делать нечего, полезла девчонка на ёлку, да кувыркнулась вся в царапках. "Ах ты, кувалда несмышленая, я уж тебя слегой ухожу". Неча делать, полезла девчонка снова на ёлку, черной белкой обернулась и давай орехи скидывать. Да орехи все серебряные. Обрадовалась кацавейка, на рынок понеслась. Торговать значит. А здесь, глядишь, неудобь какая! Один покупатель зуб себе сломал, другой молотком разбил — оттуда зола посыпалась. "Ты чем, стерва, торговать задумала", — орали все кругом. — "Даром скорлупа чугунная, так оттудова еще зола сыплется!" "Обворовали", — завопила кацавейка и шасть под ёлку. Да девчонка смышленая оказалась. Как увидела кацавейку, сбросила ей на голову здоровенный тухлый арбуз. Так и ходит кацавейка, в семечках заляпанная, будто негр какой, прости Господи. А девчонки и след простыл…
Мужики завели беседы важные, серьезные. Хрипуля жил в десятикомнатном кирпичном бараке — рабочие, правда, забыли семь комнат достроить, плюнули да ушли. Хрипуля лежал на железной кровати (матрас он поменял на железную печурку — она дымила вовсю) — вообще кругом железки были пораскиданы — там и сям валялись сломанные самовары, цепи какие-то, обода от бочек, печатный станок раскуроченный да швейные машинки без ручек и колес — среди всякого такого скарба лежал Хрипуля с гармошкой через брюхо да песни тянул душевные:
А на параде гуси
Идут нога к ноге,
А дочь моя Маруся
Летит на пироге.
Подходит к ней полковник
В мундире как Кащей,
А дочь ему за ворот
Плеснула кислых щей.
"Хорошая песня. Не найдется у тебя, Хрипуля… того?" — Да одеколонца сегодня раздобыл. Знатное питье. Чокнулись. "Ты, Хрипуля, слыхал про Сеньку Толкового, что при одном ботинке ходит?" — Слыхать-то слыхал, да, говорят, этот ботинок из каждой подворотни тюрю хлебает. "Да не о том речь. Осерчал Сенька на Мишку Кривого, что тот его выручкой обсчитал. Поменял ботинок на хороший гвоздь, входную дверь забил, а хибару поджег. Слушает, думает сейчас истошные вопли пойдут. Тишина. Перепугался Сенька, вломился в хибару, кругом дым дымищем. А в углу, пред иконой, в одной рубахе на коленях Мишка Кривой стоит да Богу молится. — Дурак ты, Сенька, нашел кого поджигать. Я хошь сгорю, хошь в лес пойду, хошь в старьевщики определюсь. У меня везде рука есть. Ты бы лучше сатану этого поджег, директора рынка или церковь ихнюю безбожную. На, я тебе ботинки новые выдам, а ты покамест огонек попритуши." — А что Сенька? "А Сеньке чего? Ботинки новые пропил, а теперь он как есть босиком спасать кого-то на воде изготовился".
"Да про Мишку Кривого всякие байки рассказывают. Лет ему почитай девяносто будет, горел раз пять, а как загорится — бух пред иконой — отмолится, пожар глядишь на другой дом перекинется, а Мишка веник под мышку да в баньку топает. Париться любит знатно, часиков по десять, выносят прям без чувств. Зимой выскочит голый в сугроб, катается с соседским Шариком, гогочет, посвистывает, потом форсу на себя напустит — и в молитвенный дом. Один раз там заснул — трое суток храпел. Однажды собрался в Оптину пустынь, а попал во Владивосток. Годика три оттудова добирался, вернулся и прямь на рынок. Енота, говорят, на сковородку поменял. Человек я, мол, торговый, надо и выгоду соблюдать. Да вон она, сковородка эта. "Я у него её на рваный баян поменял, рыбки больно жареной захотелось", — усмехнулся Хрипуля.
Тут послышалсЯ треск да скрип, железки в разные стороны покатились. Дверь с петель сорвалась да и в гармошку Хрипулину врезалась. "Ах ты, окаянная сила! — промычал Хрипуля, — кого еще холера принесла?!" В комнату въехала бабка верхом на черном козле — ногами гладит, туфлей пришпоривает. "Ты откудова, Матрена, взялась на таком страхолюде?" — Да это мой петушок бедовый, я его метлой угостила, а он возьми да и козлом обернись. Тебе, Хрипуля, скакуна везу, ты вроде в армию собрался? "Да ну! — охнули мужики, — ты что, Хрипуля, того… С кем воевать собрался?"
