СВОИ ЛЮДИ

НОМЕР 9 (745) ОТ 27 ФЕВРАЛЯ 2008 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
Валерий Новицкий
СВОИ ЛЮДИ

ПОЛУЧИВ ТЕЛЕГРАММУ О СМЕРТИ ОТЦА, я словно провалился в бездну. Самолет уже взлетел над Москвой и взял курс на Екатеринбург, а я всё не мог уяснить для себя смысл случившегося. Летел как во сне. Первая внятная мысль пришла в конце полета: "А дальше как добираться?" Впору было запаниковать. В шоке от страшного известия я упустил из виду одну существенную "деталь": ритуал похорон имеет свой распорядок, свой "стандарт" — всё рассчитано по минутам, и я могу просто не успеть.
Было раннее утро. Вместе с попутчиками я брел на огни екатеринбургского аэровокзала, всё отчетливее сознавая нелепость своего положения. Теперь я был почти уверен, что на похороны не успеваю. Не обниму я в последний раз своего отца и не попрошу у него прощения...
Оставалось только кинуться за помощью к первому попавшемуся встречному. По аэродрому одиноко шагал человек в унтах и в шлеме пилота. Я догнал его и стал расспрашивать, какими путями могу добраться на похороны до Лодьвы к полудню? "Никак, кроме, разве что по воздуху..." Он остановился и с любопытством посмотрел на меня. Не отпуская его от себя ни на шаг и едва сдерживая слезы, я жаловался на безвыходность моего положения... Выражение его лица постепенно менялось. "Мы летим на Серов, — сказал он. — Там до Лодьвы рукой подать. Взяли бы вас, но понимаете, на борту бочки с соляркой..." Видимо, мое отчаяние произвело на него впечатление. Положив мне руку на плечо, он сказал: "Короче, летим!"
"Кукурузник" парил над землей, обгоняя лениво плывущие облака и содрогаясь в воздушных ямах. Прильнув к иллюминатору, я на некоторое время отключился от тяжких дум. Поистине целебное действия производил в душе величаво-таинственный образ полюбившейся мне с детства тайги с разбросанными там-сям островками селений. Здесь, на высоте, картины детства, связанные с отцом, почему-то всплывали особенно отчетливо. Я чувствовал себя шестилетним ребенком, впитывающим всеми клетками своего существа разлив реки Лодьвы, тревожные шорохи высоких елей, белизну сугробов — аж по самые окна. Философ разъяснит, что материальная природа вещей открывается человеку в его раннем детстве. А вот духовный, душевный мир — бессчетное множество раз, на протяжении всей нашей жизни...
Мы, дети той войны, тоже росли воинственными. Устраивали побеги из детского сада, пели песни про войну, играли в войну... Пытались убежать туда, где "пушки стреляют, барабаны бьют...", где воюют наши папы. Много позже я узнал, что мой отец побывал в плену, бежал. А тогда ребенком, ни сном ни духом не ведая еще о военной судьбе отца, я был прямо-таки потрясен одним событием в нашем поселке. Намертво застряла в памяти длинная колонна измученных людей — то ли это были "зеки", то ли военно-пленные. Вдруг рыжей молнией взвилась овчарка, вцепилась в одного и начала рвать на нем телогрейку. Клочки грязной ваты, словно пену, она выхаркивала, ярость ее была неукротима. Конвоир изо всех сил тянул за поводок и что-то кричал... Колонна продолжала двигаться, видимо, равнодушная к страданиям отставшего от нее. Тогда я почему-то представил своего отца в колонне где-то там, на фронте, и отставшего от нее... Я плелся за измученными людьми и неутешно плакал от бессилия помочь своему "папе"…
Постепенно побеги "на фронт к папе" прекратились, и, более того, дух странствий, казалось, окончательно сломала еще одна напасть: полиомиелит! Он выкашивал детей. Адская болезнь уродовала, калечила, убивала... Одному товарищу ударила по ногам: стали болтаться, точно тряпки... Другому перекосило навсегда лицо.... Не обошла эта беда и меня: обожгла ногу... Мать вовремя спохватилась и собралась в "большой" город со мной: где своим ходом, а где на телеге. Семьдесят километров пути, и всё по тайге. Как сейчас, вижу наяву: хвосты лошадей, завязанные тугим узлом, сверкающие подковы на широких копытах, и ощущение полета, как и сейчас на кукурузнике. И всюду ручьи или мелководные речушки: то вброд, то в объезд...
Потом помню вокзал и длиннющий состав с военными. Среди них глазами я невольно выискивал своего отца. И тут началось нечто удивительное, незабываемое. Один из людей в военной форме попросил мать "подержать" меня. Мать уступила его просьбе. Я, как говорится, пошел по рукам. Меня целовали, прижимали к небритым щекам, передавали друг другу. Я летал по всему составу, словно мячик. Истосковавшиеся по своим "кровинкам" фронтовики отдавали мне свою энергию без остатка, заряжали меня своей любовью. Мать испуганно бегала, умоляла вернуть больное дитя... "Я боялась, что они тебя задушат!" — рассказывала потом она.
Не захочешь, да задумаешься — кому я более всего обязан исцелению от той страшной болезни: тем военным, одарившим меня отцовской любовью и лаской, или врачу, прописавшему стандартный рецепт "ножку держать в тепле", по которому так и не вылечились мои сверстники. А я действительно выздоровел, болезнь ушла навсегда!..