— Ох погодите, слезу с этого черта, все бока намяла, — заныла Матрена и кубарем скатилась с козла. Козел передернулся, запрыгал и рогами опрокинул железную печку. "Ах ты оглоед, — завопил Хрипуля, — подсобите мужики. — Вы вот газет не читаете, а там комунике пропечатано. Собираемся на злейшего врага, на дремучую силу, на безрукого эскимоса, что ли. Фабрики наши захватил, мастерские разные, я уж амуницию приготовил".
Хрипуля нацепил одноухую ушанку, бархатные туфли, лапсердак с бубновым тузом на спине, прошелся строевым шагом. "Енарал, как есть енарал, — зашамкала Матрена, — да от тебя не то, что ескимос, — слон убежит!" "Погоди, а как они безрукие воевать-то будут?" "А американцы на что — резонно заметил Хрипуля, — уже сорок миллионов протезей приготовили на одну руку." "Оружие справное, — мудро вставил Лобзик, — слыхали, у нас такой протезей кривоногий Шмуля всю пивную разделал, теперь там пятиэтажный дом ставят". — Ну пора в дорогу на врага, вы тут за печкой поглядывайте, пока я с победой не вернусь. "Орденов-то натащишь, поди все кастрюли будут при параде, — захлопотала Матрена. — Козла-то береги, авось снова в петуха обратится, продам его за настоящую цену, героя".
Хрипуля прихватил кочергу, козел уперся, ни за что в дверь не лезет. Выпихивали всей компанией, часа за два справились. "Смерть, надоть думать, чует, снова в петухи норовит". Тут гаркнул Хрипуля по-казацки, кочергой козла ошарашил, того и след простыл. Едет Хрипуля, да песню горланит:
Ескимоса, ёксель-моксель,
Родину прославлю,
Я ужо тебе, злодею,
Варежку подправлю,
…глянь, а навстречу на хромой корове едет лысый Петрушка. "Ты чё, тоже в поход собрался?", — удивился Хрипуля. — отборная кавалерия!" — Ты, Хрипуля, того что ли? Приказано лишний скот в "Утильсырье" везти. У них новый начальник, эскимос, лютая, слышь, гадина. Кто не сдаст, в тундру посылает чумы строить. У меня уж три внучки там наяривают. А ты — молодец, козла сообразил. Четвертинку, а то и поллитра можешь тяпнуть.
Подъехали к "Утильсырью": очередища — мать честная! Бабы галдят, какой-то парень привязал себя к скобе, кричит: "Пустите фронтовика!" — Фронтовик ты, обжирала бессовестная! — завопила какая-то старуха. — А где у тебя скот на сдачу? "А у меня мышь ученая в рюкзаке". — Мышей не берем — толкнись к Степану, скорняку, может он возьмет, — прогундосил эскимос. "Ну и война, — кумекал Хрипуля, — может, козла в такси отдать?"
Кругом кошки визжат, овцы блеют, коровы мычат, петухи орут. Одна бабка в стакане паука бережет, шарфом прикрыла, другая дохлую крысу к ватнику прижимает. "Слушай, парень, — повернулась она к Хрипуле, — может, поменяемся? Ну, на черта тебе козел?" — А из дохлой крысы селянку стряпать? "Да ты послушай, — оживилась бабка, — это она с виду дохлая. А ночью по квартире гоняет — страсть! Двух кошек загрызла, да еще к младенцу подбиралась. А воровать мастерица — будьте-здрасьте. У одного генерала сапог стащила — едва на крыше нашел. Мне за нее диван предлагали".
Тут крыса ожила, возьми да укуси козла. Козел разъярился, лапами подрыгал, рога наставил и ринулся на палатку эскимоса. Мать честная, что тут началось! Эскимос огуливал его веревкой, собака бродячая соловьем разливалась, подъехал милицейский наряд. "Чей козел?" — заорал в рупор сержант. Козел рогами порядок наводил в палатке, в проволоке запутался, банку с олифой вылил на эскимоса, заблеял так, что бабки в обморок грохнулись. "Чей козел", — надрывался сержант. "Да вон ефтого, в кафтане", — суетился эскимос.
Хрипуля почесал затылок, плюнул и пошел к себе в барак. "Ну ее, войну эту чертову. Сами не знают, чего пишут". Вся компания уже вывалилась из дверей. "Отвоевался, Хрипуля?" Пора на промысел. И двинулись гурьбой на рынок — никчемные, никому не нужные, веселые…