ПРИЗЕМЛИЛИСЬ В СЕРОВЕ, и я снова ощутил себя "запертым" со всех сторон. Электричку через Лодьву, сказали мне, ждать долго, а ближайший "скорый" пронесется мимо, без остановки. Я метался по вокзалу в поиске выхода из этой западни.
"Такси? Вы что! Все дороги перемело. Разве что на танке?.."— таков был ответ кассира, насмешливо глядевшего на меня из своего окошка, словно из амбразуры того самого "танка".
Единственно, что мне оставалось, это позвонить в Лодьву. Мне сообщили: музыканты и народ в сборе, готовятся к проводам, и что вряд ли я успею по такой погоде...
С чувством обреченности я брел по станции куда глаза глядят. Что заставило меня идти на самый дальний путь, я до сего дня понять не мигу. А он будто звал меня к себе. Там стоял огромный состав с нефтью, древесиной, железной рудой. Возле суетился человек в промасленной телогрейке. Я неуверенно приблизился и молча протянул этому человеку телеграмму...
Он взял её, пробежал по тексту и сразу всё понял. Не спрашивая больше ни о чем, обратился к машинисту, сидевшему в кабине, и попросил "тормознуть" в Лодьве. Он тряс телеграммой и говорил о моем несчастье. Тот, к кому он обращался, высунулся по самый пояс из смотрового окна. Видно было, что он сомневался, думал примерно так: "Это невозможно. Многотонный состав с тремя тягачами... Между зеленым и красным светофорами расстояние не резиновое..." Но вслух обронил: "Попробуем". И позвал меня в кабину, явно игнорируя надпись на дверце: "Посторонним вход воспрещен!"
Через минуту он сдернул с места состав. И далее всё было не по правилам, но зато по-человечески, по-нашему, по-русски: превысив скорость, насколько позволяли технические пределы, он наперед раскидал в уме "рывки" и "стопы", вычислил, рассчитал, где и когда выправить вынужденную аритмию...
Я глядел в окно электровоза, с горечью вспоминал случаи несговорчивости, непослушания отцовской воле. Вспоминал, как в своих письмах ко мне он призывал меня "одуматься": оставить Москву и перебраться к нему, довериться отеческой опеке... "Будь благоразумным, — так начинались его письма. — Душой и телом я желаю тебе славы и почета. Я хочу, я надеюсь дать тебе медицинское образование... Ты пойдешь по моим стопам. Исследовать человеческий организм — что может быть интереснее? Смири свою гордыню и приезжай". Все его письма я сохранил, будто предчувствовал, что в дальнейшем они будут моей духовной опорой.
Нить воспоминаний внезапно оборвалась, так как машинист по рации сообщал диспетчеру Лодьвы, что к ним едет сын врача, и просил встретить... Машинист велел мне пройти в заднюю кабину электровоза. И как только состав сбавил скорость, скомандовал: "Прыгай!"
Мелькали частокол телеграфных столбов, снег слепил глаза... Времени для раздумий не оставалось: в сотне метров маячил мост через реку. Я прыгнул и угодил в сугроб. Эти сугробы, знакомые мне еще с детства, всегда были мне добрыми друзьями: с них мы скатывались на санках и брали "штурмом", сокрушая засевшего на них "врага"...
Товарняк набрал скорость и растаял в вихре снежной пыли. Будто прошел сквозь меня и оставил неизгладимый след в душе. Откуда ни возьмись, подрулил "жигуленок". Я успел.
В ПАМЯТИ ВНОВЬ ОЖИВАЕТ ЧЕРЕДА СОБЫТИЙ того дня. Как сейчас, вижу и слышу официальные речи в честь светлой памяти отца: и как врача, и как гражданина, и как ветерана-фронтовика. И уж, было, приготовились опустить крышку гроба, когда неожиданно из толпы раздался голос: "Не положено зарывать в землю награды!"
Помню, я вздрогнул и почувствовал, как у меня внутри что-то оборвалось. "Кто этот человек?" —первое, о чем я подумал, и невольно перевел взгляд на белоснежный саван, у основания которого лежали пунцово-красные подушечки с приколотыми к ним орденами и медалями. Сделалось так тихо, что слышался стук дятла по дереву где-то в глубине леса... Я огляделся, недоумевая: как могли допустить такую оплошность все, кому дорог отец? Здесь были студенты-практиканты, весь медицинский персонал больницы, представители лодьвинского гидролизного завода, учителя и самые обычные люди... Наверное, каждый из них ощутил неловкость, но все почему-то обратили свои взоры на меня, видимо, ждали моего ответа на их вопрос: "Как ты смел допустить такое?" Я перевел взгляд на того старика, который остановил погребение. И будто узнал в нем одного из тех героев-солдат, которых в "застойные" годы часто показывали на киноэкранах, изображали в романах и поэмах, посвященных воинам-победителям. И вот он, живой, реальный, стоял в двух шагах от меня. Был он небольшого роста, какой-то незаметный, щуплый, с глубокими морщинами на страдальческом лице и с орденской колодкой на груди. Мысленно я благодарил его.
Себя и других я не осуждал за оплошность. Чувство вины я старался подавить рассудком. Я рассуждал: "Возможно, в нас сработал архетип тысячелетней давности, когда вместе с воином зарывали в землю и его регалии. Неискореним дух "язычества", на генетическом уровне все мы родные люди, свои. И во всех нас в решительную минуту проявляются доброта, бескорыстие, благородство..."